Неверный муж моей подруги, часть 2

Аннотация

Я - любовница мужа своей подруги.

Он - неверный муж моей подруги.

И чем это все кончится?

Если счастье для всех возможно, то достойны ли мы его?

Все мы.

Все четверо.

Сейчас. Двадцать седьмой день без Германа Сейчас. Двадцать седьмой день без Германа Двадцать седьмой день без Германа. Я уже научилась, приезжая на работу и уезжая с нее, не искать взглядом серебристый «лексус». Научилась, проходя мимо банка, не вглядываться сквозь стекла в общий зал, в надежде заметить высокую фигуру. Научилась не думать о нем каждую минуту — бывает, что так увлекаюсь рассказом о новых отелях клиентам, что ничего не трепыхается в сердце целый час, а то и два. Но я снова курю. Тайком от мужа. Прячу пачку сигарет на работе, выбегаю в курилку недалеко от входа, стараюсь не курить за пару часов до возвращения домой. Пока никто ничего не заметил. А мне легче — еще одно занятие, новая привычка в новом мире, не связанном с Германом. Это случается именно сегодня. На двадцать седьмой день к торговому центру подъезжает сверкающий черный «мерседес» и из него появляется Герман. Я стою в стороне у входа, курю, щурюсь на яркое солнце и не ожидаю такой подставы. Жизнь в тот момент кажется мне не самой плохой штукой на свете. Но я узнаю его спинным мозгом, поворачиваясь к дороге ровно в тот момент, когда открывается задняя дверца машины. И когда черный ботинок касается черного, расплавленного от жары асфальта, я уже точно знаю, кто это. Я выдыхаю сизый дым — и забываю вдохнуть. Сердце начинает биться гулко, словно в пустой цистерне. Его я слышу всем телом, а вот прочие звуки вдруг отдаляются, и даже шум дороги и реклама, жизнерадостно орущая из динамиков ТЦ слышны как сквозь вату. Герман не заходит внутрь — он останавливается и заговаривает с кем-то. Я даже не могу понять, с кем, потому что единственный человек в фокусе — он сам. Остальной мир расплывается и видится дрожащими разноцветными пятнами. Машинально подношу к губам сигарету, втягиваю дым — и кашляю от вкуса пепла, забившего рот. Она давно погасла, у меня в пальцах только разваливающийся фильтр. Зажатый в другой руке телефон взрывается мелодией Summertime Sadness, стоящей у меня на мужа. Хватаюсь за него, словно пытаясь придушить и не с первого раза нахожу кнопку выключения. Мне кажется, сейчас Герман услышит мелодию, повернется ко мне и… И что? Телефон снова начинает вибрировать, и я подношу его к уху. — Привет, — говорит Игорь. — Только что звонили из опеки. У них есть девочка, на днях будет суд по лишению родительских прав. Надо забрать ее как можно скорее, чтобы она не успела попасть в систему. Если мы согласны, надо ехать. Мне надо сосредоточиться и понять, о чем говорит Игорь. Какие-то самые важные нейроны, синапсы и прочие электроны с кварками собираются в сложные фигуры, как команда чирлидеров и машут мне помпонами — слушай, слушай, слушай! Я честно пытаюсь. — Где-то через месяц, может раньше, — говорит Игорь. — Нам очень повезло, как раз того возраста, как мы хотели, очень красивая. — Угу, — говорю я, ничего не слыша. К Герману подходит другой высокий мужчина в костюме, весь седой, пожимает ему руку, они кивают друг другу. Водитель возвращается за руль, и черный «мерседес» въезжает на подземную парковку. — Только у нее третья группа здоровья, — говорит Игорь. — Мне тут прислали целый ворох выписок, я никак не разберусь. Очень извинялись, говорили, что у них записано, что мы хотели не тяжелее второй. Но зато девочка не из системы, у нее не будет психологических проблем детдомовских, может, полегче все пройдет. Да и реабилитация поможет. — Угу, — говорю я. Герман поворачивается в мою сторону, и я застываю, словно кролик в свете фар. Сейчас он меня заметит. Может быть, он уже меня заметил. Его движения замедлились. Издалека не видно — то ли он внимательно слушает собеседника, то ли смотрит прямо на меня. Я ничего не чувствую. Я бы, наверное, почувствовала, если бы он смотрел на меня? — Только я через две недели уезжаю в командировку, — говорит Игорь. — Как надолго, не знаю. Давай сразу решим, что поедешь ты. Справишься? Это небольшой поселок рядом с районным центром, там даже гостиница есть. — Угу, — говорю я. Герман подхватывает своего собеседника под локоть, разворачивается и уводит его в недра ТЦ. Тяжесть бетонной плиты, навалившейся на грудь, исчезает так внезапно, что я от облегчения прислоняюсь плечом к стене. Зато возвращается вакуум — дыра на месте сердца вытягивает все силы. Последние двадцать семь дней я непрерывно слышу в ушах свист ветра, несущегося сквозь эту дыру. Меня нет. Есть только она. — Лан, ты же понимаешь, даже если у нее всего лишь вторая группа, придется много ездить по врачам, оформлять кучу документов, — говорит Игорь. — А у тебя очередной сезон, а если не сезон, то проверки. Ей понадобится поддержка по максимуму первое время, ты не сможешь и работать, и заниматься ею одновременно. — Угу, — говорю я. Мне теперь страшно возвращаться. Служебные коридоры, лифты, эскалаторы, толпы людей, текущие мимо магазинов — все это зона риска. Я в любой момент могу столкнуться там с Германом. А я не хочу. Не хочу. — Может, продать твое агентство? — говорит Игорь. — Угу, — говорю я. — Стоп, что?! — Ты сама говорила, что твоя Тина не потянет, все развалит. Продашь сейчас как успешный бизнес, потом, когда время появится, купишь себе еще что-нибудь, если захочешь. А так ты будешь нервничать только, глядя как твое дело разваливается. Я прихожу в себя, и вся информация, которой заваливал меня муж, наконец догоняет меня в полном объеме. Я все слышала, я даже все понимала, но сейчас вспоминаю его слова, словно давным-давно просмотренный фильм. Девочка, поселок, родительские права, третья группа… — Стоп, Игорь! Почему позвонили именно нам? Поближе никого не нашлось? — Сказали, что в школе приемного родителя ты показалась самой ответственной и мотивированной и когда выбирали, кому предложить девочку, решили, что это будешь ты. — Игорь! Слушай! Это хорошая идея, но давай сначала все обсудим, хорошо? Вечером! Мы же не готовы еще толком! — Почему не готовы? Мой кабинет отдаем мальчишкам, я буду работать в гостиной, а в детской сделаем ремонт… — Когда? Какой ремонт? Игорь! Давай вечером, ладно? — Ладно, конечно! Но ведь как хорошо складывается, согласись? Три года девочке, как мы и хотели! — До вечера! Я выключаю телефон и тороплюсь ко входу в торговый центр. До меня вдруг доходит, что Герман может спуститься сразу в подземный гараж и уехать, а я его так и не увижу. А мне очень, очень, очень надо увидеть его хотя бы издалека. Сейчас. Я умираю без тебя Сейчас. Я умираю без тебя Каждое утро с просыпаюсь с горящим под веками отсчетом — сколько дней прошло с тех пор, как я последний раз видела Германа. Каждое утро, еще не открывая глаз, я отмечаю очередной день без него на внутреннем календаре. Кажется, в детстве я видела какой-то советский фильм про алкоголика, которого укусила собака, поэтому ему надо было делать сорок уколов в живот от бешенства и все это время не пить. Он отмечал каждый день на календаре, зачеркивая их жирными черными крестами. Больше ничего из того фильма я не помню. У меня в голове такой календарь — он висит на стене замызганной кухни, и каждое утро я зачеркиваю на нем очередной день жирным черным крестом. Разница между мной и опустившимся алкоголиком из старого фильма в том, что через сорок дней мне не вернут мою зависимость. Это теперь навсегда. За эти двадцать шесть дней случилось слишком много всего. Умер наш старый кот. Просто остановилось уставшее сердце, и когда мы отдавали его кремировать, я рыдала так, словно он был моей последней надеждой на лучшее. Даже немало повидавшие работники похоронной службы для животных полушепотом посоветовали Игорю вызвать скорую, чтобы мне вкололи успокоительное. Нельзя так убиваться по коту, сказали они. Особенно при детях. А я просто выплакивала черное горе, копившееся у меня в душе уже несколько дней. Я вышла проводить машину и закурила, глядя ей вслед, мысленно извинившись перед котом за то, что использовала его смерть как разрешение плакать при муже и детях. Ведь по коту плакать можно, а по любовнику нет. В этот момент Игорь и вспомнил о своей идее взять девочку из детдома. Вместо кота, надо думать. Потому что я напрочь отказалась заводить сыновьям собаку, чтобы они «учились ответственности и заботе», как сказал муж. «Они растут неуправляемыми эгоистами! — сказал он тогда. — Посмотри — они по твоему коту и слезинки не проронили. Вот так и мы умрем, а всем будет наплевать. Я хочу, чтобы хотя бы один ребенок приходил ко мне на могилу». Я очень смутно помню те дни и до конца не уверена, согласилась я потому, что у меня не было сил на грядущий многочасовой спор или потому, что надеялась, что после моего согласия муж подарит мне еще одну передышку на полгода. Если второе — я просчиталась. Игорь развил бешеную деятельность: записал нас в Школу Приемных Родителей, напоминал мне о каждой встрече, добровольно прошел полную диспансеризацию и получил все справки, хотя обычно терпеть не могу связываться с бюрократией. Он сильно изменился. По выходным вытаскивал меня с сыновьями на прогулки в парк, вечерами затевал настольные игры, стал читать книги по психологии и щеголять модными фразочками «я вижу, что ты не в ресурсе». Словно что-то почувствовал. Слишком часто смотрел на меня долгим взглядом, в котором читалась жалость. Но как он мог узнать? Как? — Что происходит? — не выдержала я однажды вечером, когда Игорь встретил меня с работы собственноручно приготовленными роллами и грушевой шарлоткой. — Я неизлечимо больна и врачи сообщили об этом только тебе? Ты проиграл нашу квартиру и нас в покер самому главному бандиту города? Ты изменил мне с моей сестрой-близнецом, о которой я не знала? — Ничего, — пожал плечами муж. — Просто люблю тебя. — В субботу ты мне подарил любимые духи, хотя там еще полфлакона есть, за день до этого дал мне отдохнуть, забрав детей в аквапарк. Сейчас… это. Что случилось? — Я просто подумал, что если буду все время на тебя ругаться за переработки, ты вряд ли захочешь возвращаться домой пораньше. А вот попробуй шарлотку — мне кажется, это причина получше. Он подошел ко мне, обнял и устроился подбородком на моей макушке, как всегда любил это делать когда-то. От этого давно забытого жеста у меня выступили слезы на глазах. Глухое раздражение, которое Игорь вызывал у меня в последнее время, вдруг резко, щелчком переключилось на жалость и чувство вины. Я обняла его за пояс, прижалась головой к груди и попробовала вновь ощутить ту близость, что была между нами всегда. Он ведь дарил мне когда-то тепло, которого мне так недоставало всю мою жизнь. С самого детства. Мама моя не любила обниматься и даже когда делала над собой усилие, начитавшись умных статей о теории привязанности и необходимости телесного контакта с детьми, было очевидно, что она просто терпит. С подругами обниматься было чуть странновато. Особенно слишком часто. Девичьи обнимашки слишком остро напоминали мне дурную сентиментальность из книги «Записки институтки», где героини тискались так, что я подозревала их в плохом. Парней больше интересовал секс, чем обнимашки, и после него они вообще теряли интерес к прикосновениям. Только Игорь дал мне столько тепла и близости, что я наконец насытилась ею — впервые за всю жизнь. Он никогда не терпел, никогда не гнал меня, если я залезала «на ручки» и просила утешить меня после нанесенных миром несправедливых обид. Когда это ушло? Когда я сама стала просто терпеть его объятия? Его губы коснулись моей макушки так нежно, что по коже разбежались мурашки. Потом дотронулись до кончика уха. Потом скользнули по шее… А потом я вывернулась из его рук и бодрым голосом сообщила: — Пойду сообщу Никите и Макару, что я все равно слышу, как они строят планы тайком купить себе хомячка вместо собаки! Ну и заодно загоню их спать. И сбежала, в очередной раз оставляя Игоря растерянно смотреть мне вслед. Восьмой месяц без секса. Я его понимаю. Возможно, однажды меня отпустит, и я снова захочу лечь в постель со своим мужем. Или нет — и Герман останется моим последним мужчиной. Почему-то это не кажется трагедией. Я всегда понимала средневековых дам, хранивших верность своим рыцарям, давным-давно забывшим о них в объятиях других красавиц. Есть в этом какая-то глубокая внутренняя красота. Меньше минуты я смотрела на Германа. Меньше пяти секунд он смотрел на меня. Если вообще на меня. Но этого времени хватило, чтобы завести меня так, как ни разу не удавалось мужу. Его прикосновения в последние месяцы вызывают у меня только отвращение, а взгляд Германа заставил кровь бежать быстрее, мышцы сокращаться, а тепло — приливать к низу живота и щекам. Я задыхаюсь, потому что сердце пытается стучать как можно быстрее. Чтобы догнать его, найти, увидеть. Хотя бы издалека — но даже одна мысль о том, что мы всего в сотне метров друг от друга, зажигает внутри меня огонь, потухший, казалось, навсегда. Я уловила всего пару жестов — но это знакомые жесты. Они напоминают мне о том, как Герман умеет двигаться — мягко, но неумолимо, настойчиво, но вкрадчиво, спокойно, но пряча внутри могущественную силу, готовую вырваться в любую секунду. Он двигался так рядом со мной, он двигался так — во мне. И цепочка ассоциаций раскручивается от одного его поворота кисти, таща с собой по инерции воспоминания о холодном запахе розмарина, о резком и частом дыхании на ухо, заканчивающимся коротком стоном, о том, как захватывает дух, когда вот этот поворот кисти случается между моих бедер. Обхватываю горло пальцами, чтобы сглотнуть выскакивающее наружу сердце — и память бьет наотмашь, напоминая, как на мою шею ложилась властная мужская рука. Я мечусь по торговому центру, как заполошная курица, бросаясь то в одну сторону, то в другую и моментально передумывая. Оказавшись возле агентства, забегаю туда, киваю Тине и предлагаю: — Кофе принести? Она смотрит на меня огромными глазами. Наверное, то еще зрелище — после четырех сонных недель, я снова на взводе, дерганая, раскрасневшаяся и слишком громкая. Не слушая ответа, быстрым шагом направляюсь на соседний этаж. Ведь только на кофе-точке рядом с банком делают настоящий колд-брю с сиропом из цветов апельсина. Тине понравится этот кофе! Нервно приплясывая, стою в очереди. Выкручивая шею, жадно всматриваюсь в отсветы стеклянных перегородок и дверей банка. Там сегодня на редкость сонная атмосфера — совсем не похоже, что работники сегодня виделись с самым главным начальством. Куда же направился Герман со своим седым собеседником? В администрацию? В какой-нибудь из дорогих ресторанов на последнем этаже? Или они обсуждают дела в одном из сотен магазинов и бутиков? Кофе со льдом обжигает холодом пальцы, пока я оббегаю этаж за этажом, даже не пытаясь придумать причину, по которой я это делаю. Я сдаюсь. Причины нет. Просто я настолько соскучилась, что готова на все, чтобы увидеть Германа. Силы покидают меня где-то в районе атриума на первом этаже. Как я туда попала, и почему у меня в руках все еще греется кофе для Тины — не имею понятия. Присаживаюсь на край фонтана, потому что ноги уже не держат, и отхлебываю ледяной кофе с запахом духов. Странный вкус. Включаю телефон и смотрю в пустой экран нашего с Германом диалога. Пальцы зудят от желания написать: «Я соскучилась». Борюсь с этим желанием изо всех сил. У нас почти получилось. Никогда еще наше расставание не было таким долгим, никогда еще мы не были так близки к тому, чтобы все исправить — в тот момент, когда уже все испортили. Однажды я совершила совершенно непростительную подлость. Мы с Полиной договорились выпить вместе в ирландском пабе. В тот вечер моя совесть уже не была чиста, но мы с Германом уже три дня не разговаривали. Я сбежала из его офиса, насквозь вымокнув под холодным апрельским дождем и еще шмыгала носом, не вылечив до конца легкую простуду. Поэтому пила подогретое пиво с медом и слушала болтовню радостной Полины. — Если б мы с тобой еще неделю назад не договорились выпить, я бы все отменила, — говорила она, приканчивая третью кружку светлого эля, легкого, как сливочный лимонад. — Муж как раз завершил сложный проект и перестал задерживаться по вечерам. Мы даже на концерт успели сходить! — Молодцы! — кивала я, изо всех сил выпихивая из сердце жгучее чувство обиды, что Герман не тоскует по мне, а смеет развлекаться с любимой женой. Совесть, обида, ревность и стыд сменяли друг друга быстрее, чем картинки в кружащемся калейдоскопе. Он кружился у меня в голове — темное-светлое-разноцветное. В ушах звенело, в сердце болело. — Слушай, та-а-а-а-ак классно быть замужем! — Продолжала делиться Полина. — Помнишь те жуткие времена юности, когда напиваешься и с трудом держишь себя в руках, чтобы не написать лишнего какому-нибудь бывшему или будущему? Какое счастье, что сейчас можно написать все это лишнее мужу! Она схватила телефон, лежащий рядом на столе и принялась листать контакты: — Вот прямо сейчас и напишу! Он дома сидит, тоскует, ругается с телевизором, а тут я такая: «Я скучаю по тебе». А? А ты кому? Тоже мужу? — Тоже… — едва шевеля языком, ответила я. — Тоже… И нажала кнопку отправки. Тоже. Герману. Только мое сообщение было иным. «Я умираю без тебя». Мой хмельной организм, не спросясь моего разума, решил поставить его перед выбором. На чье сообщение ответить? Мое или ее? И что сделать? «Приезжай в офис», — получила я тогда ответ. Гулкий удар колокола выбил весь хмель из головы, оставив лишь звенящую пустоту и захватывающее дух счастье. — Что там у тебя? — попыталась засунуть нос в мой экран Полина. — Игорь пишет… — судорожно попыталась соврать я. — …пишет, что у Макара что-то температура поднялась. Поль, слушай, я поеду?.. Не обидишься? Откуда ей было знать, что виноватые нотки в моем голосе — не просто дань вежливости? — Нет, конечно! — обрадовалась она. — Даже хорошо! Сейчас напишу Герману, что я освободилась и мы можем продолжить с ним! Пока мы ждали такси — она в одну сторону, я в другую — она хмурилась и кусала губы, глядя в экране телефона. — Что такое? — спросила я. — У него вдруг срочная работа нарисовалась, — пожаловалась она. — Представляешь, как не вовремя? Я представляла. Летела к нему, забыв в такси платок, спотыкаясь обо все пороги на пути к темному кабинету в пустом офисном центре. Сквозь ложь, вину и пронзительное счастье — которое случается невероятно редко. Когда впервые нарушаешь строгую диету. Когда выкуриваешь первую сигарету через три дня после того, как твердо решила бросить. И когда возвращаешься к любовнику, с которым клялась никогда больше не видеться и едва вытерпела эти три дня. Сейчас. Лана, ты мне нужна Сейчас. Лана, ты мне нужна Я никогда не знала, увидимся ли мы с Германом завтра, послезавтра — или не увидимся вовсе. В любой момент я могла зайти в наш диалог ВКонтакте и обнаружить равнодушную плашку «Вы не можете отправить сообщение этому пользователю». Это значило, что где-то там, на одном из самых высоких этажей офисного центра борется с собой Герман. Или я сама нажимала «Заблокировать» и смотрела, как мигает зеленый огонек онлайна — Герман заходил раз в полчаса, выходил и снова заходил. А у меня светилась заглушка «Вы добавили Германа Панфилова в черный список». И он понимал — теперь моя очередь справляться с собой. Иногда мы решали вместе — в этот раз окончательно все. Последний поцелуй, хлопнуть дверцей, уйти, не оглядываясь, услышать рев мотора за спиной и взвизг шин. Постараться не заплакать. А ему — постараться не впилиться в столб, пока он наматывает один за другим штрафы за превышение скорости. Тогда никто из нас никого не банил. Мы смотрели в окно диалога и ждали, кто сорвется первый. Кто-нибудь обязательно срывался. Печатал: «Давай сегодня в семь». А другой отвечал: «в моем офисе» или «забери меня с работы». Никаких нежностей, никаких «я тебя люблю». Всегда очень нейтрально. Как будто за нами следят. Каждая встреча могла оказаться последней. Мы могли договориться встретиться завтра, а ночью забанить друг друга в очередной раз. Навсегда. Или вечером, прощаясь в машине, прошептать: — Знаешь… Тебе не кажется, что… — Кажется. — Значит — прощай? — Прощай. А наутро после очередного окончательного «прощай» я читала в сообщении номер рейса — и мчалась к окончанию посадки, самой последней заскакивая в самолет и падая в кресло бизнес-класса рядом с Германом. Он протягивал мне бокал шампанского, я выпивала его залпом, не успев отдышаться — и так начиналась наша очередная «командировка». Впрочем, для него это были настоящие командировки. Он всегда тратил не меньше половины дня на работу, уезжая куда-то или устроившись с ноутбуком за гостиничным столом. Я укладывала босые ступни ему на колени, и он машинально поглаживал их прохладными пальцами, разговаривая с кем-то по видеосвязи или хмуро всматриваясь в причудливые графики на экране. Мне искать алиби было сложнее. Но тут вовремя подоспела мода на внутренний туризм. Туроператоры взялись за развитие этого направления и с радостью получали мои отчеты из провинциальных городов, где я осматривала лучшие гостиницы и общалась с местными экскурсоводами, пока ждала Германа, ведущего переговоры в единственном на весь город ресторане с белыми скатертями и хрусталем. Теперь же… Уже двадцать восемь дней никто не писал мне номер рейса, время встречи или короткое: «Лана, ты мне нужна». Без сердечек и смайликов, вполне деловое сообщение — я такие регулярно пишу помощнице: «Тина, ты мне нужна». Только вот от Германа это звучало совсем иначе. Сколько бы раз он так ни написал, читая эти слова, я неизменно ощущала остро-сладкий укол в сердце. «Лана, ты мне нужна». На следующий день после визита Германа к нам, когда я так и не нашла его во всем огромном торговом центре, мне приснился странный сон. Будто я забыла, что у меня есть еще один телефон, тайный. Простая китайская звонилка, которую я прячу в подъезде нашего дома между третьим и четвертым этажом — за батареей. И вдруг вспомнив об этом выскакиваю из постели прямо в футболке и трусах, несусь вниз по лестнице, оставив дверь открытой, достаю этот телефон и вижу на нем смс: «Лана, ты мне нужна». И геометка. На которую я нажимаю, не глядя, вызываю туда такси, прыгаю в машину, и она везет меня долго-долго. Заезжает в лес на окраине города, пробирается по разбитой дороге, наконец застревает в какой-то яме. Водитель выходит из нее, достает из багажника моток веревки, открывает дверь и говорит мне: — Выходи. Тут недалеко осталось. — А веревка зачем? — спрашиваю я. — Велено привязать тебя к дереву, чтобы не сбежала, пока он не придет. — Кто — он? — пугаюсь я. — Волк. Страшный серый волк, — серьезно отвечает водитель и начинает тянуть меня за руку из машины. На этом я просыпаюсь в тишине нашей супружеской спальни. Игорь спит, укрывшись одеялом с головой, за окнами только занимался серый рассвет, а я… Борюсь с собой, чтобы не броситься к батарее между четвертым и третьим этажом и не проверить — вдруг там и правда спрятан телефон, на котором меня ждет сообщение от Германа, что я ему нужна? И все-таки не выдерживаю. Ощущая себя полной дурой, спускаюсь пешком, не дожидаясь лифта. Разумеется, никакого телефона за батареей нет. Выхожу на улицу и вызываю такси — наверное, отзвуком кошмара и затаенной надеждой, что таксист отвезет меня в лест к страшному серому волку и можно будет перестать беспокоиться обо всем этом треше. Мой телефон в сумке начинает вибрировать, и я долго роюсь, совершенно ничего интересного от него не ожидая. Но он еще умеет удивить. — Привет, — сдавленным голосом говорит в трубке Полина. — Что ты сегодня делаешь? — Работаю, — честно отвечаю я, закрывая глаза и позволяя холодным волнам страха пройти через меня и молясь, чтобы они не содрали с меня шкуру. — А, точно… — убито отвечает она, и я слышу в ее голосе плывущие нотки опьянения. — А вечером? Давай встретимся и выпьем, Лан, а? Я не могу больше это все… одна. Я закрываю динамик телефона и хрипло смеюсь, выталкивая из горла каркающие звуки в потолок машины. Чувствуя себя слишком безумной для этого мира. Если я поеду бухать с Полиной — история повторится и Герман вернется? Нет, в этот раз все иначе. В этот раз она знает, что у него есть любовница и разговоры будут вовсе не о том, как прекрасно быть замужем и ни о чем не беспокоиться. Может быть, мне и надо поехать. Посмотреть на то, какую боль я причиняю человеку, который ничего плохого мне не сделал. Прочувствовать ее до конца — и продержаться еще двадцать восемь дней. И еще двадцать восемь. И еще тысячу, две, три тысячи дней без Германа. А там, глядишь, отпустит. — Давай в шесть рядом со мной, — говорю я Полине. — Я скину адрес. И все-таки, когда я кладу трубку, одна маленькая и слишком умная часть меня шепчет на ухо — ты ведь согласилась не для того, чтобы удержаться. Ты согласилась, чтобы узнать, что происходит с Германом. Как бы мне ни хотелось себя обмануть — перестать слышать эту часть не получается. Сейчас. Чего ему не хватало? Сейчас. Чего ему не хватало? Когда-то давно я думала, что жизнь — очень простая штука. Вот правильные поступки — а вот неправильные. Просто делай то, что правильно и не делай того, что неправильно. Вот и весь секрет счастья. Первой проблемой стало определить конкретно: что правильно, а что неправильно. Как ни странно, в одеяльце, в котором меня забирали из роддома, никто не подложил полное руководство по проживанию жизни. Так что достоверного источника у меня не было. Приходилось верить людям на слово. Но чем старше я становилась, тем чаще возникал вопрос — а почему я верю именно этим людям? И откуда они черпают свои знания? Почему чьи-то чужие представления о том, как правильно, должны управлять моей жизнью? Моей? С этого момента подчиняться чужим правилам я уже не могла, пока мне не объясняли их смысл. «Ну, просто так принято» и «Так надо» за объяснения не считались. Как-то вдруг в тридцать лет оказалось, что я теперь совершенно не знаю, как правильно. И, главное, никто не знает. Не у кого спросить. Единственный ориентир, который я нашла для себя — не делать людям больно. До сегодняшнего дня мне удавалось как-то держаться за призрачную надежду, что хоть это у меня получается. Но когда Полина входит в бар в темных очках в девять вечера, сразу останавливая пробегающую мимо официантку, чтобы попросить бутылку вина, и снимает их, только сев за стол, я понимаю, что обманывала себя. Ничерта у меня не получилось. — Что, настолько хреново выгляжу? — она трет красные заплаканные глаза, не замечая, что размазывает остатки туши. — Да, Лан, теперь все мои сорок налицо. Раньше была женщиной без возраста, а теперь он мне отомстил. Я сжимаю ледяными пальцами бокал со светлым пивом — пьянеть не хотелось, только поговорить. Но, кажется, чтобы догнать ее, надо уже заказывать водки. Она пьяна так глубоко, как бывает лишь на третий-четвертый день возлияний. Не запоя, нет. Просто безостановочного вливания в себя алкоголя. Мешки под глазами, уставшая серая кожа, морщины на лбу — все исправимо, но всего этого не было еще месяц назад. — С Маруськой все нормально? — мне нужно промочить горло элем, чтобы суметь выдавить из себя хотя бы этот вопрос. Полина отмахивается: — Ерунда. Даже зашивать не пришлось, больше визгу было. — Хорошо… — тупо бормочу я, не зная, что еще сказать. Несколько глотков пива меня спасают. В любой другой ситуации я бы уже сбежала. Но сейчас нет ничего важнее, чем узнать, что происходит с Германом. Я готова выжимать из Полины каждое слово любыми неконвенциональными методами. Мне слишком нужно знать. — Лан, я сама себя не узнаю… — Полина дожидается свою бутылку вина и смотрит на то, как официантка наполняет бокал, непроизвольно облизывая губы. — Представляешь, отняла у него телефон и сама отправила ей сообщение — расстаемся, мол. — А она? — спрашиваю я, балансируя между равнодушным знанием о том, что «она», то есть я, промолчала, и имитацией интереса для правдоподобности. — Не знаю. — Полина делает несколько жадных глотков и только потом обращает внимание на официантку, которая ждет, пока она что-нибудь закажет. — Я еще подумаю, — говорит она ей. А мне: — Герман забрал телефон обратно и молчит. — В смысле — молчит? — удивляюсь я. — Он же, получается, теперь в курсе, что ты все знаешь? — Да. — И вы до сих пор не поговорили об этом? За месяц? За двадцать восемь бесконечно долгих дней. Полина улыбается. Горько, страшно, как-то слегка безумно. Рубиновое вино запеклось кровавыми корками у нее на губах, она трогает их кончиком языка и мотает головой. — Мы не разговариваем, Лан. Мы теперь только орем. Тем вечером мы поругались в первый раз за десять лет. Страшно, чудовищно поругались, Лан. Отвратительно. Я на него орала, какой он мудак и испортил мне жизнь, он на меня орал… Герман — орал? Хочу сказать, что невозможно представить орущего Германа, но потом вспоминаю историю с парковкой и его угрозами тому мужику и прикусываю язык. Возможно. Все возможно Изменяющий Герман, орущий Герман… Как много нового мы узнали в этом году о Германе. — Ну он хоть покаялся? Просил прощения? — продолжаю пытать я. — Нет, Лана! Нет! Ничего он не просил! Он просто орал на меня! — нервные пальцы Полины так стискивают тонкую ножку бокала, что я боюсь — она его сломает. — А потом ушел спать в гостиную. То есть, я по утрам теперь должна успеть встать до того, как проснется Маруська, чтобы его разбудить и успеть убрать постель. А то она заметит и будет задавать вопросы. — А про то, что вы орете, она вопросы не задает? — Мы стараемся не при ней… Полина отпивает вина и сама доливает бокал доверху. Она из тех женщин-волшебниц, у кого бокалы всегда остаются кристально прозрачными, чистыми, не заляпанными пальцами. У меня такое колдовство никогда не выходит. Даже сейчас, когда Полина сходит с ума от боли, она умудряется оставаться изысканной и красивой в своем горе. У меня ни за что не получилось бы так держать лицо, так красиво пить уже далеко не первую бутылку вина, и даже стареть от страданий — благородно. Ловлю себя на том, что никак не могу вообразить себе настоящие скандалы Германа и Полины. В моей голове они лишь слегка повышают голос друг на друга и сжимают побелевшими пальцами спинку стула или золотой «паркер», сверля друг друга яростными взглядами. — Он с ней расстался? Это очень логичный вопрос от сочувствующей подруги. Нет? Да? Не знаю. Я все равно его задаю, потому что мне нужно знать. — Я не знаю! — почти выкрикивает Полина. — Не знаю! Я, как безумная ищейка, проверяю каждую смс на его телефоне, принюхиваюсь к пиджаку, ищу на нем чужие волосы. Сажусь в машину и сразу оглядываюсь — вдруг она что-то тут забыла? Если он задерживается на работе, я названиваю ему каждые пять минут! Он орет на меня, а я все равно звоню! — Ты спрашивала? Она смотрит на меня, проводит дрожащей рукой по лбу, отводя волосы в сторону. — Не знаю! Я пыталась. Но мы каждый раз вдруг переходим к миллиону претензий друг к другу! Мне кажется… Вот с этого момента я больше не хочу ее слышать. Эгоистично. Подло. Да. Не хочу. Раньше мне удавалось с ней видеться, не думая каждую секунду о том, что вот, ее муж изменяет ей — со мной. Герман и я были отдельно. Полина и я — отдельно. Первый раз, когда она позвала меня погулять по зимнему парку после того, как Герман увез меня в свой офис и там цинично поимел, как замену Нелли. Я не хотела идти и отмазывалась как могла. Какая уж тут дружба, если я могу двумя словами разрушить ее идеальный брак — и мне даже не будет жаль, потому что Герман, считала я тогда, не заслуживает такой жены, как Полина. Но мы всегда общались с ней чуть отстраненно, через молчаливую паузу. Я любила записывать кружочки для чата с подружками, Полина делала селфи со всеми интересными объектами в поле зрения и копировала всем своим знакомым длинные простыни текста, в которых делилась впечатлениями. А вот друг с другом мы разговаривали только вживую, а потому — редко. Зато откровенно. Только ей я могла рассказать что-то, за что меня точно осудили бы и подружки, и мама, и муж. Самые сокровенные темные тайны из глубины души, которые отгоняешь как дурные сны, если они всплывают на поверхность. Например, о том, что во время беременности мне снились очень горячие сны с моим рок-музыкантом и бывали дни, когда я по пять раз ревела, потому что скучала по нему. Конечно, я помнила, что он ужасен — но сны и слезы приходили все равно. Только поэтому я все-таки поехала тогда на встречу с ней, и мы два часа прогуляли по засыпанному снегом парку с горячим глинтвейном в пушистых варежках, говоря о какой-то совершеннейшей ерунде. А у меня осталось ощущение, что я все-таки ей что-то рассказала. Пусть и не словами. Потому что на прощание она обняла меня и сказала вполголоса: — Ты слишком много всего чувствуешь и от этого устаешь. Но в этом твоя сила. Сейчас ее очередь говорить мне самое сокровенное, а моя — выслушивать. — Мне кажется… — говорит Полина глухо. — Что если бы он просто бросил меня, а еще лучше — умер, мне было бы почти все равно. Лишь бы Маруське хуже не стало. Но то, что он предпочел другую… Знаешь, Лан, я и не думала, что глубоко внутри меня живет эта мещанская, бабская собственническая ревность. Лучше пусть сдохнет, чем достанется другой! — Я тебя понимаю, — говорю я. Потому что правда понимаю. Сочувствую. Чувствую так же. — Почему, почему, почему он это сделал?! — Полина начинает плакать. Надевает обратно темные очки, снова снимает, ерошит волосы, превращая прическу в воронье гнездо. Выливает из бутылки последние капли в свой бокал и допивает их, захлебываясь слезами. — Я бы хотела знать, что я сделала не так! Чего ему не хватило? Я бы тоже хотела. Серьезно. Хотела бы знать, почему с нами это случилось. Чего ему не хватило, почему он сломался? Однажды мы с ним даже говорили об этом. Тогда. Хватает Тогда. Хватает Мы снова встретились у него в офисе. Как весь последний месяц — раз или два в неделю, как получалось. Только для секса. Всегда только для секса. Герман ждал меня в дверях кабинета, жадно целовал, размазывая помаду, нетерпеливо сжимал грудь, задирал юбку, запуская пальцы между ног. Иногда он уже трахал меня пальцами одной руки, пока второй запирал кабинет, словно не мог потерпеть даже жалкие три секунды. Первый раз всегда был такой — толком не раздевшись, торопливо, бешено. У стены, у двери, на полу. И только после этого — пауза. Время, чтобы расстегнуть его рубашку или снять мое платье. Выбросить порванные колготки, стереть размазанную по лицу помаду. Поговорить. О чем? В тот день Герман сидел, откинувшись на спинку дивана. Как всегда в полутьме. Мы никогда не зажигали свет, и он всегда его гасил, когда ждал меня. Его одежда была в беспорядке: галстук съхал набок, ширинка расстегнута, из нее торчал край рубашки, а ему на это было наплевать. Он смотрел в темное окно и думал о чем-то своем. Я же, как обычно, стаскивала колготки, на сей раз для разнообразия оставшиеся целыми и думала, что пора начинать носить чулки. А трусики, наоборот — не носить. Особенно, когда еду к нему. На юбку попали капли спермы, и я дотянулась до спиртовых салфеток, валяющихся на столе, чтобы их стереть. На мне была только длинная блузка, прикрывающая бедра, и когда я нагнулась над столом, Герман повернул голову — я почувствовала его взгляд. Мне ничего не стоило наклониться чуть ниже и открыть ему куда более откровенный вид, но я терла юбку салфетками и старалась держать бедра сведенными, чтобы оставаться в самой скромной из доступных поз. Это был такой флирт. От обратного. Я развернула руку запястьем вверх и снова посмотрела на татуировку — «Nevermore». Как мы оказались в этой ситуации? Почему обещание не сработало? Или оно сработало слишком буквально? Каждый раз, когда Герман выдыхал, покидая мое тело, оставляя вместо себя горячую пустоту, я царапала пальцами свое запястье и думала: «Больше никогда». И знала, что это может быть правдой. Что никогда больше это не повторится. Он наложил на меня страшное заклятье — каждый раз проживать эти его слова заново. Пророческая татуировка. «Больше никогда, больше никогда, больше никогда» — толчками в моей голове в такт его толчкам во мне, в такт бьющегося сердца. Как это произошло? Почему заклинание сработало так странно? Как мы снова оказались здесь. В полутьме, кожа к коже, в молчании и резких вздохах? Случайно. Как обычно — случайно. Или между нами уже нет ничего случайного? Но я совершенно случайно забежала на открытие нового бутика на нашем этаже и выпила там два бокала шампанского на голодный желудок. Голова закружилась моментально, но с каблуков я пока не падала — и отлично. Зато случайно прошла мимо банка. Правда, случайно — мне не было там ничего нужно, но и встретить Германа я не надеялась. Я нормальная. Я же понимала все про «больше никогда». Никогда так никогда. Я даже не собиралась поворачиваться в ту сторону, но голова закружилась сильнее обычного, я оступилась, качнулась — а когда выпрямилась, уже была нанизана на черный, как самая черная дыра во вселенной взгляд. В голове шумело, все кружилось, но я как шла по этому взгляду, как по канату над пропастью, так и продолжала идти. Не останавливаясь. По пути мне должен был встретиться охранник, поинтересоваться, по какому я вопросу менеджер, хоть кто-то задержать на входе во внутреннюю часть банка. Но я просто шла, и шла, и шла, а Герман отступал во тьму коридора, будто заманивая меня к себе в пещеру. Я шагнула за поворот — и оказалась вжата в стену в крошечном закутке, который нельзя было увидеть из операционного зала или внутренних помещений, а Герман целовал меня так, словно это последнее, что ему разрешили перед смертной казнью. Голова кружилась все сильнее, и мне с каждой секундой все больше казалось, что я попала в параллельный мир, в котором было возможно то, что совершенно недопустимо в нашем. Еще мгновение — и обязательства, оставленные в реальности, вытянут меня обратно из тягучего головокружительного сна. Так и случилось. Герман отпустил меня — и отступил на шаг, будто испугавшись. Этого не могло быть — он же Герман Панфилов, бизнесмен, банкир, холодный, строгий, равнодушный, мужчина, пахнущий резким запахом нагретого на солнце розмарина. — В шесть, — сказал Герман. Не притрагиваясь, качнулся ко мне, скользнул дыханием по лицу и повторил на ухо, уже тише и мягче. — В шесть. В шесть я стояла у служебного выхода из торгового центра, и у меня дрожали руки и подгибались ноги, пока я следила взглядом за «лексусом», подъезжающим к бордюру. Герман молча открыл дверь, я села внутрь — и все повторилось как в первый раз. Холл, коридоры, лифт, кабинет, запертая дверь, быстрый секс. Только на этот раз сверху была не я, а Герман вбивал меня в кожаную шкуру дивана своим телом, окутывая знакомым до дрожи, до слез запахом. Один раз. И второй — после молчаливой паузы, когда я просто сидела на краю дивана, а он гладил мои колени, забираясь пальцами все выше по бедрам, пока это снова не перешло в контрастный секс. Жар в его глазах, жар внутри меня — ледяной холод за окном, ледяное прощание, когда после этого Герман отвез меня домой и молча высадил. Раз в неделю. Два раза в неделю. Снова. И снова. И опять. Герман поднялся с дивана, подошел ко мне, стоящей в своей шелковой полупрозрачной блузке, обнял за бедра сзади и принялся целовать, постепенно спускаясь с шеи на плечи. Я расстегивала блузку пуговица за пуговицей, а он целовал все ниже, добираясь до груди. Шелк скользнул на пол, следом сдался бюстгальтер — а я осталась совершенно голой. Рядом с Германом — полностью одетым. В костюме, рубашке, галстуке и сияющих ботинках. Он развернул меня к себе лицом, окинул долгим жарким взглядом, остановившись на всех самых уязвимых частях, и показал взглядом на ширинку. Не отрывая от него глаз, глядя снизу вверх, я опустилась перед ним на колени. Его ладонь на затылке, учащенное дыхание, мои губы, скользящие по влажному стволу и его вкус на языке — я чувствовала, что в этот момент что-то меняется, но пока не понимала, что. Словно по сковывающему нас льду прошла глубокая трещина, и в тот момент, когда он отошел, заправляя рубашку, я смогла спросить: — Зачем, Гер? Зачем тебе это надо? Тебе дома секса не хватает? Он замер, перестав бренчать пряжкой ремня, но через несколько секунд продолжил и ответил, не поворачиваясь ко мне, стоящей голой в густом ворсе ковра: — Хватает. С сексом все отлично. — Тогда чего не хватает? Приключений? Адреналина? Он глубоко вдохнул, выдохнул и скомандовал: — Одевайся. Поехали. Гонки по ночному городу оказались куда хлеще запретного секса. Герман пролетал пылающие алым светофоры, стрелка спидометра стремилась прилечь в правой стороне циферблата, я орала от ужаса, а один «холодный» и «сдержанный» мужчина позволял себе лишь легкую полуулыбку. Однако руль держал двумя руками — в отличие от тех вечеров, когда просто катал меня по городу. Я боялась лишний раз набрать воздуха в легкие, а Герман… словно только на бешеной скорости, нарушая все возможные правила, становился собой. Только оценить это было некому. Или… Запарковавшись с визгом шин — черт знает где — он отстегнул мой ремень, перетащил к себе на колени и снова нанизал на себя. Жестко, лихорадочно, жадно. Кусая губы и делясь со мной дыханием, в которым чувствовался острый привкус свободы. Я уже и не помнила, когда у меня еще в жизни был секс три раза подряд за один вечер — Игорь не отличался бешеным темпераментом, хотя был внимателен и ласков и всегда доводил дело до логичесного финала. Герману как будто было наплевать, что я чувствую. Но в этот, третий раз, он долго не кончал, зато его пальцы между моих ног были настойчивы и безжалостны. Он подавался бедрами вверх и одновременно быстро тер клитор, откинув голову назад и глядя блестящими черными глазами мне в лицо. Пока я цеплялась за его плечи, пережидая судороги — его, свои — и чувствуя, как изнутри становится влажно и горячо, я чувствовала на себе его взгляд. Черный, горячий, страшный, свободный, обещающий, уничтожающий. С этого взгляда наша история о позорном адюльтере стала совсем иной. И еще. Я запомнила. Запомнила то, что он сказал в тот вечер. Для секса у него была жена. Для адреналина — гонки по ночным улицам. Для чего же была я? Сейчас. После каждой измены? Сейчас. После каждой измены? Полина выливает в бокал последние капли вина из бутылки, трясет ее, словно надеется, что еще что-то осталось и с сожалением отставляет в сторону. Незаметная, словно тень, официантка, подхватывает и бутылку, и пустые тарелки, споро и ловко собирает разбросанные по столу бумажные салфетки. — Девушка! — Полина пытается ухватить ее за локоть, но та увиливает. — Девушка, вас как зовут? — Кира, — официантка с дежурной улыбкой кивает на бейджик на груди. — Какое прекрасное имя! — можно было бы решить, что Полина всего лишь дружелюбна, но она растягивает звуки, обводит расфокусированным взглядом стол и движения ее слегка неловкие. Она явно пьяна, увы, и Кира это понимает. — Давайте дружить, Кира? Мне так не хватает подруг! — Давайте! — улыбается та. — Вам вино повторить? — Конечно! Мы же друзья! Кира убегает, и Полина тут же про нее забывает. Она вытаскивает несколько зубочисток из салфетницы и начинает их ломать. Каждое ее движение кажется чуть неловким, будто она сейчас промахнется и мимо салфетницы, и мимо бокала, из которого допивает последние капли. — У тебя тушь размазалась, — говорю я, наблюдая за ней с острой жалостью. — Я сейчас… — отвечает она и долго роется в сумочке, но потом плюет, выбирается из-за стола и, пошатываясь, идет в туалет. Пока ее нет, приносят вино, я разливаю его по бокалам, но себе наполовину разбавляю водой. Мне не хочется падать во тьму опьянения. Я вообще не понимаю, как от алкоголя может стать легче. Слишком хорошо я помню, как пила в юности после разрыва со своим музыкантом. Напиваешься вечером и становится очень себя жаль, хочется позвонить ему и все вернуть. Погружаешься в мир расплывчатых звуков и обрывочных мыслей, вроде бы становится чуть легче — но нет. С утра все так же плохо, но еще добавляется похмелье. А если успела что-то написать — еще и стыд. С тех пор я не пью, когда мне грустно, разучилась. Полина возвращается, петляя между столиками в пустом зале. Натыкается на официантку, другую, не нашу, но задерживает ее и что-то долго рассказывает. Судя по лицу официантки, ей очень хочется на ручки и к маме, но приходится терпеть. — Знаешь, — говорит Полина, когда возвращается и садится на свое место за столом. — Я могла бы догадаться. Могла бы понять раньше. У меня иногда ни с того, ни с сего болел низ живота. Я обошла трех гинекологов, двух терапевтов и сделала УЗИ. Все в порядке. Просто почему-то сильно ноет, как перед месячными. Я просто чувствую, когда он с ней. Ее глаза снова накрашены, но веки припухли, словно она долго рыдала. Хотя, возможно, она промахнулась и ткнула кисточкой для туши в глаз. — Думаешь, это уже долго длится? — Нет. Не знаю. Я не спрашивала, — Полина подхватывает бокал с вином и делает хороший глоток. — Боюсь узнать. Но, думаю, где-то… полгода. С зимы. — Он изменился? Стал равнодушнее или… — я мешкаю, подбирая слова. Самое ужасное, что это больше не дежурный разговор, мне правда интересно. — Наоборот? Говорят, мужчины, когда чувствуют вину, начинают с женой вести себя нежнее. — Нет, — она качает головой и к растерзанным зубочисткам добавляет обрывки салфеток. Красные, белые, зеленые ошметки устилают стол. — Вообще нет. Ничего не менялось, я даже не догадывалась. Все было, как всегда — он задерживался не чаще обычного. Только… — Что? Полина задумывается. Она отодвигает всю гору мусора, которую наплодила за время нашего разговора и снова хватается за бокал. Кира подбегает и сметает ошметки салфеток и зубочисток со стола на маленький поднос. Встречается со мной глазами: — Что-нибудь еще хотите? — Зеленого чая, — прошу я. Хватит на сегодня вина. А вот чашу вины я еще не выпила до дна. Все только начинается. — Он стал дарить мне подарки. Раз в неделю, иногда чаще. И всегда привозил из командировок что-нибудь интересное. Не просто, знаешь, сережки из магазинчика на вокзале, а что-то по-настоящему красивое. Голубоватый фарфоровый молочник из Гжели, черную икру из Астрахани, ростовскую финифть. Ну или просто брюлики. — После каждой измены? — внутренне холодея, спрашиваю я. Если боль в животе еще можно было списать на совпадение, натягивание совы на глобус и нынешнее истерическое состояние Полины, то подарками своими Герман выдавал себя с головой. И я точно знала, что периодичность этих подарков совпадала с его изменами. Я-то знала. — Выходит, так, — горько усмехается Полина. — Совестливый муж попался! Все правильно делал, как народная мудрость требует — с блядок через ювелирный. Она чокается своим бокалом с чашкой с зеленым чаем, которую ставят передо мной. У меня рука не поворачивается поднять ее и чокнуться в ответ. — Чего ему не хватало, Лан? Секса не хватало? Ну хоть бы раз сказал: не дашь — заведу любовницу! Я ж не думала, что ему вынь да положь в живую женщину надо потыкать! Он ведь всегда нормальным был, не из тех мужиков, которые: «Я не для того женился, чтобы дрочить!» Мне на последних месяцах беременности Маруськой тоже половой покой прописывали, он же терпел? Хотя уже и не знаю… — Погоди, — я чуть не обжигаюсь чаем, делая слишком большой глоток и еле откашливаюсь. — У вас же все нормально было с сексом? Мозг не успевает за языком буквально на мгновение. Мы никогда не обсуждали с Полиной вот эти все девичьи штучки — кто, когда и сколько раз. Тем более, не обсуждали их семейную жизнь с точки зрения постели. С ней. Я могла это знать только от Германа. Это ощущение мгновенного укола в сердце, от которого невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пронзающий насквозь страх. Потерянный телефон? Забытая встреча? Предчувствие беды? И сразу — отпускает, только сердце еще долго колотится невпопад и что-то свербит в горле. Но Полина смотрит мимо меня, пытается опереться на руку, промахивается и смеется сама над собой. Она слишком пьяна, чтобы проанализировать, как эпично я чуть не спалилась. — Не было у нас хорошо, — она растягивает губы в горько-фальшивой улыбке. — Последний год как-то особенно не получалось. То я болею, то он, то как-то некогда. Да и Маруська уже взрослая, как-то неудобно при ней запираться в спальне. Все равно ж поймет, чем мы там занимаемся. А пока дождешься, чтоб уснула, сама засыпаешь… Прошлым летом она в лагерь уехала, помню, мы оторвались! А она на следующий день начала обратно проситься, вот и не вышло у нас каникул. — Помню, да, ты так радовалась, когда она согласилась, — киваю я, а сама судорожно подсчитываю. Больше года у них не было секса, выходит? Тогда зачем Герман мне врал? Я ведь все это время думала… Что я думала? Что он со мной не из-за секса? Что есть что-то другое. Не только раненое Нелли самолюбие, как мне казалось поначалу. Но в этом он меня разубедил. Очень качественно разубедил. А теперь выходит, я не замечала самой главной причины? Телефон на столе начинает вибрировать, и Полина несколько секунд безуспешно ловит выскальзывающий из пальцев «обмылок», с трудом фокусируется на экране, где написано «Герман» и подносит трубку к уху: — Чего тебе? Я не слышу, что он ей отвечает, но она морщится, словно у нее мигрень. — Когда захочу, тогда и вернусь! В ее голосе истеричные нотки. — Сколько хочу, столько и пью! Она щелкает пальцами официантке, указывает на бутылку и жестами просит повторить, хотя мы не выпили и половины. — Знаешь, ты потерял право мне что-то указывать, когда пошел выгуливать своего дружочка по чужим постелям! Нет, Гер, я не начинаю скандал! Нет, не я! Нет, ты! Вот и займись дочерью, ты же ее так любишь! А я десять лет занималась, имею право отдохнуть! Зато у тебя времени так много свободного было, что ты решил его потратить на какую-то… Нет не замолчу! Сам заткнись!!! Она уже просто визжит в трубку, не обращая внимания на то, что немногочисленные посетители бара оборачиваются и шепчутся, глядя на нее. Я сижу, закрыв лицо рукой и чувствуя, как пылает моя кожа. Чей это стыд? Мой или ее? Не знаю. Не уверена, что я бы вела себя лучше в такой ситуации. Хотя нет. Я бы Германа вообще убила бы, наверное. Прямо кухонным ножом. Во сне. Полина еще очень терпеливая, если просто орет на него, а не швыряет чугунной сковородкой каждый раз, как он что-то ей предъявляет. Очень терпеливая Полина выключает телефон, отшвыривает его в сторону, так что он ударяется о бутылку и залпом допивает свой бокал. А потом начинает плакать. Ее просто прорывает — она рыдает, стирая свеженанесенную тушь салфетками, сморкается в них и сквозь всхлипы говорит, говорит, говорит… — Я не понимаю! Не понимаю, Лан! Я его спрашиваю — она моложе меня, он говорит — да! Малолетку нашел? Пора менять одну по сорок на две по двадцать? Он только улыбается! Знаю я его, мой муж тот еще тролль! Она может быть младше меня на месяц, но он будет глумиться надо мной! У школы, говорит, караулил, искал помладше! — Герман не такой… — Такой! Лана! Такой! Он терпеть не может в людях глупость, и если я делаю что-то тупое, он меня может потом месяцами этим доставать! Однажды я перепутала и взяла австрийское вино, хотя он просил австралийское, я еще полгода слушала про то, что в австрийском аэропорту есть табличка, что здесь не водятся кенгуру! Он что угодно может простить, кроме глупости! А с тех пор, как я обо всем узнала, я творю полную ерунду, и его это бесит! Перепутала счет нашей няни со счетом электрика и послала ему денег в пять раз больше! Он вернул, но Герман узнал и бесился! Понимаешь? Как будто это хуже, чем то, что сделал он! Да я… Да я на все, что угодно теперь имею право, а он ведет себя так, будто виновата во всем только я! — Будешь разводиться? — тихо спрашиваю я. — Нет, — мотает Полина головой. — Простишь? — Нет. — Тогда что? — Не знаю! Ничего не знаю, Лан! Ничего! Мои родители развелись, я тебе говорила? Я была в пятом классе, мне начали сниться кошмары, я скатилась на двойки и осталась на второй год. Никто не знает, я же в шесть пошла в школу. Догнала потом. Но я Герману рассказывала, и он теперь, стоит заикнуться о разводе, спрашивает — хочешь, чтобы Маруся такое же пережила? Я не хочу! — Будете жить как соседи? — я не поднимаю на нее глаза, только кручу бокал в пальцах, роняю, расплескивая вино, но подхватываю в последний момент. — Не знаю. — Марусе будет так лучше? — Не знаю! — Как бы ты хотела? В этот момент я почти забываю, что именно я — одна из сторон треугольника и говорю с ней, как говорила бы с подругой, которой изменил муж. Не со мной. — Меня терапевт тоже спрашивает, как бы я хотела, — говорит Полина неожиданно спокойно, глядя перед собой и собравшись, как перед боем. — Я говорю — отмотать время. На полгода назад, на год, на десять лет. Вернуть все как было. До того, как это случилось. — Это невозможно. — Вот и он говорит, что невозможно. А другие варианты меня не устраивают. Мы долго молчим. Так долго, что люди в баре перестают поглядывать на нас с интересом. Спектакль окончен, здесь больше не будут показывать сумасшедших женщин, можно и своими делами заняться. Я больше не смею задавать ей вопросов, а она, кажется, трезвеет и не хочет откровенничать. — Все-таки я ужасная подруга, — говорит Полина спустя добрых десять минут тишины. — Хватит обсасывать мою убогую трагедию. Расскажи, как у тебя дела? Хочется рассмеяться. На языке пляшут горько-сладкие слова, которые кладет туда сам дьявол. У меня тоже все плохо, Полин. Меня бросил твой муж, подарив несколько самых счастливых месяцев за всю мою жизнь. Я подтягиваю к себе бутылку вина. Тогда. Он сделал это сам Тогда. Он сделал это сам После той ночной поездки, когда я увидела Германа безумным, безбашенным, пугающим и будоражащим одновременно, мы не виделись несколько дней. А потом мне от него пришло сообщение: «Поедешь со мной в командировку?» на которое я ответила: «Поеду!» вспомнив о том, что надо бы узнать, куда и когда только через пару часов. Наплести что-то мужу труда не составило - у него самого был дедлайн на дедлайне. Оставалось предупредить няню — и я уже ехала на вокзал в такси, мысленно подгоняя его своим горящим нетерпением. Но едва увидев Германа, ожидающего меня у поезда, я вдруг оробела. Застеснялась, как восьмиклассница на первом свидании и от того стала вести себя не как грешная любовница, а как аудитор на проверке. Зачем-то назвала его при проводнице Германом Арсеньевичем — он лишь сдержанно кивнул, словно заразившись моим смущением. Мы не смотрели друг другу в глаза и как будто боялись ненароком коснуться друг друга. Неловко протискивались в узком проходе скоростного поезда к своим местам, как назло, расположенным лицом к лицу. Хотя, может быть, сидеть рядом было бы еще хуже. Герман сразу достал планшет и уткнулся в него, делая вид, что работает, хотя я время от времени ловила его быстрые взгляды в мою сторону. Я смотрела в окно, пила паршивый кофе, купленный с тележки проводницы, залипала в телефон, играя в шарики и от волнения и постоянно проигрывая. С вокзала мы сразу поехали в гостиницу, где все так же неловко молчали, распаковывая вещи — сколько их там было, тех вещей, на два-то дня? Герман время от времени оборачивался ко мне, будто собираясь что-то сказать, но едва я ловила его взгляд, тут же опускал глаза и в очередной раз перекладывал с места на место пакетик с носками, пока в порыве раздражения не запихнул его в ящик прикроватной тумбочки. Мне очень хотелось в туалет, но я стеснялась пойти, пока он не сказал, что ему надо отъехать по делам, и вернется он только к ужину. Я даже не заметила эти несколько часов без него, настолько сильно волновалась и крайне удивилась, когда он постучал в дверь номера и позвал меня спускаться. Ужин тоже прошел напряженно. Мы сидели в гостиничном ресторане под взглядами официантов и завсегдатаев и без аппетита ковыряли еду — он рыбу, я салат. Столик был такой маленький, что мы постоянно сталкивались коленями и замирали, чтобы тут же отодвинуться. Стараясь не задеть его, я так напрягала мышцы, что они болели на следующий день, как от физкультуры. Между нами все было настолько неловко, словно мы встретились впервые после десятилетнего перерыва и не было между нами тех легких и живых бесед во время ночных поездок, когда слова лились сами, куда-то убегало время и казалось, что надо обсудить еще миллион крайне важных тем. Трещина, прошедшая по поверхности его ледяного саркофага той безумной ночью, начала затягиваться, скрывая темную воду его живых чувств. В номер мы поднимались на лифте, внимательно глядя на счетчик этажей, словно бесконечно чужие люди, не ожидавшие встретить друг друга и тяготящиеся компанией. Сходили по очереди в душ, причем я после Германа торопилась туда так, что чуть не споткнулась о низкий порожек ванной — до того страшно было остаться с ним наедине. Вышла, легла рядом в постель, и он щелкнул выключателем. Пронзительная тишина была такой напряженной, что даже легкий шелест подушки от малейшего движения звучал в ней громовыми раскатами. Я думала о том, что лежать вот так застыв и боясь шевельнуться, как-то невообразимо глупо, но не могла заставить себя двинуться с места, чтобы обнять или поцеловать Германа. Он сделал это сам. Сверх меры накрахмаленное гостиничное белье отчаянно захрустело, и трещина во льду зазмеилась черной молнией, принялась разрастатться, выпуская отросток за отростком, пока весь ледяной кокон не треснул и не осыпался с Германа мелким крошевом. Он прижал меня к себе, шепча: — Лана, Лана… Нежно, невыносимо пронзительно и с такой мучительной нуждой в голосе, что слезы покатились сами собой. Обнял изо всех сил, перекатился, прижимая тяжелым телом к жесткому матрасу и принялся целовать щеки, лоб, глаза, губы, снова щеки, распластывая меня о себя. Я вцепилась пальцами в его плечи, обхватила ногами и заплакала от переполнявших меня чувств. Мы были словно влюбленные, разлученные на долгие годы и встретившиеся на одну ночь перед утренней казнью — прежде чем разлучиться навсегда. Моя кожа стонала от счастья, соприкасаясь с его кожей, тепло его рук встряхивало меня как электрические разряды. Где-то на границе наших тел происходила невероятная химическая реакция, и от того хотелось касаться друг друга еще дольше, еще полнее. Куда-то делась моя скромная ночнушка, в которую я зачем-то обрядилась в ванной, куда-то делось наше белье, мы остались обнаженными и открытыми миру. Нам было не до секса — слишком много было слез и чувств. Мы обнимали друг друга — кожа к кожа, и это было острее любого секса. Но и секс тоже был — в какой-то момент нам стало не хватать внешней близости и захотелось проникнуть друг в друга как можно глубже. Стоило Герману скользнуть внутрь меня, как он замер, заставляя и меня почувствовать всю полноту слияния. Он почти не двигался, только слегка покачивался, как на море в штиль, сцеловывал слезы с моих глаз и обнимал всем собой. — Лана… — в сотый раз выговорил он мое имя, наполняя мое тело еще и своим низким глубоким голосом. Тогда. Смотри, какое небо Тогда. Смотри, какое небо Мы любили друг друга, словно последние люди на краю мира в разгар Апокалипсиса. Как разлученные навсегда. Как вечные влюбленные. Жарко выдыхая избыток этой любви и прижимаясь щекой к щеке, чтобы смешать наши слезы. Я не могла представить, что секс — обычный командировочный секс в гостинице средней руки, украденный у законной жены и ничего не подозревающего мужа, может быть настолько трансцендентным опытом, выходящим за пределы человеческих чувств, слов и понятий. Может быть, мне это снилось — но что тогда было потом, еще много-много раз после того самого первого? Впрочем, это не спасло нас от утреннего холодка, когда позвонила Полина. И от нашего взаимного признания, что никто из нас никогда не планировал становиться изменником. Почему-то это признание только отдалило нас друг от друга. Будто в то мгновение мы отреклись от всего, что звенело и дрожало в нас прошедшей ночью. Во время завтрака Герману позвонили. — Да, сейчас приду и обсудим, — сказал он в трубку, и я приготовилась к еще нескольким пустым часам в незнакомом городе, заполненным игрой в шарики и, может быть, прогулкой по ближайшим к гостинице магазинам. Но Герман вдруг посмотрел на меня и сказал собеседнику: — А… знаешь, что? Нет, не приду. Да, вот только что появились срочные дела. Не знаю, когда. Потом обсудим. Он отложил в сторону салфетку, встал и протянул мне руку. — Пошли гулять? — спросил он. И мы пошли. Морозный заснеженный город не баловал нас романтическими пейзажами. Мы быстро ушли куда-то в сторону от центра, где осталось все самое интересное для туристов, и просто бродили по обычным улицам между старыми пятиэтажками и кое-как облагороженными домами частного сектора. Никаких, даже самых завалящих кафешек тут не было, подъезды были заперты, поэтому греться приходилось в трамваях, каким-то чудом появлявшихся на нашем пути, когда губы уже трескались от поцелуев, а щеки леденели от ветра. Один из таких трамваев завез нас на городское кладбище и, насмешливо позвякивая, укатил в депо. Покосившиеся кресты и укрытые снежными шапками памятники почему-то показались нам достаточно интересной компанией, чтобы, не сговариваясь, свернуть к воротам. — Люблю кладбища, — призналась я, отряхивая снег с бронзовых цифр на черном гранитном памятнике. — Особенно старые. Смотри, могила девятнадцатого века. — И вот еще одна, — кивнул Герман на расколотую пополам плиту, утопающую в снегу. — Интересно, сейчас здесь хоронят? Поищем новую часть? — Там не будет так красиво, — возразила я. — Да, пожалуй, — согласился он. — И да, я тоже люблю кладбища. Тут всегда тихо и как-то очень не суетно. Сами собой отсеиваются лишние мысли, а оставшиеся приходят в порядок. Мы прошлись еще немного по расчищенной и утоптанной дорожке, разглядывая ухоженные участки, мимо которых она змеилась. Чем дальше мы шли, тем интереснее были имена на табличках и причудливее памятники. Маленький покосившийся склеп, к которому привела тропинка, оказался обнесен высоким забором, и попасть к нему было невозможно. Зато кто-то, очень хорошо следящий за этим местом, заботливо утоптал снег вокруг, чтобы можно было полюбоваться склепом со всех сторон. — От вандалов за забором спрятали, — кивнул Герман на боковую стену, исчерченную разноцветными всполохами краски из баллончиков. — Иди посмотри. Я прошла по тропинке следом за ним и была вознаграждена маленькой тайной — в нише стены была вырезана изящная каменная ваза, а в нее кто-то поставил алую розу. Цветок уже засох и поник, но красное пятно ярко выделялось на фоне белого снега и черных ветвей. Герман поманил меня к себе, но мне захотелось сфотографировать розу и склеп, так что ему пришлось терпеливо ждать, пока я сниму перчатки, потому что экран телефона не реагировал на них. — Запостишь куда-нибудь? — спросил он. — Это для себя, — неловко улыбнулась я. — Аккаунты у меня рабочие. На фоне лазурных морей и тропических зарослей роза на кладбище будет смотреться несколько экстравагантно. Герман усмехнулся, видимо, представив, как отреагируют простые туристы, и его хриплый смешок спугнул какую-то птицу, дремавшую на дереве. Она бесшумно сорвалась, и потревоженный ею снег невесомо упал прямо Герману на голову. Он фыркнул и встряхнулся, как недовольный пес, проводил птицу взглядом и замер, запрокинув голову. — Смотри, какое небо, — сказал он. — Уже совсем весеннее. Ярко-голубое, как в марте. И я чую весну в воздухе, принюхайся! Я подошла к нему близко-близко, втянула носом воздух, но почувствовала только запах розмарина и северного моря, исходящий от самого Германа. А еще запах кожи от его перчаток, которыми он обнял мое лицо. Я закрыла глаза и потерлась о них щекой. Холодные губы коснулись моих губ и замерли, продлив прикосновение до вечности. — Кто я тебе теперь? — спросила я тихо-тихо, но в снежной тишине кладбища каждое слово звучало очень ясно и отчетливо. — Любовница? Наложница? Конкубина? Тайная страсть? — Ты моя беда… — ответил Герман и между его ледяных губ проскользнул горячий язык, ворвавшийся в мой рот, превращая пронзительный морозный поцелуй в обжигающе грешный. Тогда. Мой беспокойный сон Тогда. Мой беспокойный сон Тогда. Мой беспокойный сон Господи, какое дурацкое, невыносимое, счастливое чувство — любовь. Особенно взаимная любовь. Вот он написал тебе с утра: «Привет». И ты из замученного мрачного чудовища, которое только что нарычало на детей за то, что им понадобился к каше исключительно вишневый джем, который они вчера люто ненавидели, поэтому его только что доел папа — превращаешься в восторженную идиотку с улыбкой во всю морду. Особенно запретная взаимная любовь. Потому что муж поинтересовался, что тебя так обрадовало в этот хреновый день, когда каждый, — каждый! — козел-менеджер уже позвонил ему с утра, чтобы сообщить, что они накосячили с поставками и теперь именно ему надо ехать на таможню все это разгребать. И ты спрятала эту свою дурацкую улыбку, и счастье тоже спрятала, и даже прикрыла ладонью то место на груди — ниже ключиц, выше солнечного сплетения, где, словно ядерный реактор, пульсирует тайна. Сияет, тлеет, жжет — опасная и невообразимо мощная, способная разрушить все, что тебя окружает, если хоть на мгновение перестанешь себя контролировать. Но, выбегая из дома в распахнутом пальто, ты подняла голову, чтобы помахать в окно сыновьям и вдруг заметила, что небо сегодня снова по-весеннему голубое. И решила по этому поводу устроить себе внеплановый выходной и вместо заполнения скучных отчетов и бесед с капризными туристами, поехала по магазинам. Выбрала там одно за другим самые яркие весенние платья: бирюзовое, фуксию, оранжевое. И юбки: лавандовую, желтую, изумрудную. И свитера — в розовую полоску, с открытым плечом и еще вон тот, цвета весеннего неба. Случайно, правда случайно, посылая девчонкам — Натали и Маринке — свои фотки в этом свитере, ты промахнулась и попала пальцем по чату с Германом, который в последнее время передвинулся на одно из первых мест в твоем списке «поделиться» в телефоне. И не успела удалить, потому что он уже просмотрел сообщение. «Прости, не тебе!» — напечатала ты быстро. «А можно — мне?» — получила в ответ. «Хочешь посмотреть на меня в новых платьях?» «Всегда». С бьющимся сердцем мгновенно переоделась в бирюзовое платье, которое создавало иллюзию невероятно тонкой талии, которую так и хочется обнять ладонями. И отправила Герману фото, сопроводив кокетливым: «Вот. Цвет красивый. Но не знаю, брать или нет?» Хотя, разумеется, уже купила — редко какое платье так тебе идет. Герман молчал. Молчал так долго, что ты уже тянулась к экрану пальцем, чтобы удалить это дурацкое фото, но именно в этот момент пришел ответ: «…» Три точки. И все. Что это значит? Ему не понравилось? Он ненавидит бирюзовый цвет? Его секретарша уже купила себе такое платье? Он впервые разглядел пять лишних килограммов у тебя на боках? Что?! «Что мне теперь делать с эрекцией на собрании Центробанка?» — пришло еще одно сообщение от Германа, и притухшая было эта запретная сумасшедшая, дурацкая, весенняя взаимная любовь вновь вспыхнула так ярко, что ты испугалась, что окажешься сегодня во всех новостях. Потому что тебе почудилось, что из груди у тебя бьет столб невыносимо яркого света — прямо в небеса. А твой чертов ядерный реактор идет вразнос и тебе абсолютно все равно. «Я больше не буду…» — написала ты ему и сжала кулаки, мысленно визжа от счастья, потому что не сомневалась в ответе. «Как это — не буду? Тебе же нужно новое белье к этому платью? Я помогу выбрать». «Конечно, нужно» , — согласилась ты и прислала ему еще одно фото. Сделанное вот прямо только что, когда ты вихрем промчалась по магазину и собрала все самое весеннее и эротичное, что нашла. «Как думаешь, лучше это?» Ты на фото в бежево-черном комплекте — в первый момент кажется, что это не ткань, а твоя кожа, по которой черными побегами ползут причудливые растения и заворачиваются спиралями. «Или это?» Ты в кипенно-белом, кружевном, похожая на невесту — но настолько далека от невинности, насколько это только возможно. Ты ждала минуту. Две. Три. А через четыре телефон зазвонил в твоих мгновенно вспотевших руках. — Лучше, если ты будешь абсолютно голая, одетая только в меня… ну, может, еще в пару капель духов, — вибрировал низкий голос в трубке и приходилось сжимать бедра, пережидая горячую дрожь и острый всплеск возбуждения. — Хорошо, — ответила ты, изо всех сил стараясь, чтобы твой голос не выдал, насколько сильно ты хочешь быть одетой только в него. — Но раз ты занят и тебя примерить нельзя, я примерю лишь несколько капель разных ароматов. Фото присылать? Он зарычал в трубку, а ты засмеялась, глядя на себя в зеркало примерочной, которое своими сизо-зелеными тенями уродует абсолютно всех. Абсолютно. Но не тебя. И не сейчас. Сейчас оно показывало самую красивую женщину в мире с безумной счастливой улыбкой на губах. И так невыносимо было после этого ехать на работу, отвечать на вопросы, решать проблемы, обедать, выслушивать чужие сплетни, чужое сокровенное — и не иметь права поделиться своим. Держать в себе, делать вид, что ничего особенного не происходит. Прятать улыбки, прятать мысли, изображать, что все, как обычно. Обычнее обычного. Такой вот сегодня особенный день — когда все на тысячу процентов обычно. Контролировать реактор в своей груди. Даже когда вдруг услышишь попсовую песенку на фудкорте: «Он мой беспокойный сон Мой колокольный звон Мой бог, мой черт, мой ангел ада…» Умолять сердце стучать тише, тише, тише, чтобы не заглушать звон вилок и шум голосов. Не выдавать тебя. И до самого вечера одними губами повторять и повторять: «Он — мой крик души, мой стон, мой смысл, мой резон…» До самого-самого вечера, когда густая ночь разольет чернила, потушит лампы в пустых коридорах офисного центра, по которым ты простучишь каблуками. К двери, которая откроется тебе навстречу, и знакомые руки — сильные, нетерпеливые, любимые — распахнут твое пальто, под которым будет только то кипенно-белое кружево. И пара капель духов. Только эти капли и останутся на тебе через несколько минут — размазанные по пылающей коже. А потом не останется и их — только пряный запах секса. Запретного. Как любовь. Тогда. Совсем не нежности Тогда. Совсем не нежности Давным-давно, когда я еще и замужем не была, и даже не ввязалась, сама того не зная, в роман с женатым, я была уверена, что все неверные мужья и жены не меньше, чем свиданиями, наслаждаются игрой в шпионов и прятками. Что они кайфуют от адреналина, который дарит запретная связь. Что большая часть удовольствия от измены — тайна, которой она окружена. Что любовь их становится крепче от препятствий на пути. И если бы они встретились свободными людьми, то разбежались бы через месяц. Даже если бы мне было все равно, что измена моя причиняет боль мужу и подруге, я бы точно не стала ввязываться в эту историю именно из-за подобной уверенности. Тайные свидания, адреналин, чужие квартиры, поцелуи тайком, разъезжаться разными путями и не смотреть друг на друга — нет, этот аттракцион никогда не казался мне привлекательным. Я любила поцелуи на эскалаторе, держаться за руки у всех на глазах, бесить окружающих нежными «котя» и «мася», пропадать с радаров и прогуливать работу, а потом являться с засосами на шее и колтунами в волосах. Чуть-чуть хвастаться тем, как я счастлива и влюблена. Чуть-чуть… Мне досталась совсем иначе реальность. Ни та, ни другая. Мы с Германом спокойно встречались, чтобы пообедать в ресторане, не прячась за меню, если заходил кто-то знакомый. Он отвозил меня обратно на работу, не скрываясь. И ждал вечером у выхода, у всех на глазах. Как в те времена, когда мы и правда не делали ничего предосудительного. Увы — мы не целовались у всех на глазах и не называли друг друга дурацкими прозвищами. Но не потому, что это выдало бы нас. Мне бы вообще не пришло в голову целоваться с Германом публично или кричать ему вслед: «Зай, ты же помнишь, что твоя лапа вечером идет к доктору?» Даже если бы я была его женой. Мы просто встречались с ним — и разговаривали, ужинали, молча сидели рядом в купе поезда или в самолете, занимаясь своими делами, откладывая нежности до момента, когда останемся в одиночестве. Или — не только нежности. Совсем не нежности. Совсем… Ох, как — совсем… Как в тот вечер. Герман предупредил меня, что сегодня будет занят работой, и скорее всего, это до поздней ночи, так что встретиться мы не сможем. Игорь опять умотал на какие-то покатушки, детей няня отвела на день рождения их приятеля по песочнице из соседнего подъезда и обещала сама их уложить — на детских праздниках мои разбойники обычно бесились до полного истощения батареек, и мы не раз выуживали их уже спящими из бассейна с шариками. В общем, у меня образовался совершенно свободный вечер, и я даже почувствовала себя немного одинокой и всеми брошенной. Оказывается, у окружающих меня людей есть какая-то другая жизнь, не связанная со мной! И пока я страдаю и пылаю, они не ставят эту жизнь на паузу и не ждут, пока я выделю для них пару часов. Удивительно. Нельзя быть такими эгоистами. Я сама посмеялась над своей дурацкой обидой. Зато и решение у меня было — еще с тех времен, когда я была по-настоящему одинока и старалась занять чем-нибудь каждый вечер, чтобы не выть в потолок от тоски. Я пошла в кино. Отмела все мелодрамы, чтобы не рыдать прямо в зале. И боевики — чтобы не заскучать и не нырнуть в свои невеселые мысли. Детские мультики я могла в ассортименте посмотреть и дома. Так что купила билет я на какую-то бездумную комедию, взяла самый большой попкорн и пошла смотреть рекламные ролики — они мне иногда нравились даже больше фильмов. За три минуты я хотя бы не успевала заскучать. «Ты где?» — провибрировало сообщение на экране телефона. «В кинотеатре». «В каком?» Реклама еще не успела кончиться, а в кресло рядом со мной приземлился Герман. Непростительно бодрый и пахнущий привычным розмарином и холодным морем. Один только этот запах теперь повышал мне настроение сразу на сотню пунктов. Он запустил руку в ведерко с попкорном и под торжественные трубы разворачивающейся на экране заставки фильма, шепнул мне на ухо: — Привет! — Как ты меня нашел? — шепнула я в ответ. — Вычислил. Кинотеатр ты сказала, фильм я угадал, а единственный одиночный билет в середине ряда был этот. Я и купил соседний. — Тише! — шикнули сзади, хотя на экране пока показывали лишь зеленые лужайки и ничего важного не происходило. Я удержалась от очередного вопроса — про работу, Почему-то никому из нас не пришло в голову, что можно уйти с фильма и отправиться заниматься чем-нибудь поинтереснее. Мы с Германом прилежно, как зайчики, сидели рядом и смотрели на экран, внимательно следя за сюжетом. Лишь временами украдкой косились в темноте друг на друга. Лишь наши пальцы встречались в ведерке с попкорном. Лишь бедра едва соприкасались друг с другом — и то мы поспешно отодвигались. Когда попкорн кончился, Герман взял мою руку и сплел наши пальцы. Я сидела в темноте абсолютно счастливая, вообще не понимая, что происходит на экране и улыбалась, как восьмиклассница, которую пригласил на свидание выпускник. Большой палец Германа нежно поглаживал мою ладонь, чертя на ней окружности, а я не смела даже положить голову ему на плечо, даже не мечтая о чем-то более дерзком. Когда фильм, сюжета которого я не запомнила, закончился и зажегся свет, руки нам пришлось расцепить. Толпа зрителей поволокла нас к выходу, временами так плотно прижимая друг к другу, что я чувствовала напряженные мышцы тела Германа под тонкой шерстью его дорогого костюма. В дверях возникла пробка, кто-то начал возмущаться, толпа откатилась назад, и Герман быстро закрыл меня собой, втиснув в какую-то нишу. Я стояла там, вжатая в его тело и стеснялась поднять на него глаза. Он сам пальцами вздернул мой подбородок — взгляды переплелись, и нас прошило одной яркой молнией. Я почувствовала, как содрогнулся вокруг мир, и глаза Германа втянули меня как магнитная ловушка в свою черноту. Там внутри пульсировало совершенно бешеное желание, напряжением разбегающееся по всему его телу, чтобы устремиться в одну-единственную точку. У меня мгновенно пересохло горло, когда я поняла, что именно так настойчиво и упруго прижимается к моему бедру. Стук сердца Германа под моей ладонью, лежащей у него на груди, сорвался в галоп, когда я, глядя ему прямо в глаза, сама потерлась бедром об его твердость. Тогда. Не надо, не говори Тогда. Не надо, не говори Кто-то додумался наконец открыть еще одни двери, и толпа зрителей вынесла нас из зрительного зала. Герман сжал мое запястье, дернул за угол и впился губами в губы. Однако за спиной кто-то громко заржал, и он прошипел что-то нецензурное. Подтолкнул меня в один из боковых коридоров, где уже не было людей, но стоило ему вжать меня в стену, как разъехались двери лифта, и рабочие в спецовках принялись таскать оттуда деревянные поддоны. Мы отступили в сторону, переглянулись, заметив табличку «Запасной выход», но стоило нам сделать шаг друг к другу в темном тамбуре, как загремела тележка уборщицы, вывернувшая из подсобки. Да черт возьми! Это становилось не смешно. Герман толкнул плечом дверь пожарного выхода и вывалился на холодную улицу. Почему-то ночью воздух гораздо сильнее пах уже грядущей весной, чем днем. Нас окатило этим шальным ароматом близкого пробуждения, подталкивая друг к другу и снося голову. — Твоя машина тут? — спросила я, сжимая под брюками его затвердевший член. — На парковке… далеко, — выдохнул Герман. Лихорадочный блеск в его глазах выдавал ту же безумную горячку, что охватила и меня. Даже когда он, быстро осмотревшись, затащил меня за дерево у забора, я не подумала сопротивляться. Проход с одной стороны закрывала груда ящиков, но с другой он просматривался довольно далеко. Если бы я могла соображать, я бы, конечно, испугалась, что кто-нибудь может там проходить и увидеть нас — или что с верхних этажей здания открывается отличный обзор на этот закуток. Но я вспомнила обо всем этом слишком поздно. В ту секунду я хотела Германа так же безумно, как он меня, и первой, сама, дернула пряжку его ремня и рухнула на колени в рыхлый снег. Джинсы на коленях моментально промокли, но мне было все равно. Герман не стал возражать. Напротив. Когда я обхватила губами его член, он сгреб мои волосы на затылке в горсть и толкнулся бедрами вперед, вынуждая взять его глубже. Еще глубже. Еще! Я поперхнулась, но это его не остановило. Он просто начал трахать меня в рот, вгоняя член глубоко в горло, не давая вдохнуть, не обращая внимания на текущие из глаз слезы. Я беспорядочно скребла пальцами по его бедрам, но даже не собиралась его останавливать. Мне нравилось, что он использовал меня. Сжимал одной рукой шею, ощущая, как ходит поршнем в моем горле его член, другой же держал за волосы, жестко задавая темп. Ослепительный, стремительный. В очередной раз, когда его член вырвался из моего рта весь в слюне с хлюпающим звуком, Герман дернул меня за волосы вверх и принялся жадно целовать мокрые губы, словно пытаясь сожрать меня целиком. Ему было мало. Мало меня. Мало грубого сумбурного секса. Он дернул застежку вниз моих узких джинсов, и молния не выдержала его напора, разъехалась, позволяя содрать их до колен, развернуть меня задом и нагнуть, задирая пальто на спину. Не дав ни секунды на то, чтобы подготовиться к его атаке, он вонзился в меня с размаху, сразу входя на полную длину и заставляя качнуться вперед, чтобы упереться ладонями в бетонный забор. Тот был холодный и шершавый, и с каждым бешеным толчком внутрь меня бетон царапал кожу на ладонях так, что вскоре она начала гореть. Как и я. Как и я. Герман трахал меня с невыносимой, яростной любовью-ненавистью, то притягивая за волосы, чтобы жестко впиться губами в губы, то отталкивая и оставляя на оголенной на холоде заднице звенящие отпечатки ладоней. Жгучая горячая боль от них расходилась по всему телу, обостряя чувства. Бешеные размашистые точки во мне вытряхивали все внутренности, перемешивали их, подстраивая под него одного, под его удовольствие. Мне было больно, остро, сладко, жарко — и прекрасно до головокружения. Я запрокинула голову к освещенным оранжевыми фонарями голым ветвям деревьев, ощутила, как все внутри скручивается, выжимая из меня жгучие капли удовольствия, и заскулила-завыла в ладонь Германа, мгновенно закрывшую мой рот. Он последний раз с размаху вошел во всю длину и я почувствовала как глубоко-глубоко внутри стало очень горячо. По дороге на парковку я старалась не смотреть в глаза людям, попадающимся нам навстречу и судорожно прикрывала полой пальто разошедшуюся молнию на джинсах. Герман усадил меня в уже прогретую машину, достал из бардачка салфетки, помог снять сапоги и, перекинув мои ноги себе на колени, принялся отчищать грязь с джинсов. — Не надо, — попыталась я возразить. — Все равно выкидывать. — А дома что скажешь? — Скажу — упала. И молния тоже от этого разошлась. Он вздохнул, откладывая салфетки, но ноги убрать не позволил. Нежно обнял длинными пальцами лодыжки и поглаживал их теми же трогательными движениями, какими ласкал мою ладошку в кинотеатре. После жестокого секса, от которого у меня внутри все болело, а потекшую тушь пришлось стирать рукавами свитера, эта забота грозила довести до слез. До совсем других слез. Так было всегда. В нас жило перепутанное время. Все уровни отношений и состояния проживались одновременно, сменяясь в хаотической пляске. Робость первых поцелуев, бешеный безумный секс, холод ненависти и раздражения, терпеливая нежность, пресыщенная извращенность, теплое присутствие рядом проживших всю жизнь вместе стариков — мы могли пережить их все за полчаса или надолго зависнуть в каком-нибудь одном. Мой бог, мой черт, мой ангел ада… — Гер… — начала я. Сегодня он не гнал. Ехал спокойно, включив тихую музыку и приоткрыв окна, чтобы из машины выдуло запах распутства, которым от нас несло просто неприлично. Теплый влажный ветер из приоткрытого окна трепал волосы, и я глотала аромат прелой земли снаружи вперемешку с терпким ароматом розмарина, исходящим от Германа. Осколки ледяного кокона, в котором он жил до нынешней зимы, окончательно растворились в этом ветре, и перед нами открылась черная глубина. — Не надо, не говори, — быстро отозвался он, не поворачиваясь ко мне и напряженно глядя в несущуюся навстречу ночь большого города. Но пальцы, все еще ласкавшие мою лодыжку, сжали ее чуть сильнее. А потом расслабились. Мы уже нырнули в эту глубину, и возврата не было. Тогда. Вы ведь давно женаты? Тогда. Вы ведь давно женаты? Хаос наших отношений путал не только нас самих. Окружающих он тоже вводил в заблуждение. Люди судили о нас по своему опыту — и, как правило, ошибались. Или нет… Или они были правы на каком-то более высоком уровне? — Вы ведь давно женаты? — вдруг спросил благообразный дедулька, похожий на Санта-Клауса, сидевший напротив в купе поезда. — Лет двадцать… Да как бы не больше! — Почему вы так думаете? — удивилась я, оглядываясь на Германа. Все было, как всегда. Он не носит кольцо — я ношу. Он сидит, уткнувшись в планшет со страшными графиками — я только что вернулась из вагона-ресторана и поставила перед ним стаканчик с «эрл греем». Он, не отрывая глаз от экрана, поймал мое запястье и поцеловал, а потом отодвинулся, пропуская меня на место у окна. Я поправила занавеску, чтобы солнце не было ему в глаза. — Привычные движения, — пояснил дедулька. — Въевшаяся забота. Вы как будто танцуете хорошо выученный, до последнего движения отточенный танец давней любви друг к другу. Мы с Германом переглянулись. Я — в панике. Он — слегка приподняв бровь, мол, ну кого ты слушаешь, мало ли фантазеров на свете? — Вот! Вот! Я об этом! — дедулька аж подпрыгнул на своем сиденье. — Я такие вещи вижу, я пятьдесят с лишним лет тружусь режиссером в театре! Все ваши жесты, взгляды — вот вы сейчас поговорили одними глазами, но так ясно, что я мог бы озвучить ваш диалог! Пальцы Германа едва коснулись тыльной стороны моей руки — под прикрытием столика, чтобы проницательный дедушка не считал еще и этот разговор. Смотреть друг на друга мы больше не рисковали. Жест означал — просто согласись с ним, нам не нужно лишнее внимание. — Пятнадцать, — кивнула я. — Всего лишь пятнадцать лет женаты. Мы не настолько старые. — Э! Возраст не проблема! Бывают люди, что в детсаду на соседних горшках уже за ручки держались. Те вообще друг в друга прорастают намертво! Но я ведь был прав насчет вас! Признайте! — Правы, — примирительно улыбнулась я. К счастью, остаток поездки он травил театральные байки, больше не пытаясь лезть к нам в душу. Я смеялась, задавала наводящие вопросы и делилась с дедулей марципановыми конфетами. Герман молча продолжал работать, лишь время от времени отпивая свой остывший чай. В город древних колодцев и чугунных мостиков мы приехали уже в темноте. Зачем Герману там нужен был филиал, я не имела ни малейшего понятия. Да и сама не ожидала многого в деловом плане от этой поездки. Но мы выбирались в эти командировки совсем по другой причине, не имеющей никакого отношения к работе. У вокзала нас ждало такси — единственный «мерседес» Е-класса на весь город, как мрачно сообщил мне Герман. Был уже март, но в этом маленьком провинциальном городе зима поселилась настолько плотно, что даже небо было закрыто серыми ватными тучами, а капель не смела нарушать тишины пустых улиц. Такси привезло нас куда-то на задворки, куда выходили только серые покосившиеся заборы домов, да ровные, без балконов, фасады пятиэтажек. И благополучно завязло в сугробе, попытавшись повернуть на следующую улицу. — Ваша гостиница во-о-о-он за тем углом, — сообщил нам таксист, выскакивая из машины и выкидывая наши чемоданы прямо в снег. Он махнул в неопределенном направлении. — Тут близко, пешочком пройдетесь. И укатил, не интересуясь более нашей судьбой. — Местное гостеприимство, локальный специалитет, — пожал плечами Герман и подхватил оба чемодана. Я не жаждала карабкаться по сугробам в самогах на шпильке — высоких, узких, купленных специально под такое же узкое платье — чтобы впечатлить Германа, разумеется. Но раз сказали, что гостиница за углом — что теперь, ныть из-за сотни метров? Гостиницы за углом, увы, не оказалось. Более того, судя по карте, до нее было километра два по прямой. Учитывая снежные заносы и кривые улицы, в реальности могло оказаться намного больше. Попытка повторно вызвать такси с треском провалилась. Мы с Германом пытались сделать это по очереди, но в единственном работающем тут приложении все машины числились занятыми. Номер местной службы взять на вокзале мы не догадались. А потом и телефоны не выдержали долгой поездки, холода и активного использования — и выключились. Приключение не выглядело опасным, но все-таки оказалось чересчур утомительным, учитывая заметенные дороги, мои каблуки, два чемодана и отсутствие фонарей на большей части дороги. Так что отель — сетевой и потому весьма неплохой — мы все-таки нашли, но ввалились в лобби усталые и невероятно злые. Я просто упала в ближайшее кресло, вытянула ноги, закрыла глаза и могла мечтать только о том, чтобы меня оставили в покое. Герман отправился выяснять, что там с нашим номером, мрачно буркнув, что не удивится, если и тут проявится местное гостеприимство. Его возвращение я почувствовала всей собой — мое тело было чутко настроено на его присутствие. Я просто ощущала его всегда, как подсолнух всегла знает, где солнце. Раньше я объясняла это себе своим чувствительным обонянием — парфюм Германа был слишком узнаваем. Но после нашей снежной прогулки розмарином от него уже давно не пахло. И все же я даже не вздрогнула, когда моих ног коснулись чьи-то руки. Я знала — чьи. Герман опустился передо мной на колени прямо на гостиничный ковер, расстегнул молнию на сапогах и снял их с уставших ног. Длинный сладострастный стон, помимо воли сорвавшийся с моих губ, вызвал у него слабую улыбку. — Номер почти готов, — сказал он, обнимая ладонями мои ступни и начиная их массировать. Сведенные судорогами лодыжки превращались под его пальцами в пластилин. Тепло распространялось от его рук выше — по голеням до колен. Замерзшие пальчики отогревались и начинали болеть. Я захныкала, и Герман приподнялся, чтобы поцеловать меня в кончик носа. — Потерпи, — сказал он. — Сейчас поднимемся в номер — налью тебе ванну. — Пойдемте! — к нам подошла девушка в униформе отеля и протянула Герману ключ-карту. — Ваш номер для молодоженов готов. Он на верхнем этаже. — Я не заказывал номер для молодоженов, — нахмурился Герман. — Ой! — всплеснула руками девушка. — Ну мы же посмотрели на вас, у нас глаз наметанный! С таким трепетом относитесь друг к другу, даже уставшие! Только влюбленные так себя ведут, другие бы переругались уже в дым! Я Мишу вперед отправила, он там все сейчас подготовит быстренько — шампанское, розовые лепестки… — Нам бы только ванну… — вздохнула я, подхватывая сапоги. Влезать в них никаких сил не было, мне было проще пройтись босиком. — О, вы останетесь довольны вашей ванной… — загадочно блеснула глазами девушка. Тогда. Я тебя испортил Тогда. Я тебя испортил О, да… Мы остались довольны нашей ванной! Сначала, конечно, слегка удивлены, но зато потом… Гигантская джакузи возвышалась прямо посреди спальни. Рядом с гигантской же кроватью со столбиками и балдахином цвета пыльной розы. Или просто розовым, а пыльным он выглядел в полумраке? Не знаю, кто придумал, что молодожены непременно захотят вымыться и сразу нырнуть в постель, но, как показал опыт… он оказался прав. Верхний свет был выключен, и номер был освещен только десятками свечей, расставленных на столах, бортиках джакузи, каминной полке, да голубоватыми огоньками, мерцающими из-под воды. — Вау… — выдохнула я и прошла к камину, в котором пылал самый настоящий огонь, не имитация, как это было принято в дорогих столичных отелях. — Сразу захотелось выйти замуж, чтобы вся эта красота была выдана мне по праву. Герман вытащил из серебрянного ведерка на круглом столике бутылку шампанского, цокнул языком, посмотрев на этикетку, и покачал головой, заметив рядом хрустальную вазочку с крупной клубникой. Он вздохнул и поднял трубку гостиничного телефона. — Я бы хотел заказать ужин в номер, — сказал он, наблюдая своими черными глазами за тем, как я расстегиваю молнию на боку и вылезаю из узкого платья, как змея из кожи. — Мясо, салат, картофель, да, на двоих. Суп у вас есть какой-нибудь? Да, суп. Хорошо, я понял. Мясные закуски, какие есть. Спасибо. Он положил трубку и снова качнул головой, подхватывая ягоду клубники из вазочки. — Что? — спросила я, пытаясь как можно изящней снять колготки. Не так я мечтала раздеваться этим вечером перед Германом, но была слишком уставшей для стриптиза. — Р-р-р-р-романтики, — хмыкнул он. — Зачем, говорят, вам суп, у вас в номере шампанское и фрукты! Ты куда? Он поймал меня в одном белье и, не задумываясь, сразу поцеловал. Словно это взаимосвязанные действия — держать меня в руках и целовать, одного без другого не бывает. И потом еще раз — в шею. — В душ! — я попыталась выкрутиться из его объятий, но не тут-то было. — А вот это для кого? — кивнул Герман на джакузи, в которой задумчиво плавали розовые лепестки. — Я с дороги. Не лезть же в такую роскошь несвежей? — Ерунда! — он развернул меня спиной, щелкнул застежкой бюстгальтера и подтолкнул к сияющей голубым воде. — Ты устала и замерзла. Не ты для ванной, а ванна для тебя. Одно и то же обычное бытовое действие рядом с Германом могло быть дразняще сексуальным, по-домашнему уютным или неловким и смущающим. Даже такое, как просто снять трусы перед тем, как залезть в ванну. И от чего будут зависеть мои эмоции — предсказать было невозможно. Равнодушие, пока я стягивала их, — стыд, когда Герман подошел и забрал их у меня — возбуждение, когда он сжал их в кулаке и втянул носом воздух, глядя на мое обнаженное тело. Стук в дверь оборвал натянутую между нами пылающую нить взглядов. Пока Герман забирал наш заказанный ужин, я нырнула в горячую воду по самую шею, откинула голову на бортик и чуть не застонала от наслаждения. Тепло пробиралось в промороженные кости ловкими пальцами, расслабляло меня, снимая усталость и одновременно делая сонной. — Открывай рот. Нет-нет, глаза можешь держать закрытыми, — раздался над ухом низкий вкрадчивый голос. Я с удовольствием его послушалась — и мне в рот положили кусочек тающего на языке мяса с острым соусом. — Ммммм… — одобрила я и мясо, и последовавший за ним беби-картофель с розмарином, и ложку салата из свежих овощей. Только в этот момент я ощутила, что на самом деле была зверски, зверски голодна. Герман тоже поел — сидя на краю джакузи и скармливая мне самые вкусные кусочки. — Залезай ко мне, — предложила я, когда ужин был съеден. — Сейчас, — сказал он, вытирая руки салфеткой и направляясь… в душ. — Нет, меня не пустил, а сам-то! — возмутилась я, когда он вернулся через несколько минут в одном полотенце на бедрах. — Что насчет ванны для тебя, а не тебя для ванны? — Мне можно, — заявил Герман, вновь присаживаясь на край и наклоняясь ко мне якобы за поцелуем. Но когда я потянулась к нему губами, он коварно увильнул и вместо этого слизнул с моего виска капельки пота, выступившие от горячей воды. — Тебе все можно… — вздохнула я, глядя на него. Моя грудь приподнялась над водой, обнажая сжавшийся в твердую горошину сосок. — Вообще все? — уточнил Герман, наклоняясь еще ниже и опуская руку в воду, чтобы сжать его. — Все, что захочешь, — завороженным шепотом ответила я, всем телом подаваясь к его рукам. — Хочу тебя. Он уронил полотенце на пол и скользнул в воду, обвивая меня руками и ногами и устраивая у себя на груди. Его губы коснулись шеи, плеча, а ускорившееся дыхание согрело влажные волосы. Ладони скользнули по моему телу, развели бедра, пальцы нырнули между ног. Я почувствовала, как в спину упирается его горячий член, но он не торопился пускать его в ход. — Расслабься, — сказал Герман, когда я начала елозить, потираясь о него. — Просто расслабься и наслаждайся. Длинные пальцы нежно перебирали мои складочки, то и дело ныряя в пульсирующую глубину, но никуда не торопились. Он просто гладил меня между ног, слегка, совсем чуть-чуть возбуждая, но не разгоняя вожделение до огненного желания. Я плавала в горячих волнах удовольствия, ведущего к оргазму такими далекими путями, что как будто бы и не ведущего. Вторая рука Германа оглаживала мою грудь, живот, бедра, возвращалась, чтобы поласкать кончиками пальцев шею и очертить овал лица. Я поймала ртом его пальцы, когда он провел ими по моим губам и принялась посасывать. — Лана, — в низком голосе зарождалась хрипотца. — Ты меня провоцируешь. — Угу… Я развернулась лицом к нему, оседлав бедра и позволяя стоящему члену тереться между нами. Гладкие плечи Германа были влажными от воды, и мне хотелось слизывать капельки с золотистой в свете свечей кожи, спускаясь все ниже, к черной поросли на груди, к плоскому напряженному животу, скрытому под водой. И еще… Ниже. Только бы не поднимать взгляда и не встречаться с черными глазами, что кажутся еще чернее в полумраке комнаты. В них было слишком страшно смотреть — можно провалиться навсегда. Я провела рукой по его животу, накрыла ладонью налитую головку сжатого между нашими телами члена — и Герман не выдержал. Он подхватил меня на руки и резко встал в потоках воды, льщихся с него, словно он был богом морей и океанов, перешагнул через край джакузи и направился к кровати. Покрывало устилали розовые лепестки, поэтому сначала пришлось стряхнуть их, а потом — уложить меня на белоснежные простыни и накрыть сверху горячим влажным телом. Разведя колени, я послушно приняла его в себя, скользнувшего внутрь медленно, но неостановимо. Так, как в ту ночь, мы не занимались любовью еще никогда. Сладко, медленно, нежно — неотрывно глядя друг другу в глаза. Поцелуи были почти невинны, каждое движение качало нас словно на морских волнах. Удовольствие нарастало постепенно, никуда нас не торопя — и накрыло обоих одновременно. — Вот и шампанское пригодилось, — заметил Герман, откатываясь в сторону. Он достал прохладную бутылку из ведерка с остатками льда, ловко выбил пробку и разлил его по высоким узким бокалам. Я сделала глоток ошеломительно уместного холодного колкого вина, утолявшего жажду и поддерживающего дразнящую радость в крови, еще не схлынувшую после нашей любви. Засмеявшись от избытка чувств, вскочила с постели и прогулялась с бокалом по номеру. Герман неотрывно следил за мной блестящими в полумраке черными глазами, довольный, словно сытый кот. Под его взглядом не было стыдно или неловко — даже не приходило в голову стесняться своего тела, пусть после родов оно и было не столь совершенным, как хотелось бы. В его взгляде вообще никогда не было оценки. Мне не доводилось думать, что я делаю что-то не так, когда я была рядом с ним. Я просто была. Такой, как есть, потому что какой еще мне быть? Зачем меняться, если этот мужчина рядом со мной, и ему это нравится? Заглянув за тяжелые бархатные шторы, я поежилась — там, снаружи, царила сине-черная снежная ночь. Нет, здесь, у камина лучше. Внутри, где тепло. Я упала в кожаное кресло, стоящее прямо у огня и отпила еще глоток шампанского. Герман подхватил вазочку с клубникой и, неслышно ступая, приблизился ко мне. Сел у ног, по-хозяйски положив крупную ладонь на мое бедро. Мелькнула и пропала мысль о том, что надо бы зарядить телефон. Он тоже нахмурился — но лишь на секунду. Возможно, мы подумали об одном и том же. Герман рисовал пальцами задумчивые узоры на внутренней стороне моего бедра, поглядывая на меня с полуулыбкой. Потом подхватил клубничку, откусил половину ягоды и повторил эти узоры ее розовым соком, тщательно вырисовывая каждый завиток. Я чуть развела бедра, разрешая ему играть со мной, как он только пожелает. Он вынул из моей руки бокал с шампанским, набрал его в рот и приник губами между ног. Набухшую горошину клитора и окрестности защекотали игривые пузырьки, даря странные, необычные ощущения. Следом прошелся острый ловкий язык, а потом Герман приник горячим ртом, всасывая распаленную плоть, и я почувствовала, что горячие искры собрались в единое облако — и вдруг выплеснулись вместе с моими соками. Я вцепилась пальцами в подлокотники, переживая непривычные ощущения, а Герман собирал губами каждую терпко пахнущую каплю с моих бедер и выглядел так, словно его пригласили на самый лучший пир в своей жизни. — Сладкая… — проговорил он, облизываясь и ловя мой взгляд. — А ты развратный, — пожаловалась я, скармливая ему из своих рук очищенную от хвостика клубнику. — До встречи с тобой подобное даже не приходило мне в голову, — ответил он серьезно. — Это я тебя испортила? — Нет, я тебя испортил. И еще испорчу… — с растущим предвкушением проговорил Герман, поднимаясь с пола и нависая надо мной. Медленно — вовсе не значит, что без страсти. Иногда в медленном сексе столько кипящей лавы, столько наслаждения, налетающего штормом и растекающегося в теле от кончиков пальцев на ногах до макушки, сколько никогда не успеть ощутить во время стремительного секса от захватившего внезапно желания. Это была очень долгая и очень медленная ночь, которая закончилась только к рассвету. Камин почти догорел, только тлели угли. Перемигивались угасающие свечи. В остывшей воде эльфийскими корабликами плавали лепестки роз. — Если кто-нибудь завтра скажет, что мы выглядим точь в точь, как разведенные супруги, у него-то глаз наметан, я даже не удивлюсь, — пробормотал Герман мне в волосы, подгребая сонную к себе и закутывая в одеяло. — Ты выжала из меня все соки, любовь моя. «Кто-кто твоя?» — хотела спросить я, но сил уже не хватало, я проваливалась в сон. На самом его краю я почувствовала, как Герман осторожно переложил мою голову на подушку и встал с постели. Приоткрыв глаза, я увидела, как он ставит на зарядку оба телефона — мой и его. А потом возвращается, чтобы вновь обнять меня, сплестись кожа к коже и на этот раз рухнуть в бездну сна одновременно со мной. Тогда. Стал таким с тобой Тогда. Стал таким с тобой В нашей с Германом жизни — второй, параллельной, бонусной жизни, выросшей на обочине нашей реальной, словно лилия на груде мусора — был далеко не только секс. Совсем не секс. Чем дальше, тем меньше эта украденная тайная, но настоящая жизнь была про секс. Несмотря на то, что большинство людей уверено, что любовников и любовниц заводят в браке только для этого. Зимой мы большую часть времени проводили, сплетаясь телами — и размыкали объятия только когда уже не было другого выхода. Но чем ближе было лето, тем чаще мы гуляли, болтали, открывали новые места и даже — просто работали бок о бок. Почти не касаясь друг друга. Одно присутствие рядом Германа, пусть не кожа к коже, пусть в паре метров от меня, успокаивало и вдохновляло. Пока он занимался своими графиками и деловыми письмами, я одну за другой создавала новые туристические программы. Для детей, для бабушек, для друзей, для желающих сменить обстановку на пару дней, для тех, кто хочет поесть и выпить в необычных местах, для фотографов и любителей социальных сетей, для тех, кому хочется расслабиться по максимуму, но и привезти новые впечатления. Сами программы различались не сильно — везде было красиво, вкусно и интересно, но людям нравилось приходить и выбирать из готовых решений, собранных специально для них. Я ведь почти забыла, как раньше любила своих придирчивых путешественников, вымотанная постоянной борьбой за право заниматься тем, что мне нравится. Той весной азарт и вдохновение вернулись — я снова полюбила возиться с туристами и их миллионом пожеланий. К тому же и Тина стала более самостоятельной — как и говорил когда-то Герман, делегировать ей часть ответственности принесло много пользы. Из почти бесполезной помощницы она стала почти полноценным партнером. Но самым любимым занятием весны было сесть в машину к Герману и отправиться с ним в путешествие — куда глаза глядят. Ехать долго-долго, за пределы города, сворачивать на проселочные дороги, останавливаться в деревнях со смешными и причудливыми названиями. Иногда в них можно было обнаружить что-нибудь интересное: полуразрушенную деревянную церковь, заброшенный фарфоровый завод, коммуну художников, живущих на маленьком острове посреди реки. У меня даже появилась безумная идея сделать туристическую программу, собранную из таких жемчужин-сюрпризов. Герман смеялся и спрашивал, не хочу ли я прийти в комитет по туризму со своей идеей изучения российской глубинки? — Ты изменился… — как-то сказала я ему. Был, кажется, уже май, и деревья оделись в ярко-зеленую свежую листву, а на обочине росли желтые, белые, сиреневые цветы, названия которых я не знала. — Знаешь, стал каким-то… не таким строгим, что ли? — А раньше был? — удивленно поднял брови Герман. Он снял пиджак и галстук, оставшись в одной белой рубашке, расстегнутой на несколько пуговиц, закатал рукава и выглядел не как владелец средней руки банка, а как лихой авантюрист-жиголо, увозящий в закат красотку на краденой тачке. Южный ветер, продувающий всю машину из приоткрытых окон, ерошил его черные волосы, еще с утра аккуратно, как обычно, уложенные в строгую прическу. В распахнутом вороте было видно темную поросль на груди, одна рука небрежно лежала на руле, а другую он положил на мое колено. Вместо обычного джаза или блюза в колонках играла задорная латина. К тому же он реквизировал мои солнечные очки в золотой оправе, сославшись на то, что майское солнце слепит глаза — и тем окончательно завершил образ порочного итальянского красавчика. — Раньше ты был очень серьезным. Мы же с тобой разговаривали исключительно про авторское кино и современную литературу. Я все время боялась ляпнуть какую-нибудь глупость или повести себя слишком развязно. Ты постоянно смотрел на меня с упреком, страшно было! — Да? Ты меня боялась? — Герман задрал очки на лоб и провел по моему бедру ладонью, сжал его сильнее. — Скорее стеснялась. Он оторвал взгляд от дороги, наклонился ко мне, впиваясь черными глазами и спросил вкрадчивым глубоким голосом: — Даже когда я тебя трахал? — Герман! Я задохнулась от восхищения его наглостью — и восторженного счастья, когда он склонился еще ниже и впился губами в мои губы, не снижая скорости. Наоборот — он нажал на газ, и «лексус» начал разгоняться, летя все быстрее и быстрее, пока горячий наглый язык Германа сплетался с моим языком. Не прерывая поцелуя, он взял мою руку и положил себе на пах. Под тонкой тканью брюк отчетливо и упруго выделялся напряженный член. — Не отвлекайся! — выдохнула я, отрываясь от его губ и поворачивая его голову к дороге. — Ты сумасшедший… — Стал таким с тобой, — засмеялся он, и ветер засвистел угрожающе, кидая волосы мне в лицо, а стрелка на спидометре преодолела все разумные ограничения и поползла к неразумным. — Что ты делаешь? Ты нас угробишь! — восторженно взвизнула я, цепляясь за все, что только можно и глядя, как летит навстречу дорога. — Никогда! — заверил он меня и поддал еще. — Тебя ведь это возбуждает? — Да! — Тогда надо пользоваться случаем… — мурлыкнул Герман и стал снижать скорость, оглядываясь по сторонам в поисках какой-нибудь рощицы, где мы могли бы спрятаться от чужих глаз, как это часто бывало в таких поездках, и заняться кое-чем интересным. Самое обидное, что он почти успел вернуться в заданные законом рамки — когда мы промахнули пост дорожной полиции, караулящую на обочине, и вслед нам крякнул сигнал. Герман и не подумал прижаться к обочине — и вслед нам сорвалась машина с мигалкой и бубнящим что-то мегафоном. — Что ж, никакого «пользоваться случаем», — хмыкнула я. Герман оглянулся, оскалился и выдал длинную матерную фразу такой закрученности, что я только головой покачала. Впервые услышала от него такие выражения. — Ну уж нет, — сжал он зубы и… вдавил педаль газа. — Что ты делаешь?! — ахнула я. — Я хочу тебя и никто мне не помешает! «Лексус» зарычал, ускоряясь, а снова меня вдавило в кресло. Тогда. А я? Тогда. А я? Полиция очень старалась, но отрыв неизбежно увеличивался, а я любовалась азартом на лице Германа и его горящими глазами. Хоть и была в ужасе от перспектив. — Что ты собираешься дальше делать? — поинтересовалась я. — Уходить огородами и отстреливаться? — Как ты догадалась? Герман несколько раз обернулся, не доверяя зеркалам, чтобы убедиться, что мы уверенно оторвались от погони. — Думаешь, они это так оставят? — Ни в коем случае! — усмехнулся он. — Объявят какой-нибудь план-перехват. — И что ты будешь… — начала я, но он обжег меня черным взглядом, и я заткнулась. Свернув на ближайшую проселочную дорогу, Герман проехал по крупному гравию пару километров, вытряхнув из меня всю душу — и резко дернул руль, загоняя машину в густые заросли на обочине. Она тут же провалилась колесами в рыхлую землю и опасно качнулась, готовясь сползти по склону крутого оврага в шумную речку, бурлящую внизу. — Вылезай, быстро! — скомандовал он, вытаскивая из бардачка документы и выпрыгивая на землю сам. Подхватил пиджак, телефон, забрал из багажника объемные пакеты… И бросил свой любимый «лексус» прямо так, с распахнутыми дверями и наполовину уже сползший в овраг. — Идем, — он мотнул головой и подал мне руку, помогая выбраться на твердую землю. И повел меня неизвестно куда вдоль просеки с гудящими над ней высоковольтными линиями — по пути Герман достал телефон, набрал какой-то номер и, когда ему ответили, сказал со всей возможной строгостью в голосе: — Добрый день. Хочу заявить об угоне машины. — Что-о-о-о-о-о?! — охренела я. Он прижал палец к губам, призывая молчать. И пока он рассказывал подробности — какая машина, где последний раз ее видел — мне оставалось только давиться хохотом и ужасом вперемешку, закрывая ладонями рот, чтобы не выдать себя ни звуком. Тропинка вильнула в сторону от просеки, мы последовали за ней — и вскоре вышли на маленькую площадь с автобусной остановкой, крошечным магазином и стоянкой, на которой скучал ржавый «москвич» без колес и относительно бодрая «тойота», возле которой курил мужик в клетчатой кепке. На заднем стекле «тойоты» был прилеплен листок из тетради в клетку — на нем ручкой старательно и жирно было написано «такси». Герман оставил меня стоять в сторонке, а сам быстро о чем-то переговорил с мужиком и махнул, чтобы я залезала в машину. Я пока решила ни о чем не спрашивать. Везут — и пусть везут. По ухабистой дороге, вдоль нарезанных традиционными кусками по шесть соток дачных участков. По главной улице деревни с деревянными домами. По гравийке вдоль реки между высокими заборами и дощатыми сараями. Высадили нас относительно далеко от человеческого жилья, но все же на облагороженном берегу — было видно деревянную пристань, у которой бултыхались, стукаясь друг о друга бортами, парочка катеров. Герман рассчитался наличкой и подхватил пакеты. — А теперь что? — не выдержала я. — А теперь мы устроим пикник… — сказал он, задумчиво оглядывая окрестности. — Вон там! «Вон там» оказалось пологим холмом, усыпанным голубыми цветами. С него открывался великолепный вид на реку, достойный пятизвездочной гостиницы, а от солнца нас укрывали кружевные тени двух берез. Герман со сноровкой, никак не выдающей в нем владельца банка, разложил скатерть и принялся выгружать остальные припасы из пакетов. Я порывалась помочь, но он только кивал: — Сходи во-о-о-он туда, набери букет ромашек. или — Молодец, а теперь налей воды в вазочку и поставь их туда. или — Добавь в букет каких-нибудь травинок, как-то он бледно смотрится. И пока я занималась этой ромашковой икебаной, сам ловко протер салфетками два бокала, куда налил прозрачной минералки и кинул парочку уже очищенных от кожицы виноградинок. Нанизал на деревянные шпажки кусочки экзотических фруктов, которые привез уже порезанными и запакованными в пластик. Вывалил в мисочки оливки и фаршированные сыром мини-перцы. Художественно разложил трюфельные конфеты и круглые зефирки, украсив их ягодами. Когда я закончила с вазочкой, выдал мне антисептик и салфетки — протереть руки. Он подумал буквально обо всем! — А как же секс? — спросила я, устроившись рядом и склонив голову ему на плечо, глядя, как он ловко собирает сэндвичи. — Ты ведь так лихо уходил от погони ради того, чтобы трахнуть меня, разве нет? — Вот развратная женщина! — он щелкнул пальцем мне по носу и сощурился. — О чем-нибудь другом можешь думать? — Ах ты… Его телефон зазвонил, и он дернул плечом: — Достань из кармана, не хочу руки пачкать. Я выудила мобильник из его брюк и взглянула на экран: — Полиция. Гер, ты… — Ну и брось куда-нибудь в сторонку, — мотнул головой он. — Ты больше с тунцом любишь или с индейкой? Мы ели сэндвичи, сидя на холмике плечом к плечу и щурясь на солнце. Я вытянула еще бледные после зимы ноги — не успела никуда слетать в теплые края. Пусть загорают. Ошеломительно пахло летними травами и рекой, бесились в ближайших кустах какие-то пичуги, пересвистываясь на все голоса. У них-то точно секс был. Герман накрыл мою ладонь, сплел наши пальцы и дальше мы как-то умудрялись пить из бокалов и подхватывать фруктовые шашлычки, не разъединяя рук. Я сняла верхний кусок хлеба с сэндвича с индейкой, насовала туда кусочков ананаса, добавила сыра и, неловко, держа его одной рукой, попыталась откусить. Но Герман успел первым и отцапал чуть ли не треть моего бутерброда! — Эй! — возмутилась я. — А вкусно вышло! — удивился он. — Это доля ангела. Знаешь, так называют испарившийся из бочек во время выдержки коньяк и испарившийся кусок еды, который забрал тот, кто ее готовил. — Доля дьявола в нашем случае, — проворчала я, поспешно вгрызаясь в свой улучшенный сэндвич, пока он не решил, что доля дьявола должна быть больше. — Какой же я дьявол? — поднял брови Герман. Я молча кивнула на телефон, на экране которого вновь светился номер полиции. — Я добропорядочный гражданин! — заявил он гордо, подхватывая со скатерти шпажку с нанизанными виноградинками и снимая их одну за другой белоснежными зубами. — Заявил о правонарушении! А все остальное — моя личная жизнь и никого не касается. Его черные глаза сияли, ослепляя своим светом. Солнце, притаившееся за его левым плечом, било мне в глаза, мешая смотреть. Что сияло ярче — его глаза или солнце — было не понять. Я потянулась к нему, но он уклонился. — Отдай мои очки! — проворчала я, предпринимая вторую попытку забрать свою собственность. Он ими не пользовался — как сдвинул на лоб в начале пикника, так и сидел. — Они твои? — хитро улыбнулся Герман, нагибаясь ко мне и позволяя забрать очки. — Они мои. — А я? — спросил он вкрадчиво, наклоняясь все ниже и глядя на мои губы. — А ты… Тоже мой? — неуверенно предположила я, чувствуя, как начинает сильнее биться сердце. — Твой. Герман выждал буквально секунду, чтобы я успела осознать его ответ — и накрыл мои губы своими. Сладкими от виноградного сока. Тогда. Твоя жестокость Тогда. Твоя жестокость Если бы я выбирала, в каком мгновении своей жизни остаться навсегда — я бы, наверное, выбрала это. Виноградный вкус губ Германа, свежая майская зелень вокруг, ветер с реки, теплое солнце на коже — безвременье, в котором есть только мы. Герман разорвал поцелуй и провел костяшками пальцев по моей щеке. — Ты очень красивая, — сказал он. — И счастливая. Он потерся щекой, уже немного колючей от отрастающей щетины о мою щеку и соскользнул вниз, устраиваясь на моих коленях. Вечное женское счастье — держать на коленях голову мужчины, которого любишь, смотреть в его лицо, щекотать травинкой нос и любоваться, как он его морщит. Проводить по загорелым пледплечьям пальцами, ерошить его волосы и щуриться от теплого, уже совсем летнего солнца. Еще один кусочек рая — незаслуженного, сладкого, с ноткой горечи. Словно мне дали полистать рекламный буклет курорта, куда я никогда не попаду. Нет, даже не так. Ведь я была там, где хочу быть. Герман смотрел мне в лицо снизу вверх, на его твердых узких губах играла на удивление мягкая улыбка, и мое сердце таяло, растекаясь лужицей горячего воска. Как все изменилось с наших первых встреч! Строгий мужчина, который был слишком серьезен, слишком успешен, слишком умен для меня. Случайное знакомство, закончившееся закономерно и логично — его скукой в моем обществе. Чужой муж, заботливый и верный — как образец того, что никогда не получу я. Потому что бывают женщины, которые одним взглядом приводят в порядок окружающий мир, и именно таким женщинам достаются такие мужья, как Герман. Холодный бизнесмен, вращающийся в тех кругах, куда мне никогда не попасть. Жесткий, равнодушный, отстраненный, использующий меня лишь как замену женщине, которая ему отказала. Ни один из этих мужчин никак не мог превратиться в поджарого сытого кота, что жмурится на моих коленях, ластится о мои пальцы, что очерчивают его прямой узкий нос, острые скулы, твердую линию челюсти, высокий лоб, тяжелые темные брови. В мужчину, что переворачивается, чтобы обнять меня рукой за бедро и впиться в него зубами через ткань платья, словно неудержимый хищник. — Обожаю твои бедра! — в мурлыканье Германа перекатывались рокочущие нотки звериного голода. — Только молчи! — он закрыл мой рот рукой. — Не надо начинать про то, где у тебя там что-то не так. Даже слышать не хочу. Мне все нравится. — А что тебе еще нравится? — спросила я, когда он убрал свою ладонь. — В тебе? — Герман отобрал у меня травинку, которой я его щекотала и зажал ее в зубах. Он оглядел меня собственническим, каким-то очень практичным взглядом, словно выбирая на витрине кусок посочнее. — Твоя грудь. Он протянул руку и сжал тяжелое полушарие, словно примеряясь и взвешивая выбранный на ужин отруб мяса. — Расстегни, — кивнул он на ворот моей блузки. Я коснулась пальцами первой пуговицы, и мужская ладонь на моей груди сжалась сильнее, почти причиняя мне боль. Еще одна пуговица. Еще. Края блузки разошлись, открывая кружевной лифчик, и ладонь Германа нырнула вглубь. Он с силой провел большим пальцем по коже вдоль кромки кружева, втянул воздух сквозь сжатые зубы — и в этот момент роли поменялись. Теперь не он приказывал мне, а я — позволяля ему смотреть, касаться, ласкать меня. Он смотрел в мое лицо, и когда я дышала чаще и резче, возбуждаясь от прикосновений подушечек пальцев к напряженным соскам, Герман удовлетворенно улыбался. А когда я хмурилась, не откликаясь на его ласки — становился хмурым и он. Он чутко улавливал мои реакции, а я позволяла ему зайти очень далеко — чтобы потом оттолкнуть равнодушием и вновь притянуть одним коротким стоном. — И кто теперь развратный? — Вернула я ему обвинение, когда он нетерпеливо дернул оставшиеся пуговицы на блузке, открывая себе больше доступа к моей груди. — Я, конечно, у тебя были сомнения? — он оттянул кружево вниз, освобождая один из сосков и сжал его зубами так нежно, что я не почувствовала боли, лишь будоражащую дрожь, пробежавшую по всему телу. — А что тебя заводит во мне? — Твоя властность, — ответила я, глядя в его лицо, на котором было написано такое сводящее мышцы желание, что у меня самой теплело внизу живота и хотелось, чтобы он опрокинул меня на траву и трахнул прямо сейчас — так, как ему захочется. Быстро, горячо, забирая свое и наплевав на мое удовольствие. Потому что мое удовольствие — быть наслаждением для него. Но я не могла ему это предложить. Потому что… Он ведь уже отказал мне сегодня. Зачем я буду навязываться? — А что тебе во мне не нравится? — спросила я, чуть подаваясь вперед, чтобы ему было удобнее лапать меня и рисовать горячие узоры языком на нежной коже груди. — Твои сомнения. Герман посмотрел на меня так, словно прочитал все мои мысли до единой. — В тебе? — Вообще. Я прикрыла глаза и качнулась вперед, с размаху влипая в поцелуй с ним — он словно только этого и ждал, жадно завладев моим ртом и делая ровно то, чего я хотела. Трахая меня языком безжалостно и горячо, не давая перевести дыхание. — А тебе во мне? — спросил он, обрывая поцелуй, что был круче любого секса, и… убирая руку от моей груди. — Твоя жестокость… — выдохнула я, вдруг лишенная его внимания. — С тобой? — уточнил он. — Вообще. — Я жесток? Герман смотрел на меня с удивлением, которое было ничуть не меньше того, с которым смотрела на него я, безуспешно пытаясь соединить края блузки дрожащими пальцами и едва переводя дыхание от возбуждения. Тогда. Чего тебе не хватает? Тогда. Чего тебе не хватает? Жесток ли Герман? Если я брошу ему в лицо правду — то буду жестока я. Ту правду, что вечно болит между нами, но никогда не говорится вслух. Отсутствие кольца на его пальце иногда делает все только больнее. Наверное, именно поэтому я не снимаю свое. Чтобы не заиграться. — Лана? — его тон был точно выверен. В нем не было угрозы, беспокойства, нежности, строгости, даже вопросительной интонации — и той не было. Но все равно он побуждал поторопиться и сказать то, что я не собиралась. — Заставить меня ответить — это и есть жестокость, Гер. Ты заставляешь меня предложить тебе все, что я имею, а потом просто выбираешь самое вкусное. — Чего тебе не хватает? — Тебя. Герман медленно втянул носом воздух, чуть откинув голову и глядя мне в лицо с неожиданным интересом. Протянул ко мне руку — я закрыла глаза и почувствовала его пальцы, нежно касающиеся кожи. Скула, губы, веки. — Лана, Лана… Где-то за глазами шебуршилось острое и горячее ощущение. Я изо всех сил старалась сдержаться и не пропустить ни единой слезинки. — Не надо вот только этого снисхождения, — попросила я. — Тебе-то всего хватает. Только ты назначаешь и заканчиваешь наши встречи. А мне остается только принимать столько, сколько ты можешь дать. Тебе от меня так мало надо… — Потому что ты у меня уже есть. Вся, целиком, — спокойно сказал Герман. — Что у тебя есть? — фыркнула я. — Наши прятки? Трах за закрытой дверью? Пятиминутные минеты в машине? Мне надо больше. — У меня есть каждая минута наших встреч. Я помню все — как ты была одета, как пахла, о чем мы говорили. Он сказал это совершенно будничным тоном, но прозвучало так, словно он признался, что прилетел с Альфы Центавра, чтобы завоевать нашу планету. С той же степенью достоверности. Я посмотрела на него с таким недоверием, что Герман качнул головой, задрал голову и, не щурясь глядя на солнце, принялся перечислять: — Двадцать второе февраля. Ты в черном платье-футляре и черных плотных колготках. Как на похоронах. Ворвалась, как будто опаздываешь, потащила на меня на диван. Тянула галстук с шеи так, будто собиралась задушить. Я пытался тебя обнять, но ты была как мраморная статуя. Холодная и твердая. — Не помню… — шепотом сказала я. — Я обнял тебя так сильно, как сумел, не давая двигаться. Прижал к себе. Ты сначала дергалась, но потом затихла. Заснула. И во сне начала плакать. — Не помню… — повторила я одними губами, хотя помнила. Тем утром я узнала, что мой бывший, тот рок-музыкант, погиб. От передоза. Вполне закономерная смерть — так я сказала Игорю, и он согласился. Почему я надела черное — так и не поняла. Просто в середине дня меня скрутило — и перед глазами замелькали картинки наших встреч. Яркие, будто это было вчера. Я не плакала. Думала, что не плакала. — Четырнадцатое марта, — продолжил Герман. — Ты была в джинсах и толстовке с каким-то мультяшками. И трусы на тебе были с синими рыбками. Третье апреля — брючный костюм, шелковый топик, ты была счастлива, что удалось выбить скидку на аренду. Пятое апреля… — Двадцатое января? — прервала я его. — Длинная юбка и свитер на одно плечо. Волосы связаны резинкой для денег. Ты была такая красивая… — Ты меня даже не поцеловал ни разу за весь вечер, — сказала я. — Перегнул через стол, отодрал и отправил домой. Я потом так плакала в такси, что водитель остановился у магазина, сходил за платочками и водой. И киндер мне подарил. — Что было в киндере? — спросил Герман. — Розовый фламинго. — Покажи. Я полезла в сумку. Он лежал в самом дальнем кармашке, закрытом на молнию, рядом с паспортом и банковскими карточками. Герман повертел фигурку в пальцах, размахнулся… И розовый фламинго прочертил дугу в золотистом воздухе майского вечера, упокоившись на дне реки. — А что помнишь ты? — спросил он как ни в чем ни бывало, пока я все еще смотрела вслед фигурке. Я вдохнула. Выдохнула. Там до сих пор было немного больно. — Тот день, когда я тебя почти поцеловала. Ты был против, — вырвалось у меня совсем лишнее. — Я никогда не был против, чтобы ты меня целовала. — Никогда? Ты не хотел даже общаться! — усмехнулась я через силу. — Все десять лет. Говорил, что я тебя бесила. — Раздражала, — уточнил Герман. — Вот именно. — Раздражала, волновала, теребила, беспокоила. Рядом с тобой мне никогда не было бы комфортно. Зачем мне это надо, сама подумай? А вот тут я не успела перехватить горячие слезы — они так быстро выступили на глазах, застилая мир мутной пеленой, что мне пришлось зажать ладонью рот, чтобы не разрыдаться. — И? Зачем? Зачем тебе это надо? — спросила я, но звонкий голос выдал меня с головой. — Ты знаешь, — сказал Герман. Он как будто не замечал, что происходит. Сидел напротив меня, смотрел на солнце. Только его ладонь подобралась к моей, упирающейся в траву, и накрыла ее. — Я мечтала проснуться утром и узнать, что ты куда-нибудь исчез. — Правда? Когда? — Зимой. Но если бы ты пропал, я бы… сошла с ума. Просто сошла с ума. Герман подцепил пальцами мой подбородок и поднял голову, заставляя посмотреть на него. Наклонился и коснулся губ языком. — Соленая, — сказал он. — Я никуда не пропаду. Обещаю. А если пропадешь ты — найду, где угодно. И вот тут я не выдержала и разрыдалась в голос. Уткнулась Герману в грудь, сминая пальцами рубашку и плакала так самозабвенно и сладко, что это даже не казалось чем-то плохим. Тем более, что его горячие руки гладили меня по спине, прижимая к себе все сильнее, а запах заполнял мои легкие, пропитывая меня насквозь. А потом он любил меня на этом холмике — медленно и нежно, и пыльца осыпалась на нас сквозь кружевные листья берез вперемешку с майским солнцем. Сейчас. А я к вам Сейчас. А я к вам Счастливые, сладостные воспоминания. Которые спасают меня от реальности, пока еду в старом, разолбанном поезде без кондиционеров и биотуалетов на край географии нашей драгоценной родины. Туда, куда даже самолеты не летают, и самый быстрый способ добраться — двое суток в душном купе, за окном которого бегут и бегут однообразные пейзажи. Березы сменяются елками, елки — зелеными полями, а те уступают места бескрайним зарослям борщевика, захватившего среднюю полосу России круче, чем инопланетяне. Прогулявшись разочек до вагона-ресторана по узким коридорам вагонов, в которых пахнет кислым потом, прелыми тряпками и мазутом, проскочив заблеванные тамбуры, где грохот колес становится нестерпимым, поковыряв жидкое пюре под масляными взглядами обрюзгших краснорожих вахтовиков, я решила, что за пару дней на сэндвичах и быстрозаваренной лапше со мной ничего не случится и с тех пор безвылазно сидела в купе. Пару раз пришлось заглянуть в туалет, но эти моменты я постаралась забыть как страшный сон. Вот ведь — в юности мы регулярно мотались в Питер в условиях куда худших — в плацкарте с запахом грязных носков, торчащими в проход пятками и богатырским храпом дембелей. А теперь, после тридцати лет и трех десятков полетов на курорты я разбаловалась до такой степени, что брезгливо жмурюсь даже в СВ. Лучше смотреть в окно. Пейзажи унылы, но все веселее, чем пялиться в стену. Книжка валяется заброшенная, телефон давно не ловит сеть — широка страна моя родная, вышки не везде добивают. Слава богу, лето. Что-то еще цветет среди запыленной травы рядом с насыпью, по которой грохочет поезд. Иногда между рощ и лугов мелькает отражающая синее августовское небо гладь воды. Возвращает меня в тот майский день. В обещанное: «Я никуда не пропаду». Не обманул же. Никуда не пропал. Просто ушел из моего мира. Смог выдержать. Не вернуться. Смог. Какой уже по счету день без Германа сегодня? Я бросила считать. После того, как увидела его и убедилась, что он не пишет и не звонит не потому, что умер, а потому что просто не хочет. Сначала долго плакала, а потом — спала. Сутками. Просыпаясь то днем, то ночью. Очумелая, не понимающая, на каком я свете. Мне казалось — я на дне глубокой страшной болезни, из которой никак не могу выкарабкаться. Но врач пришел, померил температуру, давление, послушал сердце, даже взял кровь на сахар и покачал головой: — Все в порядке. Какие еще симптомы у вас? Я качнула головой. Никаких. Говорила я Игорю — не надо никого вызывать. Просто я устала. Посплю немножко и вернусь на работу. — Что случилось, Лана? — спросил он, застав меня посреди ночи на кухне. Я жадно пила воду из-под крана, словно заправский алкоголик. Почему-то каждый час моего болезненного сна высасывал из меня влагу, как соляная пустыня. — Все в порядке. Я старалась не смотреть ему в глаза, и без того понимая всю слабость своей позиции. Да, дорогой муж, меня бросил любовник и я страдаю. Такие дела. Это ты хочешь услышать? Он стоял на фоне окна в мятой белой футболке. Худощавый, небритый, родной до отвращения. И я понимала, что разговора избежать больше не получится, хотя все еще надеялась на что-то. — Я не спрашивал, что с тобой происходит, но… — Я тебя больше не люблю. Он хотел сделать ко мне шаг, но словно ударился в прозрачную стену моего взгляда. Упираясь ладонями в холодный камень раковины позади, я зачем-то прикидывала, как метнуть в него стаканом с водой так, чтобы не попасть в окно. От звона осколков проснутся дети. Испугаются, будут плакать. Понятия не имею, почему я решила, что мне понадобится швырять в него стакан. Игорь просто опустил глаза, как будто ждал именно такого ответа. — Но разводиться не собираешься? — спросил он спокойно, вновь глядя на меня. Пришла пора мне смотреть в пол. — Нет. — Хорошо. Тогда через три дня суд, нужно ехать за Анютой. Мне сказали, что ее в виде исключения не будут пока оформлять, подождут. — Анютой? — Девочкой, которую мы берем под опеку. Ты ведь смотрела ее файл? Я тебе присылал. Он мне и правда что-то присылал, я даже открывала, но совершенно не помнила, что именно. Меня ввела в ступор его равнодушная реакция на мое признание, но сил на то, чтобы самой затевать разборки не было совершенно. — В общем, не суть, — Игорь достал телефон из кармана домашних джинсов и уткнулся в него. — Билеты я сейчас тебе куплю, гостиницу забронирую, дальше тебе на месте все объяснят, там очень вовлеченные люди в местной опеке. Займет это все не больше недели. Анюту тебе отдадут сразу, как суд лишит ее мать родительских прав. Но, наверное, не стоит ее сразу тащить в поезд, пусть она к тебе привыкнет сначала. Поживете там несколько дней. — Ко мне привыкнет?.. А ты? — Да, Лан, я не смогу поехать, у меня командировка. Но ты сама отлично справишься. Опека будет на тебе, но я потом смогу оформить и на себя, как супруг. Я так долго молчала, что Игорь перестал тыкать в экран смартфона и посмотрел наконец на меня. — Лан, — сказал он. — Мы взрослые люди, у нас свои кризисы и проблемы. Но мы можем с ними справиться. А маленькая девочка из деревни, у которой мать — алкоголичка, а отец — уголовник, справиться не может. Ей можем помочь только мы. Провожу ладонью по лицу. Ну вот опять. Воспоминания о Германе причиняют мне боль, но в них так сладко погружаться — словно в счастливый сон о прошлом. Жизнь с Игорем, сыновьями и пока еще незнакомой мне Анютой — это будущее, о котором я думать не хочу. Оно и так случится, и я проживу его минуту за минутой — все, что мне положено. Ни минутой больше. Однако мои мысли все равно убегают из майского полудня в августовскую ночь, лишая даже такой анестезии. За окном начинают мелькать серые покосившиеся заборы, перемежающиеся ржавыми останками элеваторов и газгольдеров, и поезд тормозит на очередной маленькой станции. — Стоянка — две минуты! — забыв сообщить ее название, хрипит радио. Слышен топот в коридоре, в приоткрытое окно тянет дымом дешевых крепких сигарет, которые поспешно всасывают выскочившие на перрон мужики — и снова дергается состав. Сначала медленно, а потом быстрее убегает назад серый перрон, мелькают товарняки — и вот уже опять о близости человеческого жилья напоминают только раскисшие колеи дорог на переездах. Дверь купе отъезжает и в проеме появляется высокая женщина с мелкими черными кудряшками и румянцем во всю щеку. — А я к вам! — говорит она. — Как хорошо, что с женщиной ехать! Поболтаем! Просила же Игоря выкупить оба места… Сейчас. Убегаю Сейчас. Убегаю — Меня Вера зовут, — сообщает попутчица. — А тебя? Она дико раздражает тем, что вот так, без спросу переходит на ты, что разводит суету, раскладывая кучу сумок и пакетов по всему купе, переодевается у меня на глазах, выставляет на стол домашнюю посуду. Даже плед, которым она застилает полку — синий, с желтыми уточками — тоже раздражает. Но она, кажется, не замечает брезгливого выражения на моем лице и не обращает внимания на то, что я не рвусь общаться. Как-то очень демонстративно не обращает. — Что это у тебя? — она хватает мою книгу со стола. — Джейн Остин, «Доводы рассудка». Какой интересный выбор для поездки! Но что я тебе скажу! В поезд лучше брать детективы — иначе заснешь на первой же странице. Все свои умности оставь дома, книга должна хватать и тащить за шкирку, чтоб не закрыть, пока не дочитаешь. А как дочитаешь — легко оставить и не перечитывать. Вот какая книга нужна для поезда! Киваю с тайной усмешкой — посмотрите, какая у нас тут ценительница литературы. Книгу она откладывает в сторону, освобождая место на столе. — Сейчас поедим и все станет хорошо, — обещает она то ли себе, то ли мне. Морщусь презрительно, ожидая, что сейчас она выложит курицу-гриль и вареные яйца. Классика поездов. Как и детективы. Но она бережно и с каким-то трогательным уважением достает из сумки завернутый в кухонное полотенце домашний каравай. Выкладывает его на стол, втягивает ноздрями запах свежеиспеченного хлеба и начинает нарезать его очень длинным и острым ножом. Огромные ломти мягкого хлеба пахнут… умопомрачительно. Чуть-чуть пригоревшей корочкой и сладковатым мякишем — так что рот наполняется слюной помимо моей воли. Мои слегка заветрившиеся сэндвичи, припасенные на следующие сутки пути, на их фоне выглядят бледновато. Но Вере и того мало. Из следующей сумки она достает завернутый в пергамент щедрый кусок копченого мяса, облепленный со всех сторон печеным чесноком. Оно немного влажное, распадающееся на волокна под ножом и пахнет еще более умопомрачительно, чем хлеб. Желтый сыр я встречаю стоически, а вот свежие хрустящие огурцы с запахом летнего утра в деревне меня просто добивают. Я вскакиваю и дергаю дверь — рискну еще раз с вагоном-рестораном, попробую их несъедобный гуляш. Но Вера трогает меня за локоть и, когда я поворачиваюсь, протягивает гигантский бутерброд — с хлебом, мясом, сыром, чесноком, огурчиком. И стрелкой лука сверху. Удар под дых. — Это мне?.. — спрашиваю растерянно, с трудом сглатывая слюну. — Кому ж еще? — смеется Вера. — А ты куда собралась? Руки мыть? На вот тебе влажные салфетки, тут в туалете ничего не вымоешь, только запачкаешь. Я падаю обратно на свое место и больше не в силах выносить искушение, без всякой рефлексии вгрызаюсь в бутерброд. Боже, это — блаженство! Это самая вкусная вещь в мире! Я никогда в жизни не ела ничего более прекрасного! Но выразить свою благодарность и восхищение получается только стонами. Вера только улыбается. — Пить не будем, — рассудительно говорит она. — Мы ж не мужики. Зато у меня есть земляничный компот! Она разливает по чашкам розовый компот с ярким, сладко-кислым запахом земляничной поляны. И поезд, который уже много часов вез меня по пепельным равнинам царства Аида, вдруг превращается в караван радости, где мы празднуем жизнь — вопреки унынию и смерти. Даже свет грязных ламп под потолком становится ярче, а за окном будто бы выглядывает сквозь прорехи туч солнце. За прекрасным бутербродом следует пирог с рыбой, за ним — крошечные пирожки с малиной и сливовым вареньем, за ними — хрустящее печенье, как раз под чай, который приносит проводница. Сытость растекается теплом внутри. Становится настолько легче жить, что я задумываюсь — неужели все это время причиной моих страданий был обычный голод? Но нет, конечно, нет. Просто некоторая еда ценна не только калориями, но и чем-то еще, самым важным. И никакая Вера не хабалка и не наглая. Раздражение тает без следа, я даже не замечаю, в какой момент. Она не просто веселая, легкая и очень запасливая женщина. Теперь, когда предубеждение не застилает мне взгляд, я понимаю, что она еще и очень умная женщина. И совершенно права насчет Джейн Остин, которая совсем не годится для поезда. Надо было Маринину купить. — Полегче? — спрашивает Вера. — Да, — признаюсь я. — Ну и хорошо, — вздыхает она. — А то ты прям как призрак выглядела. Зовут-то как? — Светлана, — почему-то говорю ей полное имя. — Ну что, Свет, от кого бежишь? Я жмурюсь и мотаю головой, утыкаясь взглядом в размытый пейзаж за окном, словно пытаясь сбежать из купе, где мгновенно становится напряженно. Не хочу ничего рассказывать. Страшно. — Да брось, — говорит Вера. — Я совершенно чужой человек, никому не расскажу твои секреты. А если расскажу — им будет все равно. Слышала про эффект попутчика? Поделись — станет легче на душе. — Не станет, — вздыхаю я. — Не тот случай. А потом… рассказываю. Честно, не пытаясь приукрасить свою роль. Не выставляю Полину злобной мегерой, лишившей мужика постельных радостей, из-за чего он и побежал налево. Не выставляю Игоря абьюзером, который мечтает видеть меня босой, беременной и на кухне. Не выставляю себя тоскующей по настоящим чувствам жертвой жестокого мира. Честно рассказываю, как добивалась Германа, бегая за ним. Как была согласна на унизительный трах в его кабинете и была счастлива даже от такой подачки. И как забыла о собственных детях, увлеченная им — тоже рассказываю. Честно так честно. Не забываю и о том, как однажды прорвало и Германа. В тот день, что оставил мне шрам на ладони. И как из стыдного офисного адюльтера наша связь вдруг стала стихией, от которой невозможно скрыться. Обрываю себя на этом моменте. Не думаю, что Вере интересны мои рассуждения о настоящей любви. — Осуждаешь? — спрашиваю я ее. Она сидит, опустив глаза и вертит в руках яблоко. Алое, наливное, пахнущее на все купе волшебными садами Авалона. Какие у этой женщины еще могут быть яблоки? Уверена, у нее в огороде, сразу за шпалерами со сладким горохом прячется и фиговое дерево с плодами познания добра и зла. — Нет, зачем? — пожимает она плечами. — Даже если бы я хотела, осудить тебя сильнее, чем ты сама — невозможно. — Тогда почему у тебя такое лицо? Я готова к тому, что она не ответит. Но, видимо, эффект попутчика действует не только на меня. — Знаешь, что я делаю в этом поезде? — спрашивает Вера. — Что? — Убегаю. На другой конец страны. Новая работа, новый дом, новая жизнь. — От чего? — От кого, Светлан, от кого… От мужа, который мне изменил. Что-то взрывается за глазами с ослепительной вспышкой — и забывшая меня за несколько последних месяцев мигрень заходит, распахивая дверь с ноги. — Прости… — бормочу я и сжимаю пальцами виски, этим отчаянным жестом безуспешно пытаясь загнать все беды мира обратно в ящик Пандоры. Начиная с мигрени и заканчивая всеми изменами в мире. — Ты-то чего прощения просишь? Не с тобой же изменил, — усмехается Вера, и я вижу, какие у нее усталые глаза, когда она перестает улыбаться. Я качаю головой, утыкаясь лбом в ладони. Запах свежего, маринованного чеснока и мяса становится нестерпимо сильным. До тошноты. Сейчас. Почему вы не развелись? Сейчас. Почему вы не развелись? Я дышу. С трудом, но дышу. С помощью проводницы мы кое-как открываем окно, чтобы я могла вдохнуть пахнущий креозотом и соснами свежий воздух. Бледно-зеленый цвет моего лица постепенно сменяется розовым — об этом сообщает Вера. Проводница приносит еще крепкого чая с сахаром, но меня тошнит от любых запахов и вкусов кроме вот этого — заоконного. Если бы я выбирала Герману новые духи, я бы нашла такие, где сочетается этот тревожный запах рельсов, проложенных сквозь безлюдные просторы, и ветер свободы, напоенный ароматами дикого леса. Мигрень сверлит дырку в черепе — насквозь. Перед глазами мелькают звезды и закручиваются спиралью, всасываясь в черную дыру. Взгляд у Веры слегка виноватый, и от этого мне становится еще хуже. Забавно — я и не замечала, что последние полгода была счастлива не только потому, что украла чужого мужа, но и от того, что моя старая подружка-мигрень забыла ко мне дорогу. От этого слезы подступают к глазам. Внутри живота сворачивается горячий комочек обиды. Словно Герман лишил меня не только себя, но и меня самой. Здоровой. Это совпадение, конечно. Надеюсь, что совпадение. — Все в порядке, — говорю я Вере. — Прости, я правда в порядке. Закрываю окно, и в купе становится намного тише — перестук колес не врывается громом в наш разговор. В моей встрепанной ветром голове пусто и звонко. Боль отражается от стенок, шипастым мячиком рикошетит и целит все время в глаза. Мне просто перестало быть хорошо — поэтому так плохо. Как наркоманы, даже пережив ломку, больше не получают радости ни от чего в мире. Потому что вся радость осталась там, где были наркотики. — В любом случае, все закончилось, — говорю я Вере, откидываясь на спинку сиденья и закрывая глаза. Так меньше болит. — Я осталась одна. — Одна… — она усмехается так горько, что я неосторожно приоткрываю глаза и морщусь от пронзительных стрел света, втыкающихся в мой мозг. — Ты не одна, Светлан. У тебя есть муж и дети. Вот у меня вообще никого нет. А у вас с твоим любовником есть семьи. Но вы все равно ноете про одиночество. Я пожимаю плечами, снова осторожно устраивая гудящую голову на подголовнике: — Наверное, так. И в этих семьях выдают наш паек тепла и любви. Скудный. По разнарядке. И слишком дорогой. — Вы настолько к этому привыкли, что даже не считаете чем-то ценным то, что вам есть, куда вернуться, — говорит она с усмешкой. Вера сидит напротив, но ее силуэт размыт, я никак не могу сосредоточиться, чтобы увидеть выражение ее лица. Она больше не веселая и не добрая. Она потухшая. — Мне вот больше некуда. — Ты жалеешь, что ушла от мужа? Наверное, если бы я могла мыслить ясно, без чугунной боли в голове, я бы не стала задавать этот вопрос. Бестактный и болезненный. Но реальность вокруг меня кажется филиалом Чистилища, коридором, ведущим к ядовитым болотам и озерам лавы. В Чистилище вполне уместна светская беседа на острые темы. Все мы тут грешники. И точно знаем, за что получили каждую из пыток. Вот эта огненная капель на пальцы ног — за то, что подумала в роддоме: «Какие уродливые младенцы! Почему у всех нормальные, а у меня нет?» А этот раскаленный браслет на запястье — за раздражение, с которым я встречала свекровь, когда та приезжала помочь с детьми. Назойливое жужжание мухи над левым ухом — за анальный секс. А сверло в висок… О, мое любимое сверло — точно за Германа! Хотя нет… Если с Германом сверло пропадало, это значит… Значит… Значит… Логические связи рвутся и плавятся под воздействием боли. Что это значит? — Жалею, — говорит Вера неожиданно, и я вздрагиваю, уже забыв к тому моменту о своем вопросе. — Если честно. Кому угодно другому я бы сказала, что — ни в коем случае, даже думать об этом не собираюсь, что это лучшее решение в моей жизни: бросить изменщика. Что себя надо уважать и ни минуты не терпеть такое неуважение! — Но? — Но я потеряла тот скудный паек любви, о которым ты говорила. И теперь мне вечно голодно. Если бы я знала, что будет так плохо — я бы попыталась все исправить… — И простить? — Даже простить. Вы зажрались, Светлан. Вы хотите быть не только сытыми, но и счастливыми. Но я вас так понимаю… Интересно, где-нибудь и когда-нибудь в мире еще существует такой откровенный разговор между женой и любовницей? — Что будешь делать? — спрашиваю я Веру. — Полгодика перекантуюсь в тихом местечке, чтобы муж угомонился и перестал искать, — вздыхает она. — Он у меня влиятельный человек. Даже в Москве не сумела бы спрятаться, а вот в деревне какой-нибудь — надеюсь, смогу. Деньги пока есть. — А потом? — Я немецкий хорошо знаю. Образование у меня медицинское, хоть и неоконченное. Язык подвешен. Учительницей или медсестрой точно возьмут. Я бы с удовольствием огород завела, в земле возилась. У меня знаешь, какие орхидеи росли? Никому не доверяла за ними ухаживать. А гости думали — у нас личный флорист, только мы скрываем, чтобы не переманили. Когда она говорит про орхидеи и огород, она вновь вспыхивает, как в тот момент, когда вошла в купе и делилась со мной снедью. Когда про мужа — вокруг нее словно вырастает бетонный забор. — Но ты же можешь вернуться… — мягко говорю я. Очень мягко. Она отвечает быстрее, чем я заканчиваю фразу: — Нет. — Почему? — удивляюсь я. — Ты же говорила, что могла бы даже простить. Но не вернешься. Где логика? — Нет тут логики, Светлан, — усмехается Вера. — Тут сплошные эмоции. В одну секунду я ненавижу его так, как только могу. За то, что украл у меня мою жизнь, за то, что пять лет делал из меня рогатую идиотку — я была счастлива, не зная, что уже несчастна! И эти пять лет он украл у меня задним числом. Когда каждый счастливый день отдельно болит — вот мы с ним гуляли и целовались как подростки, а потом он поехал «на работу». К ней, значит. Сразу после меня. И меня выворачивает от боли! А потом у меня бессонница, и я так скучаю по его рукам, что готова его делить хоть со всеми бабами в мире, лишь бы возвращался ко мне! Потому что он мой — настоящий. — Как можно уехать от настоящего? — А ты как уехала? Спокойно приняла, что твой Герман вернулся к жене, даже не боролась. Сама мне сказала, что это настоящая любовь. И отказалась от нее. А? — Я — это другое. — Нет! То же самое! Почему вы не сделали все, чтобы быть вместе? — Что, например? — Почему вы не развелись? Я снова прикрываю глаза, ожидая, что сверло, вгрызающееся в висок, увеличит обороты и разогреется добела, уничтожая меня окончательно. Но неожиданно боль отступает. На несколько мгновений, потому что призрак мигрени все еще аурой мерцает вокруг моей головы, пульсируя в такт ударам сердца. Я вдыхаю полной грудью, наслаждаясь украденными у боли мгновениями облегчения. Почему мы не развелись? Тогда. Может, разведемся? Тогда. Может, разведемся? Почему же мы не развелись? Конечно, я об этом думала. Мы. Мы думали. Вместе и по отдельности. Не сказать, чтобы нам нравилось красть эти редкие минуты иной жизни. Не сказать, чтобы нам никогда не хотелось сделать ее целиком — нашей. Тогда — почему? Это было где-то в конце февраля. Когда время равнодушного жесткого секса уже прошло, а время нежных командировок еще не настало. Мы все еще чувствовали себя слегка стесненно в обществе друг друга, хоть и знали тела друг друга наизусть, а мысли будоражили и волновали нас, как в первые дни. Время настоящей близости еще не настало. Но вот-вот должно было. Я валялась на кожаном диване в кабинете Германа, задрав ноги в шерстяных колготках на спинку и свесив освобожденные от заколок волосы до самого пола. Наблюдая за тем, как он наливает виски в тяжелый хайболл и пьет чистый алкоголь, словно воду, я не могла не любоваться этим чужим мужчиной. В кабинете было, как обычно, темно, светила только настольная лампа, отвернутая к окну. Дорогие часы на руке Германа отбрасывали холодные злые блики, попадающие мне в глаза, тень острой скулы придавала ему демонический вид, а черные глаза сияли тьмой даже в оконном отражении. Сердце вздрагивало и замирало от боли при взгляде на него. Словно кто-то тянул сквозь живую плоть тонкую стальную струну с острыми заусенцами. Мне хотелось сползти на пол, обнять его колени и, глядя снизу вверх в эти жестокие темные глаза, умолять уйти от жены ко мне. Хотелось клясться, что и я оставлю мужа и приду к нему — босая по снегу, если он только скажет, что я ему нужна. Но… Герман почувствовал мой взгляд и повернулся. Черные глаза мерцали во мраке и смотрели строго и проницательно, словно он догадывался, о чем я думаю. — Что делаешь завтра? — спросил он. Я растерялась от неожиданного вопроса, но сосредоточилась и вспомнила: — Отвожу маму в больницу. Ей будут делать люмбальную пункцию. Я ей нужна — это больно и страшно, хочется кого-то держать за руку. Так что я никак… Прости. — Что-то серьезное? — озабоченно спросил Герман. — Нет, нет, — замотала я головой. — Все самое страшное уже исключили. Это просто… На всякий случай. Послезавтра могу! Он поморщился и выпил несколько глотков виски из бокала. — Послезавтра у Маруськи отчетный концерт. А в субботу приезжает теща в гости. — То есть, до воскресенья… — До понедельника. — Мы не увидимся? Герман качнул головой и чуть резче, чем стоило, стукнул бокалом о стол. Я не выдержала, соскользнула с дивана и подошла к нему, неслышно ступая босыми ногами по мягкому ворсу ковра. Обняла сзади. Прислонилась щекой к холодной и гладкой ткани пиджака. Спина под пиджаком окаменела на мгновение. Герман медленно выдохнул, развернулся и — обнял меня. Поцеловал невесомо в макушку. — Мне бы очень хотелось, — сказал он тихо. — Без тебя намного сложнее проживать каждый день. Тянуть всех этих бестолковых менеджеров, вникать в очередные распоряжения Центробанка, лавировать между чужими интересами. Вчера опять прошли слухи, что снимут с должности… а, неважно. — Гер… — прошептала я. — С тобой можно не думать, что дочь опять проснулась ночью от кашля и надо вывезти ее в тепло, что родители хотят переселиться в деревню, но они не потянут обслуживание дома, значит, опять мне искать поселок, где есть управляющие, что… Я поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок губ. Он будто озвучил то, о чем я думала каждый день. Мой жужжащий рой мыслей о муже, сыновьях, родителях, агентстве, приюте, страховках, платежках, анализах, переводах утихал только рядом с ним. Это всегда было невероятным облегчением — словно снять с головы железный обруч шипами внутрь. Ненадолго. Пока мы рядом. Пока его руки трогают меня, пока кожа стонет от счастья, соприкасаясь с моей кожей, пока я чувствую его дыхание на своих губах. Или хотя бы чувствую его запах — рядом. — Но ты не никак не… — Никак не могу. До понедельника. — А может, и дольше. — Может. Коротким словом он будто бы закрыл тему. О чем тут спорить? Герман прошелся кончиками пальцев по моим бокам, подхватил край свитера и потянул его вверх. — Гер… — Ммм? — Может, мы… Я помню тот момент очень остро. Но не помню, что хотела сказать. «Может, мы разведемся»? «Может, мы поженимся»? Может, мы… Будем вместе? Чтобы каждый вечер его чуткие пальцы вот так касались моей кожи, еще очень чувствительной от колючей шерсти. Чтобы никогда не приходилось смотреть на время и ставить телефон в беззвучный режим. Чтобы можно было, проснувшись среди ночи, задыхаясь от слез, повернуться, вдохнуть его запах и прижаться щекой к спине. Зная, что он будет рядом и завтра, и послезавтра. А послепослезавтра не будет, потому что уедет помогать родителям, но потом все равно вернется. Но… У нас было слишком много обязательств. Перед детьми. Они с Полиной даже квартиру купили в доме по соседству с педиатрическим центром, чтобы лучшие специалисты наблюдали за Марусей, а мы с Игорем нашли потрясающую школу для близнецов неподалеку от нас, куда можно будет ходить самостоятельно, не переходя проезжую часть. У моих мальчишек лучшая в мире комната в виде морской каюты с круглым иллюминатором и канатами, свисающими с потолка и друзья во дворе. У его дочери гигантская коллекция динозавров — окаменелостей, конструкторов, механических, с которой она не согласится расстаться даже на неделю. У Игоря — хоккейные тренировки с близнецами, которые они обожают, потому что папа возится с ними целый день. У Германа — раз в неделю визиты к лучшему психотерапевту для преподросткового периода и потом традиционный ужин в пиццерии с дочерью. Перед родителями. Матери Полины недавно сделали сложную операцию по замене коленной чашечки, и теперь ей нужна физиотерапия и постоянное наблюдение. Мои мама только что прошла через долгое обследование, чтобы выяснить, что у нее пока, слава богу, нет рака, но есть другие проблемы. Возраст. Уже возраст. Родители становятся как дети — плачут и боятся. И не остаются одни. Его отец храбрится, но уже не способен колоть дрова для дома в деревне. Мой все еще никак не дойдет до кардиолога, но не раз предлагал мне выбрать заранее дежурное черное платье для похорон. Перед супругами. Наша роскошная квартира — в ипотеке. На двоих с Игорем, и с некоторых пор я тоже участвую в выплачивании долга. Ремонт мы делали, вкладывая все деньги, что были, не считаясь, где чьи. У Германа — обязательства перед Полиной и ее родителями, которые он взял перед браком, чтобы она могла уйти с работы. Я бы хотела сказать ему: «А может, мы разведемся?» Но тогда придется сказать еще и: «Ты оставишь Полине квартиру, будешь забирать Марусю пару раз в неделю к себе, чтобы она не скучала, но я не знаю, что делать с ее динозаврами, и врачами, и школой, ты ведь будешь отвозить ее в школу?» И придется сказать: «Жить мы будем у меня, попробую убедить мужа оставить нам квартиру, ведь тут любимая комната мальчишек, а во дворе друзья, и школа…» Придется сказать: «Игорь будет приезжать пару раз в неделю, чтобы отвозить их на хоккей, а еще, наверное, иногда укладывать, он такие сказки рассказывает…» Придется сказать детям, что у них не будет больше теплого папы по утрам, когда они прыгают с разбегу в родительскую постель. Придется сказать родителям, что мы разводимся и вся эта сложная система, что складывалась годами, пребывающая сейчас в балансе, будет разрушена и долго собираться заново — с другими участниками. А у мамы — нервы. А у папы — сердце. А у Маруси — нейродермит. А у Макара — астма. А у Никиты — кошмары. «Может, разведемся?» А потом что-нибудь придумаем со всем тем хаосом, в который превратится жизнь полутора десятков человек. Что-нибудь придумаем… Придумаем же? Сейчас. Прикинь, какая дура? Сейчас. Прикинь, какая дура? За окном поезда мелькают одна за другой яркие полянки с желтыми цветами, бегут от столба к столбу толстые черные провода — вверх, вверх, вверх, а потом вниз, вниз, вниз. Синусоида как метафора жизни, в которой всегда все меняется. Неизменно лишь одно — перемены. Вера ждет моего ответа, а я понимаю, что ничего не могу ей сказать. Люди делятся на тех, кто все поймет и без слов, и на тех, кому сколько ни объясняй — они продолжат твердить, что мы просто плохо стараемся. — Сейчас у нас все в балансе, — пытаюсь я сформулировать ощущение, которое дрожит на кончиках пальцев, но никак не укладывается в слова. — Как хорошо отлаженный механизм. И у меня, и у него. Если развестись — все рухнет. По глазам вижу — не понимает. Мне казалось, мы с ней ровесницы, но сколько бы Вере ни было лет, я старше ее на тот жизненный опыт, которого у нее нет. И понять его смогут только те, у кого он есть. И редкие-редкие исключения, способные прочувствовать чужую жизнь. Наверное, я бы тоже до конца не поняла ее опыт — зачем она бежит в такую глушь от мужа, неужели нельзя просто развестись? Не раз и не два, даже не три после того обещания Игорю я все-таки решала, что все, хватит. Семейная жизнь не для меня. Я истеричка, дура, эгоистка, заберите меня отсюда, я умру одна в окружении сорока кошек. Хотя нет, даже кошки меня бросят. Особенно часто я это решала, в очередной раз глядя на одну-единственную полоску на тесте. Но каждый раз я удерживала себя от последнего шага. Не потому, что не хотела все бросить и справиться со своим разочарованием сама. А потому, что не хотела жалеть, что ушла. Представляла себе, что брошу единственного нормального мужчину в своей жизни, который готов терпеть меня такую — и буду жалеть до конца своих дней. Наверное, поэтому я привязывала себя к нему все прочнее. Детьми, квартирой, ремонтом, обязательствами — перед его родителями, перед своими. Бытовыми мелочами, заботой, знанием его слабых мест и болезней, откровенностью и прочим, и прочим. Даже если мы не подходили друг другу, мы уже стали слишком близкими, чтобы разойтись. Родными. Привязанность сильнее любви. Безопасность важнее страсти. — Всегда можно выстроить новый баланс, — пожимает Вера плечами. — Я же не испугалась уйти в никуда. Да, я не знаю, где буду жить и на что жить через месяц. Но я сильная, я все смогу. — У тебя дети есть? — устало спрашиваю я. — Нет. — А у нас есть. — Так вы не разводитесь из-за детей? — в ее голосе смесь разочарования и легкого презрения. Меня так и подмывает спросить-таки, сколько ей лет. Я обманулась уютной заботой, пирожками, спокойной мудростью в ответ на свою откровенность. Такая она еще девчонка. И максималистка. — Мы не разводимся в том числе из-за детей, — уточняю я. — Мы создавали семью не для того, чтобы трахаться в законном браке, Вер. Мы ее создавали, чтобы справляться с жизнь сообща. С родителями, с детьми. Помогать друг другу, строить единый мир. И было бы эгоизмом развестись и лишить всех этого привычного мира. Разрушить все — ради чего? — Ради любви? Тру ладонью лицо. Ради любви. Что она такое — эта любовь? — Я отойду, — говорит Вера, выбирается из-за стола и выходит из купе. Надо было ее предупредить, конечно, что туалеты здесь… Впрочем, она, похоже, привычная. Видимо, это не первый поезд, встреченный ею на окраине России. Люди, путешествующие между крупными городами, радуются красивым чистым вагонам и не задумываются о том, куда же делись все старые и облезлые. Я допиваю земляничный компот и качаю головой — где же эта девчонка научилась так обалденно готовить? На месте ее мужа, я бы тоже ее не отпустила. Но на месте ее мужа я бы изменять не стала. Хотя я… стала? Выходит, не стоит зарекаться. Проходит не меньше получаса, а Веры все нет. Я принимаюсь собирать мусор со стола, но острая тревога заставляет бросить дело на полпути. Не нравится мне это все. Выглядываю в коридор — но там никого. Только бегут за окнами березовые рощи, хмурится небо и чуть-чуть тоскливо пахнет пыльными коврами — узкая вышитая дорожка постелена вдоль всего прохода до самых дверей тамбура. Откуда доносится чуть заглушенный стуком колес смех. Пол вагона дергается и норовит ускользнуть из-под ног — приходится цепляться за поручень, хотя я вроде не пила. Открываю дверь в тамбур — Вера там. Смеется, прикуривает сигарету и льнет к крупному мужику в обтягивающей внушительный торс черной майке. Он слегка пьян — это заметно, но больше от ее присутствия, чем от алкоголя. Глаза шальные, улыбка блаженная — и взгляд то и дело соскальзывает с подпрыгивающих от тряски черных кудряшек на пунцовые пухлые губы, а оттуда — на соски Веры, выступающие под легким бюстгальтером и футболкой. Развернуться бы и уйти — явно у девушки все хорошо, особая опасность ей не грозит. А я не могу. Будто она мне не случайная попутчица, а безалаберная дочка, которая прямо сейчас на моих глазах творит глупости. — Вер, пойдем, — говорю спокойно и киваю в сторону купе. Беру ее за плечо и пытаюсь мягко подтолкнуть к выходу. Но взгляд мужика вдруг становится жестким и острым: — Ей тут нравится! — утверждает он, и в тоне голоса слышно легкое-легкое, но все-таки предупреждение. Не лезь — говорит мне этот тон. И этот взгляд. Ох, Вера. Тянет тебя на таких, да? Я смотрю в его черные глаза и от того, что они так напоминают мне Германа, начинаю злиться. — А мне все равно. Она обещала мне на ночь сказку почитать! — заявляю я, нагло глядя в лицо мужику. — Какую сказку? — охреневает он. — Про Ежика и Медвежонка, — говорю я и тяну Веру к себе активнее. — Я психованная, у меня диагноз, и только эта сказка… — Иду-иду, — Вера тушит сигарету и выталкивает меня в коридор, пока мужик пытается сообразить, насколько я реально психованная, а насколько не в меру борзая. В купе мы заходим молча, и Вера тут же заворачивается в плед, устраиваясь в своем уголке. — И вот что это было? — спрашиваю я, устало падая на полку и принимаясь рыться в упаковочной бумаге в поисках чего-нибудь съедобного. От стресса у меня пробуждается зверский аппетит. — Представляешь, — говорит Вера. — Я поняла, что люблю мужа. Все еще люблю. Прикинь, какая дура? Сейчас. Живут не для радости Сейчас. Живут не для радости Вера больше не выглядит ни хабалкой, ни жизнерадостной и уверенной в себе женщиной. Она жмется в угол своей полки, и в ее больных глазах я угадываю ту же растерянность перед жизнью, которую чувствую и сама. Вот ведь какая проблема — взрослых не существует. На самом деле, ни у кого нет правильного ответа, как жить эту жизнь. А если кто-нибудь говорит, что есть — он врет. Иногда самому себе. — Ты его любишь… — говорю я медленно, готовая заткнуться в любую секунду. Но Вера не высказывает возражений. — А он — другую? — Нет, — она натягивает плед на плечи и прячет в него нос, хотя в купе нормальная летняя температура. — Он тоже меня любит. Очень. Иначе не гонялся бы за мной по всей стране. — Так он разрушил ваши отношение не ради любви? — Нет, — голос Веры сдавленный, словно она пытается сдержать крик или рыдания. — Он разрушил их ради похоти и собственного удовольствия. Так что не сравнивай себя с ним. Ты не такая. — Я жду трамвая… — грустно усмехаюсь я. Подпираю кулаком щеку и смотрю в окно. Там показывают закат. Долгий-долгий, алыми ручьями разливающийся по лугам, просовывающий золотые лучи сквозь щели в стройных рядах берез. Даже кажется, что я чувствую особый запах вечерних трав — здесь, в купе старого поезда, несущегося по окраинам бесконечной нашей родины. Иван-чай, полынь, что-то медово-сладкое — и немного болотной воды, чтобы оттенить реальностью запредельно-райский коктейль запахов. — Хорошо, — говорю я, не поворачиваясь к ней. — Хорошо, что ты так уверена в себе и в своих чувствах. Это большое счастье, — говорю я. — И решить заранее, что если муж изменит — я гордо уйду, а потом гордо уйти — тоже большое счастье. И знать, что если придет любовь — ты не будешь обманывать мужа и сразу разведешься, и развестись на самом деле — тоже большое счастье. Вообще, не знать сомнений, — говорю я и щурю глаза, как от дыма, от подступающих слез. — Большое счастье. Она молчит, а во мне даже нет сил, чтобы повернуться и взглянуть ей в глаза. — Я этого счастья лишена, — говорю я. — Каждый день я думаю — а вдруг все это блажь? Вдруг — просто скука, усталость от быта? И мы с Германом разойдемся через год, попробовав пожить вместе? Получится, я разрушу все ради иллюзии любви. Разобью на осколки две семьи, чтобы выяснить, что любви-то и не было. Она вообще бывает? — Бывает, конечно, — уверенно отвечает Вера. — Не могут же все в мире ошибаться? — А тебе не кажется странным, что эта самая любовь приходит как-то подозрительно вовремя? — качаю я головой. — Как раз, когда пора создавать семью, с восемнадцати до тридцати с редкими-редкими отклонениями. И оказывается, что твоя судьба — человек, который рядом, а вовсе не какой-нибудь незнакомец из Аргентины, а? — Ну это глупо — влюбляться в незнакомца, — возражает Вера. — Хотя есть эти дурочки, что любят корейских айдолов, хотя никогда их живых не видели. — Вот на примере айдолов хорошо видно, что люди любовь себе придумывают. — Ну, эту придумывают, а настоящая — все равно есть! — упрямится она. — Мужчины ищут себе жену, чтобы она готовила, убиралась и рожала детей. Ну и красивая была. А иначе, говорят, зачем мне она? — И в постели чтоб была хороша. — И в постели. Женщины ищут опору. Получается, и те, и другие сначала отбирают человека по каким-то критериям, а потом уже влюбляются. — Это разумно. — Еще бы! Людям надо размножаться, вести хозяйство, покупать квартиры, детей заводить в конце концов! Некогда ждать любви! Вдруг она только годам к семидесяти явится? Что делать тогда? А если вообще не придет? — Ты говоришь, что те, к кому пришла любовь вовремя и к нужному человеку — ее просто себе придумали? — хмыкает Вера из-под пледа. — Да! — в горячке спора я не замечаю, что сама себя загоняю в угол. — Так получается ты как раз подтверждаешь, что у тебя — настоящая. Потому что неуместная и не вовремя. Я смотрю на нее, ищу, что можно возразить — и не нахожу. — Но это же измена… — Разве любовь — не самое главное в жизни? Вот если бы ты изменяла, потому что тебе секса не хватает или цветы муж мало дарит, или в наказание… я не знаю, зачем еще изменяют — то это было бы по-настоящему подло. — Нет, Вера! Нет! — меня просто передергивает от ее позиции. — Не так! Какая любовь, когда причиняешь окружающим боль? На чужом несчастье своего счастья не построишь, слышала? — «Живут не для радости, а для совести!» — цитирует она «Покровские ворота» и смеется. — Лан, ты правда хочешь быть Саввой Игнатьевичем? Может, ты и в Гарри Поттере на стороне Дурслей была? А то и Волдеморта? — Ты выворачиваешь это в странную сторону. Будто бы есть плохая измена и хорошая измена. Будто бы измену можно оправдать, — качаю головой. — Тогда разводись. — Вера! — Тогда расставайся! Реши уже что-нибудь! В купе полутемно, сизые сумерки просачиваются сквозь окно, обозначая наши чашки с чаем, надкусанные бутерброды, горку пирожков, мятую бумагу, в которую они были завернуты, лишь легкими карандашными штрихами. Все выцветает, теряет краски. — А мы и расстались… — роняю я слова в эти сумерки, и они сливаются с темнотой, растворяются в неверных тенях. Я тянусь к тени, похожей на бокал с виски, почему-то не задаваясь вопросом, откуда он тут, но он в обманчивом полумраке оказывается причудливо скомканными салфетками, и я снова хватаю пальцами пустоту. Выпить бы мне не помешало. — Только сейчас? Почему не раньше? — Не только. Мы пытались. Я — пыталась. Однажды у меня почти получилось. Кажется, еще зимой. Если у нас с Германом настоящая любовь, то спешу разочаровать всех, кто в нее верит — от скандалов это не спасает. Даже наоборот. Я тогда сказала… Тогда. Это просто секс Тогда. Это просто секс — Это ведь все временно, пока тебе не надоест, — сказала я. Герман замер спиной ко мне. В моей руке был тяжелый бокал для виски, наполненный минералкой. Очень дорогой минералкой — у Германа все всегда было по высшему классу. Даже странно было, что я как-то затесалась в его роскошную жизнь. Все наши сложные разговоры происходили в этом кабинете именно так — он стоял ко мне спиной, я выстреливала в него свинцовой фразой, он замирал и не поворачивался, чтобы не выдать своих эмоций. Но его спина, даже под пиджаком дорогого костюма, приталенным, но скрадывающим сокращения мышц, выражала больше, чем он всегда хотел показать. Его рука опустилась на край стола, застыла на столешнице, упираясь в нее кончиками пальцев, словно балерина на мысках. Напряженно и твердо. — Разве? — едва повернув голову, спросил Герман спокойно. — А разве нет? Что ты испытываешь ко мне? Пузырьки минералки укололи язык, по сухому горлу пролилась прохладная вода, но впиталась, словно быстрый дождь в растрескавшуюся поверхность пустыни. Словно и не было. Я бы хотела чего-нибудь покрепче, но не возвращаться же домой каждый вечер навеселе. — Никогда не задумывался об этом. — Зато я задумывалась! — я отставила пустой бокал на стеклянный столик у дивана и облизала все еще сухие губы. — Я же помню наш первый раз, Гер. Ты в тот день ужинал с Нелли. Не знаю, о чем вы говорили, но она ушла очень злой. Думаешь, я не поняла, что тогда произошло? Ты все-таки решился ей признаться в своих чувствах, да? Но она тебе отказала — конечно, ты же был безупречным начальником, и вдруг такое предложение. Вот ты и взял меня — я ведь сама тебе навязывалась и не отказала бы. Залечил свое раненое эго, очень удобно. Я выпалила это все ему в спину и откинулась на спинку, ожидая реакции. Герман повернулся на каблуках и едва заметно усмехнулся: — Да? Как интересно. Расскажешь что-нибудь еще обо мне, такое же увлекательное? К тому времени он уже смягчился, перестал играть в равнодушие, и мы снова общались, как в начале — обсуждая все подряд. Но моя провокация снова превратила Германа из нежного любовника в жесткого банкира. Он скрестил на груди руки, бедром оперся на край стола и кивнул мне. Продолжай, мол. — Что тут рассказывать? — пожала я плечами. — Тебе, похоже, понравилось, раз это продолжается до сих пор. — Без сомнений, — сухо кивнул он. — Но однажды надоест. Все приедается. Никакая женщина и никакое удовольствие не стоят твоего счастливого брака. — Конечно. — И когда гормоны схлынут, ты… — Что — я? Холод в голосе Германа замораживал окна изнутри — так накрепко, как ледяной ветер не мог добиться снаружи. Едва слышно завывал ветер в щелях перекрытий. — Бросишь меня, восстановишь статус кво, снова станешь примерным семьянином и добропорядочным бизнесменом. — Да. — Да?.. — растерянно переспросила я, и Герман еще раз холодно подтвердил: — Да. Слезы подкатили так неожиданно, что я растерялась и едва успела прижать согнутые пальцы к уголкам глаз, останавливая потоп в последнюю секунду. Сама не поняла, как это случилось. Вроде бы контролировала свои эмоции, была уверена, что принимаю наши отношения такими, как она есть. Но когда Герман не стал спорить… — Это просто секс, Лана, — он сделал два шага к дивану, стягивая пиджак с плеч. — Задом повернись. Я царапала ногтями с ярко-алым лаком черную кожаную спинку дивана, пока он трахал меня, задрав платье-футляр почти до пояса. Герман всегда был хорош в сексе. Даже сейчас он менял темп, угол и глубину строго в нужный момент, и я, практически против своей воли, находясь не в лучшем настроении для чувственных удовольствий, все равно не могла удержаться от стонов. Он демонстративно не ласкал меня, но хватало и того, как вонзался его член, как стискивали мои бедра крепкие пальцы. Хватало едва слышного сбитого дыхания, чтобы я завелась и, как обычно, ярко кончила, закусив нижнюю губу и цепляясь за спинку дивана так сильно, что оставила на ней следы. Если бы мне нужен был безупречный любовник, от которого я могла бы получать качественный секс — наверное, лучше Германа я бы не нашла. Но мне было нужно другое. Он кончил следом за мной и, пока я неловко оправляла платье, вытер с обивки дивана несколько вытекших из меня капель спермы моими трусами. И бросил их обратно небрежным жестом. Это меня добило. — Я домой, — сказала я. — Такси сама вызову. — Уже вызвал, — сказал Герман, демонстрируя экран своего телефона. — Ультиму. Вечно ты на экономе катаешься, а я волнуюсь. Стиснув зубы, я подобрала колготки и трусы, засунула их в сумочку, подошла к вешалке, и Герман успел снять мое пальто и подать мне его. Всегда и неизменно джентльмен, даже после того, как отодрал меня как шлюху, сказав, что больше ничего от меня ему не нужно. — Спасибо, — сказала я, берясь за ручку двери. — Что просветил насчет наших отношений. На этом, наверное, все. — Как все? — удивился Герман холодно. — Мне еще не надоело. Он попытался обнять меня за талию, но я распахнула дверь кабинета и поспешно сделала шаг за порог. — Такси ждет. Тогда. Три дня Тогда. Три дня Смешно и обидно мне было еще и потому, что Игорь накануне уехал в командировку, и я, воспользовавшись случаем, отправила сыновей к бабушке. Она давно хотела провести время с внуками. А я — планировала эти дни быть с Германом, в кои-то веки не разрываясь мучительно между обязанностями жены, матери, хозяйки и — любовницы. Я даже Тине накануне поныла, что неважно себя чувствую, чтобы она была морально готова к тому, что я пробуду на работе очень недолго. Это мне пригодилось, когда я позвонила ей с утра и сказала, что не приду вовсе. Заболела. Да, слабость такая, что из дома не выйти. Нет, надеюсь быстро очухаться. Думала было, что потрачу время на уборку, но вместо этого все утро валялась в постели, глядя на колышущиеся занавески и несущиеся в бледно-голубом небе облака. Один раз встала, сделала себе чай, но он так и остывал на кухонном островке, пока я снова потягивалась, как кошка, среди свежевыглаженных простыней. Даже не стала переодеваться и ходила по дому в шелковой сорочке, в которой спала. Это состояние остро напомнило мне мою незамужнюю жизнь — та же свобода, та же пустота. Если свобода мне нравилась, то от пустоты я и бежала в свой уютный брак. И все равно встретилась с ней в своей супружеской постели еще раньше, чем в моей жизни возникло искушение измены. Пустота возникает не там, где нет никого, кто мог бы тебя обнять, а там, где нет того единственного, кто необходим. Пусть хоть весь мир соберется вокруг с изъявлениями любви, но если не придет тот самый — почувствуешь только одиночество. Когда за окнами серый день перелинял в черный вечер, я вылила холодный чай в раковину и достала вино. Его терпкий вкус оттенил мою печаль куда лучше крепкого чая. Отпивая глоток за глотком из бокала, я прошла по квартире, разглядывая ее, будто впервые. В последние годы я так много работала, что не успевала толком и заметить перемены в доме. Помнила только, что Игорь спрашивал мое мнение о роботах-пылесосах, кондиционерах и приточной вентиляции, но даже не помнила, что ответила. Оказывается, он все это купил. В гостиной был новый проектор и покрывало на диване, зато в комнате детей не нашлось ничего для меня неожиданного. Скандал из-за требований близнецов сделать им настоящие морские иллюминаторы я помнила хорошо. И то, как рассматривала панно на стену, сделанное из настоящего песка и настоящих раковин — тоже. С тех пор дети время от времени корябались об это панно разными частями тела, но наотрез отказывались его убирать. Боевые раны, говорили они. Ничего ты, мама, не понимаешь, говорили они. Где уж мне понять настоящих пиратов. От резкого звонка в дверь я вздрогнула и облилась вином. Кто посмел меня потревожить в тот день, когда я даже телефон отключила? Почему-то сердце стучало, как безумное, пока я босиком, на носочках, бежала к двери и привставала на цыпочки, чтобы увидеть в глазок того, кого меньше всего ожидала. — Заболела? — с нажимом спросил Герман, делая шаг в квартиру, едва я открыла дверь. Его глаза не отрывались от бокала в моей руке, пока он стягивал с шеи шарф и сбрасывал короткое черное пальто на вешалку в прихожей. Он забрал бокал из моей руки и поставил его на столик. А потом… Я думала он меня убьет. Если только можно убить сексом. Жесткими толчками, от которых кровать впечатывается в стену. Бешеным темпом, от которого задыхаешься, но почему-то чувствуешь, что дышать тебе и не надо. Глубоким минетом, до слез и хрипов. Принудительным оргазмом и сквиртом, которые он использовал как наказание. И снова жестким сексом, от которого создавалось впечатление, что Герман хочет пробить насквозь не только мое тело, вдавленное в матрас, но и дно кровати из дуба. Его пальцы впивались в мою кожу, его зубы оставляли отметины везде, куда он мог дотянуться — на плечах, груди, внутренних сторонах бедер, лодыжках. Задница горела от шлепков, мышцы тянуло от непривычных и неудобных поз, в которые он меня ставил, словно чтобы нарочно унизить — но в них я кончала так, что не орала во все горло только потому что засовывала угол подушки в рот. В какой-то момент я испугалась, что он просто порвет меня своими размашистыми и грубыми движениями, что я не выживу после этой нашей встречи. Но я… Наоборот. Оживала под шум воды ванной, понимая, что все закончилось. Все закончилось, и Герман вышел чистый и свежий, застегивая запонки на манжетах. Он наклонился, подобрал мою измятую и изорванную сорочку с пола, бросил ее на кровать, где я с трудом сумела подползти к одеялу, чтобы завернуться в него, и холодно сказал: — Это просто секс, Лана. Поэтому я легко найду тебе замену. А ты мне. Но я должен был как следует попрощаться с такой отменной любовницей. Пожалуй, всегда буду теперь выбирать замужних. И голодных. Вы позволяете больше, чем приличные девушки. Я рыдала всю ночь так, что с утра боялась посмотреть на себя в зеркало. Спала на диване в гостиной, не решившись вернуться в спальню. Спрятала постельное белье в дальний ящик, чтобы вдыхать запах безумного Германа. И три дня смотрела на молчащий телефон. Вот так все и должно кончиться. Так и кончится. И это отлично. Три дня. За эти три дня я взяла себя в руки, устроила грандиозную уборку в квартире, лишь морщась время от времени, когда тело, измотанное «прощальным» сексом напоминало мне о нем. Нарисовала на стене детской комнаты штормовое море, разбитый о скалы пиратский фрегат и золотые монеты на дне. Кто теперь не понимает пиратов, а? А? Перебрала все кухонные шкафы, выкинула просроченные продукты, обклеила холодильник виниловыми наклейками, пересадила цветы, которые давно этого требовали. Разобрала документы и записала детей к врачам. К возвращению Игоря приготовила томленые свиные ребрышки в гранатовом соусе и миндальный пирог. Купила самое развратное белье, что сумела найти — чулки с поясом и кружевной бюстгальтер, оставлявший открытыми соски. Постелила шелковые простыни, приготовила масло для массажа и свечи с запахом иланг-иланга. Муж должен был вернуться к десяти. В семь вечера мне пришла смс: «Через час у меня в офисе». И я села в такси, накинув лишь пальто поверх того развратного белья. Тогда. Дура Тогда. Дура За моей спиной щелкнул замок. Герман сделал шаг назад и замер, так и не вынув руку из кармана брюк. Я медленно развязала пояс пальто, расстегнула пуговицы и позволила ему сползти по плечам. То, что Герман вообще не отреагировал на то, что оно упало на пол, говорило о многом. Дернулся острый кадык. Герман отвернулся и севшим голосом скомандовал: — На диван. И вот тут я разозлилась. Нелегко сохранять ледяное выражение лица, когда тебя за плечо к себе разворачивает практически голая женщина — в чулках и кружевах. Но дрогнувший уголок губ Германа сменил направление движения и пополз вниз, когда я начала орать. — То есть, ты вот так планируешь продолжать, да? — шипела я, наступая на него и тыча пальцем в третью пуговицу на белоснежной рубашке. — Позвал меня, как ни в чем ни бывало? В то же самое болото, в ту же игру! А ведья я тебя почти забыла, Гер! — За три дня? — поднял он брови. — Да, за три дня! — крикнула я. — Потому что я тебя ненавижу! И себя ненавижу! И все, что ты делаешь, зачем ты это делаешь, как ты это делаешь! В бессильной ярости я огляделась по сторонам и не нашла ничего лучше, чем смахнуть с подставки бронзовую статую африканской богини, стоявшую у стены. Она неожиданно громко зазвенела, откатываясь на середину кабинета. А мне понравилось! Я хищно развернулась в другую сторону и заметила накрытый между двумя широкими кожаными креслами кофейный столик — с чайником, подставкой для пирожных и вазой, в которой стояли белые и красные орхидеи. Пирожные на вид были свежайшие, и я захохотала: — Ты меня чай позвал попить? И обсудить наши отношения? — Да, — коротко отозвался Герман. — А я приперлась в неглиже! Дура такая! В ярости я просто смахнула все, что было на столике одним движением. Подпрыгнул, разливая кипяток на ковер чайник, зазвенели чашки, смялись пирожные, истошно запахло давлеными ягодами и кремом. — Вот! Вот! — заорала я ему в лицо, развернувшись. — Зачем тебе такая истеричка, Гер! Вышвырни меня отсюда! Выкинь голой на мороз! Это же просто секс! Найди себе кого попроще! Найди! Я подхватила вазу с цветами и шарахнула ее о стену. Шагнула, нагнулась, сгребла самые крупные осколки в перемешку с переломанными цветами и швырнула это все в Германа. Захохотала, захлебываясь слезами, и, махнув рукой с удивлением проследила траекторию алых капель, росчерками испятнавших рубашку на груди Германа. Пошатнулась и посмотрела на свою ладонь, распоротую осколком стекла так, что среди текущей крови увидела что-то белое. Кровь лилась на светло-серый ковер тонкой струйкой, собираясь в темную лужицу среди его высокого, словно трава, ворса. Голову повело, и ноги не удержали. — Дура! — в сердцах бросил Герман, падая на колени рядом со мной. — Дура, дура, дура! Зачем-то сорвал с шеи галстук и посмотрел на него безумным взглядом. Я захотела встать, начала цепляться за него, но оставляла только кровавые отпечатки ладоней на белой рубашке. — Дура, — согласилась я, уплывая в обморок. — Найди умную… — Я тебя люблю, идиотка! — прошипел Герман, впиваясь в мои губы ошеломительным поцелуем. Жестким, чувственным и настолько требовательным, что, пожалуй, можно было считать его за средство первой помощи, потому что терять сознание я перестала. Он вскочил и принялся хлопать дверцами шкафов из темного дерева, бормоча что-то под перезвон стекол в них, с которыми никогда еще так грубо не обращались. А я смотрела на него, счастливая до одури. И мне казалось, что в этот темный ледяной день в его офисе вдруг запахло яблоневым цветом. Хотя наверняка это были галлюцинации. Герман обнаружил аптечку в последнем шкафу, снова рухнул на колени рядом и взял мою руку, не обращая внимания на то, что кровь продолжала капать и на его ковер, и на его дорогой костюм. В аптечке оказался не только антисептик и пластыри — там был полноценный набор для зашивания ран с кривыми иглами, и Герман принялся штопать мою раскроенную ладонь, сосредоточенно закусив губу и резкими взмахами головы отбрасывая волосы с глаз. — Ты умеешь? — спросила я, хотя больше всего хотелось спросить, правда ли он меня любит. — Нет, но ты сама виновата, — буркнул он. Однако он умел. Нежно, но твердо Герман делал все, что положено, чтобы остановить кровь и зашить рану. А я смотрела на капельки пота на его висках, купалась в его запахе и погружалась в безумие глаз, в которых больше не было вселенского холода. И можно было уткнуться носом в его кожу и вдыхать, вдыхать, вдыхать ставший родным запах… — Ты правда меня любишь? — спросила я. Он промолчал. — Ты меня не бросишь? — спросила я. Он промолчал. — И что теперь? — спросила я. Он промолчал. А может быть, я и не спрашивала, только думала об этом, глядя на его длинные умелые пальцы, которые уже закончили перевязку, но все еще продолжали поглаживать мое запятьсе с татуировкой «Nevermore», окончательно потерявшей свой смысл рядом с этим новым шрамом. Он промолчал, не услышав вопросов, которые так и остались в моей голове. Зато теперь мне не в чем его обвинить. Он мне ничего не обещал. Только, что найдет, если я пропаду. Но разве я пропала?.. Сейчас. Измена себе Сейчас. Измена себе Мы с Верой спорим всю ночь, все утро и половину дня и все еще не можем никак сойтись. С поезда надо сходить уже через пятнадцать минут, а я все сижу напротив Веры и пытаюсь понять, как так вышло, что она теперь защищает меня — любовницу женатого. А я обвиняю себя без жалости. Если бы не проводница, стукнувшая костяшками пальцев в дверь купе, я бы так и пропустила свою остановку. Собираться приходится впопыхах, я быстро кидаю все вещи в сумку, уминаю их, протягиваю руку к томику Джейн Остин… и отдергиваю. Там, куда я направляюсь, она будет выглядеть еще более неуместной. — Спасибо тебе, — говорю я Вере и обнимаю ее. За окном уже мелькают кирпичные домики, тепловозы на запасных путях, унылые рабочие в жилетках и с ломами в руках. — Спасибо за разговор и за то, что ты… такая. Удачи. Я оставила ей свой телефон, она же только покачала головой — никаких контактов. Она так боится, что муж ее найдет, что даже в этом поезде едет за взятку, без билета, заплатив раз в десять дороже. Но рассказывать, почему именно боится, отказывается. Только качает головой и просит не спрашивать. — Помни, — говорит Вера, помогая мне выкатывать чемодан в коридор. — Самая худшая измена — это измена себе. — Себе скажи, — бормочу я недовольно. — Ты любишь своего мужа и все равно убегаешь от него. Кто теперь изменяет своей любви? — Вот и не повторяй моих ошибок. Не предавай любовь. — Думать, что любовь — самое главное в жизни, это инфантилизм, — говорю я назидательно и не могу скрыть улыбку, глядя на проводницу, которая слышит наш диалог и выражение лица у нее при этом… В общем, не думаю, что она часто возит пассажиров, которые разводят философскую нудятину в этих суровых краях. — Что тогда, если не любовь? — спрашивает Вера, хитро улыбаясь. — Семья! Вот появятся у тебя дети — поймешь! Она улыбается еще шире. Конечно, это шутка. Никого еще не спасали от отсутствия смысла жизни дети. И вообще ни от чего не спасали. Родители только тащили их с собой в бездну непонимания. На миг меня колет чувством вины. Но я точно знаю, что Анюте с нами будет лучше, чем в этом маленьком городке, где ее ждет в лучшем случае судьба ее матери. А то и что-нибудь похуже. — Надеюсь, твоя семья сделает тебя счастливой. Хотя бы в будущем, — сказала Вера. — Потому что пока — нет. Зато любовь делает. Нам надо еще договорить, но проводница во весь голос объявляет, что поезд стоит две минуты, и этого времени хватает только на еще одно объятие и на то, чтобы поспешно спустить чемодан на перрон и спрыгнуть следом. Я долго машу вслед алым огням последнего вагона и только когда поезд скрывается в надвигающемся из-за ближайшей рощи тумане, наконец иду к площади у вокзала, где дежурят местные таксисты. В гостиницу я попадаю ближе к ночи, потому что сначала решаю заехать в опеку. Здесь все по-простому — одноэтажный деревянный дом с трухлявым забором и крашеными в васильковый наличниками, скрипучая калитка, крошечный палисадник, засаженный золотыми шарами рудбекии и очень чистая комната с полосатыми половиками, которую почему-то хочется назвать то горницей, то светлицей. Старый компьютер накрыт салфеточкой, а вот на столе, под лампой с зеленым матерчатым абажуром разложены бумажные стопки распечатанных анкет. — Анюта здесь, у нас, — говорит мне пухленькая женщина с невероятно синими глазами, кутаясь в шаль из собачьей шерсти. — Но она уже спит. Не надо ее будить, пожалуйста. Голос у нее просящий, как будто это я тут главная, а вовсе не они. — Нет, конечно, нет, — поспешно соглашаюсь я. — Я даже не думала, что она с вами, она ведь… — Пока в неясном статусе. Суд послезавтра. Приходите. Там сразу и решится. От чая отказываюсь, почему-то вдруг забеспокоившись, что мой номер в гостинице могут сдать кому-нибудь еще. Совершенно иррациональный страх — не так много здесь туристов и командировочных, чтобы гостиница была заполнена хотя бы наполовину. Но пока я не прикатываю свой чемодан в номер по выцветшим пыльным коврам в коридоре, гасящим шаги практически до ватной тишины, я не успокаиваюсь. Зато едва захожу и запираю за собой дверь, силы разом оставляют меня. Сажусь на край кровати, складываю руки на коленях и тупо смотрю в пустоту. Где-то на траектории моего взгляда — грязные туфли. С асфальтом тут не очень хорошо, и дороги раскисли еще до наступления осени. Сероватая глина отваливается с подошвы кусками, и я не выдерживаю этого и все-таки встаю, чтобы переодеться и привести их в порядок. Такая вот твоя женская и материнская доля — даже погрустить в грязных туфлях не получается, натура требует сначала принять душ, почистить зубы, разобрать чемодан, подготовить платье для суда — и да, вымыть туфли. И только после этого лечь в кровать, выключить свет и тихонько завыть в пахнущую сеном подушку. Без слез. Когда раздается стук в дверь, я пугаюсь, что выла слишком громко и сейчас меня будут отчитывать за шум соседи или администрация отеля. Встаю, накидываю халат и даже трачу несколько секунд перед зеркалом, чтобы убедиться, что выгляжу прилично. Мало ли, вдруг приемным родителям не полагается рыдать в подушку. А сплетни в таких местах разносятся быстро. Надеваю маску холодной стервы, распахиваю дверь… И маска осыпается с меня ледяной крошкой. В голове пустота. В голове звон. В груди горячее страшное счастье. Когда Герман делает шаг, оказываясь вплотную ко мне, потому что я приросла к месту и не в состоянии сдвинуться, я только всхлипываю и обвиваю руками его шею. Тогда. Мой. Мой. Мой Тогда. Мой. Мой. Мой И что теперь? А теперь все снова изменилось. Больше не бывало дней, в которые Герман не написал бы мне, не позвонил, не заехал, не попросил заехать меня. Он будто разрешил себе больше не скрывать своих чувств, и я из ледяного океана его равнодушных приказов попала прямиком в тропическое море его заботы. Он заезжал за мной, чтобы отвезти поужинать в какой-нибудь новый ресторан. Он встречал меня в дверях офиса и сразу обнимал, не успев даже закрыть дверь. А его губы касались моей кожи благоговейно и нежно. Он раздевал меня легкими касаниями между жаркими поцелуями, так что я не успевала очнуться, как уже была совершенно обнажена и сидела у него на коленях, пока он разговаривал по телефону, спешно завершая срочные дела. Или на столе прямо рядом с ноутбуком и, пока одной рукой он набирал срочное письмо, другая скользила по моим бедрам, иногда раздвигая их, и жаркий черный взгляд, брошенный на одно мгновение, словно окунал меня в кипяток. А потом он подхватывал меня на руки и уносил на тот диван, что помнил о нас слишком многое — и страсть, и жесть, и слезы, и признания. А теперь он запоминал пронзительную нежность, тяжесть наших тел, будоражащий шепот, от которого мне сносило крышу. Оказывается, мне достаточно лишь слов «я тебя люблю», сказанных на ухо, сказанных сиплым шепотом, чтобы в одно мгновение из замученной владелицы турагентства и вечно негодной матери превратиться в развратную кошечку, готовую на все. Открытую, влажную и мягкую — для него. Я вспоминала в те дни строчки Ахматовой: «Сколько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает». Только порядок был другой. Если раньше я могла по полчаса решать, написать ему в диалоге «Ок» со смайликом или без — не слишком ли игривым будет этот смайлик? — то теперь я чувствовала, что могу капризничать и ластиться к нему, когда захочу. Однажды вечером я сидела на этом самом диване с бокалом шампанского, заваленная первыми тюльпанами. Герман устроился на полу у моих ног и смотрел снизу вверх со странным, будоражащим до мурашек восхищением. Он был без рубашки и в очень мятых брюках — а я полностью обнаженная. — Не хочу здесь, — сказала я, надув губы. — Больше не хочу. Встала, отряхнув с себя цветы, словно пыль, прошлась босиком по ковру. Другому, не тому который залила кровью в тот день, новому. Посмотрела из окна на залитую светом прожекторов парковку у здания, обвела тоскливым взглядом холодный интерьер кабинета. — Можем мы хотя бы для разнообразия встретиться где-нибудь еще? — спросила я, возвращаясь к дивану и Герману. Который поймал меня, удержав горячими ладонями колени, поднял совершенно шальной и блядский взгляд, скользнув по обнаженной коже черными глазами — и ноги задрожали и подогнулись сами. Герман воспользовался моментом и усадил меня сверху. Грудь качнулась, упираясь твердыми сосками в его грудь, и он с прерывистым вздохом прижал меня к себе. — Что ты хочешь? — спросил он глухо. — Не знаю… — вдруг застыдившись, я уткнулась ему в шею, тайком втягивая его запах, заполняя им легкие. — Здесь я как будто… твоя шлюха. Любовница для обеденного перерыва. — Тебе не нравится быть моей шлюхой? — прошелестел он на ухо, ладонями обводя мою талию, бедра, сжимая жадно грудь, и дрожь в его голосе отозвалась такой же дрожью во мне. — Нравится… А дальше он снова был внутри меня — горячий, напряженный, снова делал так, что я стонала, кричала, задыхалась. Как он умел. Ох, как он умел… Я не успела толком испугаться, что мне наскучит его трепетная нежность, когда он вновь встретил меня обжигающим холодом — и трахнул, нагнув над столом и оставляя звенящие шлепки на заднице. А потом целовал отметины своих ладоней и шептал: — Прости меня... Так выбесили на совещании… — А можно они тебя иногда будут так бесить? — спросила я тогда, сползая со стола, на котором остались влажные следы. Его тряхнуло с ног до головы так основательно, что я поняла — будут. А в следующий раз мы встретились уже в первой командировке. Он запомнил мои слова. Запомнил… Страсть перешла в нежность, а она — в привязанность. А потом в игру. В игру в то, что мы не просто изменники, тайком сбегающие от своих супругов, чтобы предаться порочной страсти. Мы — близкие люди. Можем прийти, например, в театр и весь вечер просидеть рядом , не касаясь друг друга и пальцем — зачем, если у нас есть вся ночь? Вся жизнь. У нас не было всей ночи и, тем более, жизни, но не пытаться урвать кусочек счастья у быстротечного времени, а жить так, словно впереди у нас — вечность, оказалось так невероятно целительно для измученного страстями моего сердца, что эти вечера я ценила иногда даже больше жарких ночей. Знакомясь с Германом — не только бизнесменом или любовником, а с Германом — повседневным, который переодевается в спортивные штаны вечерами в командировках, забивает на бритье, когда не нужно куда-то идти, объедается потрясающими драниками в маленькой кафешке найденной в одном из командировочных городов, и потом весь вечер с трудом дышит и стонет отнюдь не от секса и корит себя за то, что был несдержан, с Германом, который может истратить всю туалетную бумагу и не повесить новый рулон, который может заляпать соусом от пиццы футболку — в конце концов, с Германом, у которого от алкоголя, стресса и дурного настроения может просто не встать, я понимала, насколько он мой человек. Полностью мой. До ужаса. Как будто даже его недостатки рисовали именно такими, чтобы они добавляли перца в нашу жизнь, но никогда не бесили всерьез. К тому же многие его привычки настолько были похожи на привычки моих сыновей, которые так раздражали Игоря, что я иногда со смехом сообщала: — Временами я думаю, что мои дети — не от мужа, а от тебя! Вот эта манера бросать зубную щетку и пасту в раковину, а не ставить на край — вот я ни у кого больше такого не видела, кроме тебя и Макара с Никитой! И то, что и ты, и они любите смешивать колу и апельсиновый сок — это вообще нормально? — Абсолютно, — невозмутимо комментировал Герман, продолжая колдовать с тремя стаканами, как заправский алхимик. — У твоих детей хороший вкус. — Ты уверен, что мы в какой-нибудь бессознанке с тобой не переспали перед моим ЭКО? — подозрительно щурилась я. Он так всерьез нахмурился в тот момент, будто и правда вспоминая, что у меня на мгновение екнуло сердце. И я сама судорожно попыталась вспомнить, чем занималась перед зачатием своих разбойников. Сознание случайно не теряла рядом с одним таким банком с характерным логотипом? Нет, ну а вдруг! — Нет, я бы помнил, — сказал Герман совершенно серьезно. Будто допускал это, рассматривал как вероятность. Невероятный. Невыносимый. Мой. Мой. Мой. Окончательно расслабившись рядом с ним, я даже решилась на вопрос: — Гер, так что у тебя было с Нелли в тот день? Тогда. Ты меня присвоила Тогда. Ты меня присвоила Мы встретились в тот раз на съемной квартире. Не знаю, как оправдывался он, а я даже отчитываться не стала — муж снова умотал на покатушки, так что я доплатила Зое за ночевку и взяла с собой шелковый пеньюар — я ходила в таких дома и подумала, что Герману наверняка понравится. Не зря же он так увлеченно рвал его в тот визит ко мне домой. Что это была за квартира, откуда он ее взял? Явно посуточная, слишком чисто там было. Но намного уютнее, чем в гостинице, где все время ощущаешь жизнь вокруг. А здесь, где с одной стороны лаяли собаки, с другой плакали дети, мы даже в стерильности бежевых оттенков текстиля и белых стен были как дома. Чайник на кухне, вид из окна на двор с высокими, до седьмого этажа, тополями, какие-то бытовые мелочи вроде макарон и чая, оставшихся от предыдущих жильцов и пачки мороженого в морозилке — все это расслабляло, приземляло и создавало ощущение реальной жизни. Герман лежал в постели, закинув руку за голову, я устроилась у него на груди, с замиранием сердца наслаждаясь тем, как его пальцы поглаживают плечо, как пахнет от него чуть-чуть розмарином и камнями, а чуть-чуть — обычным мужским потом. И поджарый живот расслаблен, можно касаться его, улавливая едва ощутимые вздрагивания. И трогать губами местечко под пупком, откуда уходит вниз темная «блядская дорожка» к чуть-чуть налитому члену. Мне нравилось его тело. Подтянутое, но не настолько атлетичное, чтобы начинать стесняться своих несовершенств. Какое-то очень живое и настоящее — с тремя родинками у выступающей бедренной кости, с темными волосками на коже, едва заметными полосками белых шрамов оставшимся в наследство от бурной мальчишечьей жизни. С натянутыми жилами на руках, темноватой кожей под коленями и на локтях, шершавыми мозолями и особым мужским запахом. Я любовалась им, трогала, изучала — а он позволял это делать, наблюдая за мной со скрытой улыбкой. Кроме Игоря у меня, конечно, были еще любовники. И мы занимались сексом отнюдь не в темноте под одеялом. Да и с Игорем чего только не бывало! К тому же у меня родились мальчики. Что меня могло удивить? Но только с Германом я словно впервые увидела мужское тело. Оценила его. Прочувствовала все отличия от женского. Где у него твердо, а у меня мягко. Где у него напряжено — у меня расслаблено. Где он на вкус как терпкий гранат, а я… Он говорил — как дынное мороженое. Просто лежать рядом и трогать его, касаться кончиком языка, вновь и вновь изучать текстуру кожи и то, как пружинят мышцы под моими пальцами — это было такое удовольствие… Несравнимое. А потом я выпрямилась и спросила: — Гер, так что у тебя в тот день было с Нелли? Живот под моей ладонью закаменел. Герман молчал очень и очень долго, а я не решалась посмотреть ему в лицо. Было страшно увидеть… что? Не знаю. То, чего я боялась — по лицу не прочитаешь. — Ты все еще влюблен в нее? — спросила я наконец — об этом, страшном, — измученная этим молчанием. И сразу почувствовала, как растворилось, растеклось каменное напряжение под кожей живота Германа. Моя ладонь провалилась в упругую и мягкую плоть. Он сел и обнял меня, пристроив голову на плечо и отдувая мои волосы со своего лица. — Я бы даже спросил, кто такая Нелли. Это будет лукавство, конечно, — сказал Герман в своей излюбленной манере — ни слова в простоте. — Но ты серьезно думаешь… — Что ты был влюблен в нее, потом между вами что-то произошло, и ты почему-то выбрал меня. — Я не выбирал тебя, — мгновенно отозвался он. — Ты выбрала меня. — Что это значит? — Что у меня не было ни единого шанса против твоего желания владеть мной. — То есть, это я тебя добилась? — Ты меня присвоила. Голова кружилась, аромат яблоневого цвета мешался с гнилостным запахом лилий, хотя ни тех, ни других цветов в комнате не было. Опять шалила аура мигрени. Дразнила, дрожала на краешке сознания, угрожала, что один неверный шаг — и последует наказание. Я прижала пальцы к виску, и он обжег меня жаром. — Ты не ответил про Нелли. — В тот день я пригласил ее обсудить рабочие моменты. — За ужином? И она поверила? — Нет, не поверила, ты права. — И что? Пальцы Германа накрыли мои — прохладой мшистых камней у воды. И стало чуть легче, отступило звенящее марево какофонии запахов и звуков. Остался только его голос. Низкий, глубокий, чуть царапающий меня изнутри. — Она начала намекать мне, что совершенно не против того, что я от нее хочу. А я вдруг впервые задумался — чего же я хочу? И хочу ли? И хотел ли вообще что-то от всех остальных женщин, в которых думал, что влюблен? Или мне просто нравилось само ощущение влюбленности, оно стимулировало меня, добавляло перца в жизнь. — И к какому выводу ты пришел? — Ты не помнишь, чем кончился тот вечер? — Помню. «Больше никогда». Он отклонился, глядя на меня с восхищенной полуулыбкой: — Стерва. Какая ты жестокая стерва. Сгреб в объятия, переворачивая на живот и вдавливая своим телом в кровать. Шепнул на ухо хрипло: — Обожаю тебя за это. Я, наверное, мазохист — иначе почему мне так нравится, когда ты делаешь мне больно? — Наверное, — сквозь зубы прошипела я, пытаясь вырваться. Но Герман, хоть и не отличался могучим телосложением, все же был сильнее меня. И тяжелее. Он придавил меня, окольцевал пальцами запястья и не давал вырваться. — Ты… — он приподнялся, позволив вырваться моим рукам и тут же вытянул их вверх, замкнув пальцами правой руки, словно в кандалы. А другой начал гладить меня. — Моя грешная любовь. Абсолютное искушение. Невозможное, неотвратимое и безжалостное. Перед тобой я бессилен. В любой момент можешь прийти и забрать меня. — Когда ты не принадлежишь семье! — простонала я в отчаянии, уже зная, что не смогу сопротивляться ничему, что он собирается со мной сделать. — И даже тогда. Сердце гулко и больно стукнулось о грудную клетку. Если бы тут были терновые иглы, оно бы с радостью на них нанизалось, чтобы истечь кровью во славу любви. Потому что его слова давали слишком много надежды на несбыточное. Наверное, я испугалась уточнять, что он имеет в виду. Не поэтически, а реально. Мои иллюзии были важнее истины. К тому же он скользнул внутрь меня — горячий и напряженный, стиснул в объятиях, и я погрузилась в наркотический рай слияния наших тел. Было не до того. Кожа стонала от счастья, внутри плавилось искристое удовольствие. С каждым толчком его тела в мое вливался безумный коктейль всех гормонов счастья на свете. Тогда. Смыл меня с себя? Тогда. Смыл меня с себя? И самое большое счастье было то, что после того, как мы закончили и лежали, обнимая друг друга, впереди у нас было еще много-много часов вместе. Здесь, в этой квартире, вдвоем. Не только для секса, но и для разговоров, неспешного ужина, мелких рабочих дел, от которых все равно не избавиться ни мне, ни ему. — Что закажем на ужин? — Герман встал, чтобы забрать телефон со столика в прихожей, куда бросил его много часов назад, когда мы ввалились в квартиру и сразу начали целоваться. — Лично я голодный. — Ммм… — я потянулась к своей сумке, чтобы выудить из нее бледно-розовый пеньюар, захваченный специально для этого вечера и ночи. Шелк обтекал мои бедра и грудь и делал меня соблазнительной и развратной. Очень хотелось быть такой. — Может быть, я что-нибудь приготовлю для тебя? Герман поймал меня на повороте к кухне, и его ладони скользнули под шелк, сразу касаясь кожи, словно предыдущие пара часов не насытили его голод. А потом я и ахнуть не успела, как он сдернул с меня пеньюар, вновь оставив обнаженной. — Люблю, когда ты ходишь совсем голой, — заявил он, закидывая шелковую тряпочку повыше на вешалку. — И поэтому готовить ты не будешь, голой это делать опасно. — Я так быстро перестану тебя возбуждать, — пожаловалась я, нежась в его ладонях, оглаживающих меня со всех сторон. Их тепло обволакивало и скользило по коже не хуже шелка. — Меня возбуждает не голое тело, — сказал Герман, оставляя горячий поцелуй на плече. Он жег кожу, словно клеймо с лилией и напоминал, что несмотря на детей, мужа, работу и остальных претендентов, полностью я принадлежу только ему. — А что? — Ты. Интересно, а Полина тоже ходит по дому голая? Хотя нет, неинтересно. Мне интересно только то, как ходит Герман — в серых спортивных штанах и белой футболке — а мне не разрешает надеть даже стринги! Когда я пожаловалась, что не могу садиться голой попой на стул в чужой квартире, он привлек меня к себе и усадил этой голой попой себе на колени. Ужинать так было не очень удобно, зато очень, очень увлекательно. А потом вскипел чайник, и мы пошли смотреть телевизор и пить чай, заедая острые моменты фильма маленькими печеньками с корицей. Я валялась, закинув ноги Герману на колени, а он все время отвлекался от фильма, чтобы что-то ответить собеседникам в телефоне. Я сходила за добавкой чая и поворчала, что кто-то не закрывает кухонные шкафы — я чуть лбом не вписалась в дверцу. В ответ Герман прикусил мою губу, а когда я начала пищать — опрокинул на кровать, завернул в покрывало, как шаурму и оставил так лежать на добрых полчаса, пока опять занимался срочной работой. Выбраться-то самостоятельно я не могла! Мы так усиленно притворялись, что уже давно живем вместе, что у нас своя рутина, свои привычные шутки, свои поводы для раздражения и «я тебе сто раз говорила!», что почти поверили в это. И даже спать пошли, как люди, прожившие десяток лет вместе — он отвернулся, а я спряталась между ним и стеной, обняла его за спину и уткнулась лицом между лопаток, чувствуя себя защищенной от всех опасностей большого мира. Без всякого секса, только нежность и привычка. Ну… почти. Через пару часов я проснулась от смутного томления во всем теле и обнаружила, что меня уже давно целуют во всех приличных и неприличных местах. — А поспать сегодня планируется в программе? — проворчала я, закидывая ноги Герману на пояс и двигая бедрами так, чтобы ему было удобнее скользнуть в меня. — Ты спи, спи… — мурлыкнул он на ухо. — Я тебя не потревожу. Но он, конечно, потревожил. Только любая игра рано или поздно заканчивается, а жизнь друг с другом мы еще не заслужили. Поэтому после утреннего сладкого секса — не просыпаясь, в полудреме — Герман ушел в душ и вернулся оттуда уже совсем другим. Свежим, собранным, с холодными глазами. Я не удержалась от горького: — Смыл меня с себя? Он вздернул голову, но я уже спряталась в ванной и заперла за собой замок. А бесшумно плакать я умела уже много лет. Быстрый завтрак закончился быстрым же поцелуем в щеку у дверей. Это могло бы быть началом весьма горячей сцены — он в костюме и белоснежной отглаженной рубашке, с тяжелыми золотыми запонками на манжетах и в блестящих ботинках. Я — обнаженная, растрепанная, теплая, готовая на все для него, привстаю на цыпочки, чтобы его руки легли ровно на изгиб спины. Но стало концом игры. — Вечером?.. — спросила я. — Не получится, — покачал головой он. В отличие от настоящего мужа, Герман не вернется ко мне после работы. А я не встречу его такая же теплая и разморенная от сна, обнаженная и готовая на все Квартира оплачена до обеда, я могу еще поспать — но смысл? За Германом закрылась дверь, и в дом пришла пустота. Сразу стало понятно, что мы просто притворялись. Жизнью эту квартиру наполняла только наша фантазия. И даже оставшаяся распахнутой дверца шкафа больше не раздражала. Так что, я собралась и поехала на работу. Третий этаж торгового центра больше не вызывал у меня никаких эмоций. Герман теперь бывал в головном офисе редко, поэтому я спокойно ходила туда за своим любимым кофе и даже почти не косилась на его банк. Но не сегодня. Почему-то именно сегодня щемило сердце при взгляде на прозрачные стены и светлые тона интерьеров. Да так сильно, что я нет-нет, да потирала грудь украдкой, гадая, что за новая напасть. А потом из распахнутых дверей банка вышел Герман. Обнимая за талию Полину и держа за руку Марусю. В первую секунду я замерла от неожиданности и чуть не попалась им на глаза. К счастью, Герман как раз наклонился к дочери, чтобы выслушать ее, а Полина обернулась, чтобы помахать подружкам из банка. А второй секунды мне хватило, чтобы спрятаться за спину большого рыжего парня, стоящего в очереди передо мной. Тот отнесся с пониманием и даже не стал искать глазами того, от кого я пряталась. — Какой кофе сегодня для прекрасной леди? — сверкнул белоснежной улыбкой бариста. — Со вкусом моих слез, — буркнула я. — Соленую карамель? Сейчас. К тебе Сейчас. К тебе «Если бы ты пропал, я бы просто сошла с ума». «Я никуда не пропаду. А если пропадешь ты — найду, где угодно». Все-таки мы выполнили свои обещания. Я сошла с ума, а он меня нашел. И теперь так горько и так сладко утыкаться в него лицом, чувствовать руки на своих плечах, на талии, на бедрах. Устраиваться у него на коленях, сворачиваясь клубочком, молча, глотая слезы, пока он гладит меня по голове. Этого не может быть. Как он нашел меня в этом крошечном поселке, затерянном в нашей огромной стране — словно иголку в стоге сена? Не может быть — а значит, я придумала себе это. Сошла с ума и придумала. Ну и отлично. Если сумасшествие именно такое — я счастлива. Пусть что угодно происходит с моим брошенным телом, пока в глубинах своего разума я могу вдыхать запах розмарина и холодного моря и еще чего-то терпкого, присущего только Герману. — Тина тебя сдала, — отвечает он на незаданный вопрос. — А с размером взятки администрации я так лихо промахнулся, что мне предложили второй ключ от твоего номера. — Взял? — Взял. — Чтобы изнасиловать меня спящую? — Интересные у тебя фантазии, — Герман трется колючим подбородком о мою щеку и смеется. — Если ты закроешь глаза, можем попробовать. Но ты всегда так стонешь и так жадно требуешь «еще» и «глубже», что будет сложно поверить в изнасилование. — Сначала побрейся, — ворчу я. — У тебя морда как наждачка, а ты ведь наверняка захочешь… — Захочу, — кивает Герман. — Уже хочу. Но для этого надо тебя выпустить из рук, а этого я точно не хочу. Пока не придумал, что делать. — Пока ты думаешь, я так посижу, — бормочу я, все еще тыкаясь в его рубашку носом, как щенок. Мне так нравится его запах — сейчас, когда он с дороги, усталый, давно не бывший в душе, что я уже согласна потерпеть даже раздражение от щетины на щеках и внутренней стороне бедер. Но потом вспоминаю, что завтра суд и… Ох. И надо бы выяснить отношения, как это полагается. Где он был столько времени, зачем приехал, что хочет сказать, что там с Полиной и вообще… Но не могу. Просто нет душевных сил. Я пытаюсь черпать из этого колодца, чтобы просто задать какой-нибудь вопрос, но ковшик скребет по дну. Не сейчас. Сейчас запах, руки, колкая щетина, тепло и слезы. В суд мы приходим, сплетя пальцы, как подростки, и с трудом выносим то, что нам надо сесть на расстоянии трех метров друг от друга. Зал маленький и душных, похожий на школьный класс. За учительским столом возвышаются флаги РФ и региональный, портреты президента и губернатора выцветшие и запыленные — издалека там и не разглядеть, кто на них. Может быть, вообще Толстой с Достоевским. Или Менделеев с Ньютоном. Остались от школы, которая когда-то была в этом здании, но давно закрыта за неимением такого количества учащихся. Теперь немногочисленные школьники каждое утро ездят в ближайший крупный город. Окна открыты нараспашку, но от этого не легче — даже сквозняк здесь пахнет пылью и битумом, он горячий, как ветер в аду. Процедура быстрая — судье тоже не хочется париться в черном балахоне дольше необходимого. К тому же здесь все давно знакомы друг с другом и в курсе всех обстоятельств. К моему удивлению, на заседание является не только мать Анюты — маленькая девушка, выглядящая старше своих лет с наспех сооруженным из жидких волос мышиного цвета хвостиком. Но и отец — высоченный детина в майке-алкоголичке и с корявыми, отнюдь не тюремными, впрочем, татуировками. Явление отца не запланировано, заседание задерживается на полчаса, зато потом летит, как санки под горку — и буквально в течение часа мы уже свободны. Мать закодировалась от алкоголизма, отец вышел из тюрьмы и нашел работу у какого-то отчаянного фермера, у которого «горит» урожай, и суд дал им последний шанс устроить Анюте нормальную жизнь. «Учитывая ситуацию, мы считаем, что с родными родителями ребенку всегда будет лучше». — Так бывает, — говорит мне добрая женщина из опеки. — Так часто бывает. Вы ведь не расстраиваетесь? Конечно, ехать было далеко… — Нет, нет, что вы! — заверяю я ее, сквозь выступившие на глазах слезы глядя, как худенькая девочка с темными кудряшками вырывает руку у строгой тетеньки, представлявшей ее интересы в суде, и бросается к своей щуплой заплаканной маме. Утыкается в ее юбку лицом и беззвучно рыдает, содрогаясь всем крошечным тельцем. Мама ее смотрит на меня настороженным взглядом дикого зверька — а ну как брошусь и отниму детеныша. Качаю головой и отворачиваюсь. Мы с Германом уходим из душного зала сразу следом за родителями Анюты и молча, не сговариваясь, идем к киоску с мороженым. Ему шоколадное, мне вишневое — и бутылку минералки. Все так же молча мы идем вдоль бульвара, усаженного липами, едим мороженое и думаем о чем-то своем. Идем за руку, вновь сплетая пальцы — несмотря на жару. Воробьи галдят и купаются в песчаных ямках, прозрачные лучи солнца пробивают листву и оставляют яркие пятна на светлой футболке Германа, и все вокруг кажется сказочным, а значит — не таким уж и плохим. Неожиданно мир оказывается даже лучше, чем я ожидала. Возможно, дело в том, что Герман рядом. Все возможно. — Ты как? — спрашивает он. — Как будто отменили смертный приговор, — честно отвечаю я, забирая у него свою руку и вытирая испачканные пальцы спиртовыми салфетками. Он останавливается и поворачивается ко мне. Хмурит брови, ведет длинными пальцами по моему плечу с узкой лямочкой сарафана. Кожа отзывается привычным захлебывающимся счастьем и немножко — болью, потому что, кажется, мы слишком много гуляли под ярким солнцем, и я слегка сгорела. — Зачем ты согласилась на опеку, если сейчас чувствуешь облегчение? — Чтобы не было пути назад, — отвечаю честно и отправляю скомканную салфетку метким броском в урну. — От меня?.. — как-то растерянно говорит Герман, вновь ловя мои пальцы. — К тебе. Мы целуемся прямо посреди бульвара, и солнце пятнает нас своими лучами, рассыпает сияющие конфетти, от которых слепнут глаза. И я закрываю их, чтобы вновь вдохнуть запах теплого розмарина и нагретых камней у моря. Счастье от присутствия Германа внутри меня не гаснет, оно постоянно теплится маленьким огоньком, чтобы взреветь радостным пламенем в те моменты, когда он тянется, чтобы поцеловать меня, когда обвивает талию своими большими и крепкими руками и прижимает к себе. Мне кажется, я счастлива даже больше, чем в тот момент, когда он впервые поцеловал меня. Тогда я еще не знала, насколько он потрясающий — даже больше, чем я воображала себе. Прошло уже много месяцев с тех пор, как мы впервые встретились, а я еще ни разу не разочаровалась в нем. С каждым днем моя любовь только растет — и это так странно, и так страшно, что я даже разочек всхлипываю. — Я тебя люблю, — говорю я одними губами. Герман перестает дышать. Он стоит и смотрит на меня. Белая футболка, черные джинсы, ботинки эти в дырочку, как их там, помню, в кино объясняли даже разницу… Забыла. Часы на запястье. Нет кольца на пальце. Темные волоски на предплечьях, вставшие дыбом от моих слов. В черных глазах варится ведьминское зелье. Как тогда, когда я так и не выдавила эти слова из себя, а он не смог мне этого простить. Может быть, сегодня тот самый день, когда пора? — Я не разведусь, — говорит Герман. Сейчас. Ты незаменима Сейчас. Ты незаменима Я тоже. Я тоже не разведусь. Пусть Анюта больше не наша девочка — найдется другая. А если не найдется, у меня есть Макар с Никитой, которым нужна полная семья, иначе они станут совсем неуправляемыми. Недавно их психолог так и сказал нам — больше рутины, больше дисциплины, больше предсказуемости. Мальчики слишком нервные и активные, им нужно, чтобы мир был спокойным, уравновешивал их. Даже танцевальный кружок не разрешил поменять на гимнастику — слишком сильный стресс. Это отразится на их будущем. Реально ведь уйдут в пираты. Я тоже не разведусь и прекрасно понимаю, что Герману наверняка что-то подобное сказал психолог про Марусю. Но почему тогда так ноет в груди? И летний день тускнеет, хотя небо по-прежнему безоблачно? Пальцы обмякают, выскальзывая из руки Германа. — Я понимаю, — говорю я спокойно, продолжая идти вперед, как заведенная. Кто-то залил в меня программу — идти вперед — и в случае растерянности я просто ее не выключаю и делаю то, что делала. — Понимаю, — повторяю я минуты через две. Герман нагоняет меня, обходит и преграждает путь. Держит за плечи, без сомнений, чувствуя волны мелкой дрожи, проходящей по мышцам. Заглядывает обеспокоенно в глаза. — Лана… — Понимаю! — почти выкрикиваю я, чтобы не расплакаться. Я же правда понимала. До нынешнего дня — пока это было состоянием по умолчанию. Мы оба знали, что не разведемся и не будем это обсуждать. Произнесенный вслух секрет вдруг разбил вдребезги хрупкое спокойствие и баланс. — Тише, тише… — он обнимает меня, прижимая мою голову к своей груди. Сердце Германа бьется сильно и часто. Быстрее, чем мое, несмотря на истерическое состояние. Оно-то и заводит меня до того предела, когда уже наплевать на последствия откровенности. — Тогда что ты хотел, когда звал меня с собой в больницу? — спрашиваю я, глядя снизу вверх в лицо Герману, успевая уловить все оттенки чувств на нем. От растерянности до… покаяния и смущения. — Не знаю, — говорит он. — В тот момент я совсем потерял голову. — У тебя не было никакого плана? — Нет. — У тебя?! — изумляюсь я. — У человека, который всегда все продумывает? Он закатывает глаза и смеется. У него очень-очень белые зубы, которыми он во время смеха прикусывает нижнюю губу, и еще мне очень нравятся морщинки, что собираются у глаз в этот момент. Только сейчас морщинок нет. Герман только скалится, напрасно пытаясь изобразить веселье. Качаю головой, давая ему понять, что шоу не удалось. Он перестает пытаться и прижимает меня к себе. Тонкая ткань летнего сарафана не защищает меня от жара его жесткой ладони на талии. У нас никаких шансов разрубить этот гордиев узел — но мы связаны толстыми корабельными канатами, и нет никаких шансов убежать друг от друга. Мы слишком близко и слишком далеко одноврменно, и эта рука на талии вызывает глубоко внутри удивление. Как может быть, что он дотягивается до меня из такой дали? — Ты как будто не веришь, — говорит Герман. — Что рядом с тобой я живу без мозга. Творю дичь, забываю продумывать последствия. Палюсь на мелочах. Понятия не имею, что я собирался делать. Что-то. Мы бы выкрутились. — Или нет. — Или да, — он покачивает меня в руках, и вместо фальшивой улыбки на его губах рождается настоящая. — Ты незаменима. Без тебя моя жизнь не имеет смысла. Я бы что-нибудь придумал. — Или нет, — упрямо твержу я. — Я бы прониклась этим всем твоим «незаменима», если бы ты только что не сказал, что не разведешься. Герман резко втягивает воздух, снова теряя зачатки улыбки. — Не разведусь. — подтвеждает он. — А ты? — И я. Мы по привычке дергаем этот узел за концы канатов, но от этого он затягивается только туже. Наши пальцы сплетаются, мы разворачиваемся и идем дальше по бульвару. Молча. Солнце льет горячий тяжелый свет нам на головы. Длинный пустой бульвар, на котором мы встречаем только стаю ленивых по случаю жары бродячих собак, которые провожают нас мутными взглядами, неожиданно выводит к пустырю рядом с недостоенной часовней, а за ним блестит, слепя глаза, речная гладь. Я пытаюсь вспомнить, что это за река, но мои познания в географии заканчиваются примерно на сотом километре от МКАДа, и из рек я знаю лишь Волгу и Оку. У деревянной пристани толкаются бортами старые моторки, в которых сидят и курят суровые мужики в болотных сапогах, хмурыми взглядами сопровождая каждое наше движение. Когда я расстегиваю легкие босоножки, чтобы пройтись босиком по краю воды, один из них сплевывает и выдает малоразборчивую матерную конструкцию. Герман оборачивается к нему с недобрым видом, но тут замечает среди моторок обычную деревянную лодку. Свежепокрашенную, с кокетливым названием «Мечта», выведенным розовой краской на носу и даже новыми веслами, сложенными вдоль борта. Его глаза загораются, и он даже отпускает мою ладонь, чтобы быстрым шагом подойти к мужикам и что-то спросить. Сначала они выглядят настороженными и агрессивными, но я знаю этого мужчину — он бы и у дьявола в аду выбил лучшие условия по кредиту. Поэтому буквально через несколько минут он машет мне, и я осторожно приближаюсь. — Может, моторку все же? — недоуменно качает головой мужик в кепке, с какой-то трогательной бережностью складывая пачку денег во внутренний карман потертой ветровки. Но Герман только машет головой, ловко запрыгивает в деревянную лодку и протягивает мне руку: — Садись, поехали кататься. Я уже удирала вместе с ним от полиции, на этом фоне какая-то, наверняка дырявая, лодка — полная ерунда. Сейчас. Не жалею Сейчас. Не жалею Герман неожиданно уверенно обращается с веслами — так что мужики на пристани даже одобрительно цокают. Но вскоре мы отплываем достаточно далеко, чтобы перестать о них думать. Он молча гребет, поймав ровный темп, а я любуюсь тем, как вздуваются мышцы под рукавами его футболки. Даже придвигаюсь, чтобы потрогать их, лодка дергается, и Герман чуть не упускает весло. — Эй! Осторожно! Я не умею плавать! — возмущаюсь я. — Серьезно? — удивляется он. — Тогда тебе стоит не так активно прыгать. Замираю на месте, ожидая, пока качающаяся лодка обретет свое хрупкое равновесие. Вплотную к Герману, опираясь на его колено ладонью. И он пользуется этим, плавно и медленно, так что вода и не колышется, наклоняясь ко мне и целуя. А потом снова то гребет, то сушит весла, позволяя течению нести нас мимо маленьких островков, на которых растет только пара деревьев, и буйков, облюбованных чайками для отдыха. Возле одного из островков он снова берется за весла и выгребает в маленькую заводь, спрятанную за излучиной реки. С трех сторон нас окружают высокие сосны и непролазные переплетения кустов, лишь с одной — виден выход на большую воду. Мы осторожно устраиваемся на дне лодки — я на груди Германа — и смотрим в бездонное, выцветшее от жары небо. Над нами заполошно носятся крикливые чайки, над водой тянет гниловатым запахом ряски и рыбьей чешуи, да тихонько плещется о борта вода. — Ты любишь Полину? — спрашиваю я после долгого молчания, нарушая негласный договор не говорить о наших семьях. Но мне кажется, что равновесие нашей лодки нарушено неисправимо и теперь надо искать новое. Вот. Ищу. Герман отвечает после паузы. В его тоне нет недовольства, которого я подсознательно ожидаю. Может быть, он тоже ищет новое равновесие. — Я ее очень уважаю. Она родила мне дочь. Она выстроила весь быт, она держит на себе наш дом… — Ты кричишь на нее, — замечаю я. — Это не очень похоже на уважение. — Понимаешь… — он кривится и шипит, словно у него болит зуб. — Я десять лет выстраивал идеальную жизнь. Все было так, как положено, как правильно. Деньги, дом, жена, дочь. Выверенный баланс. Золотой стандарт. Судьба удалась. Как мне казалось. — Выверенный баланс мужчины, который гоняет ночами с превышением, влюбляется в сотрудниц и орет на незнакомых людей, — хмыкаю я. — Всем иногда нужно спустить пар. Полина ездит в Питер напиваться с подругами. Не часто. Раз в полгода, но однажды мы ее потеряли почти на сутки, а она выключила телефон и забыла. Пожимаю плечами. Мы с ней ведь тоже летали напиваться аж на неделю. Каждой идеальной жене и матери надо иногда оторваться. — А теперь я на грани развода, изменяю жене, ору уже на нее, а не на незнакомых людей, сплю в гостиной, постоянно вру. Мой успешный брак оказался колоссом на глиняных ногах. Для мужчины нет ничего хуже развода. Мы не торопимся связывать себя узами, но уж если собираемся — это навсегда. — голос Германа спокоен, но моя ладонь лежит у него на груди, и я чувствую, как то пускается вскачь, то замирает его сердце — а то и вовсе пытается выпрыгнуть из груди. — Что хуже всего, — продолжает он ровным тоном. — Я и тебя тоже подвел. Провалился по всем фронтам. Я не могу развестись, оставив свою семью без постоянной поддержки, бросив Полину одну с ее родителями. Они считают меня идеальным зятем, я знаю, для них будет ударом наш развод, и вину они возложат на дочь. Мне все равно придется обеспечивать ее родителей и ее саму всю жизнь. И я буду общаться с Марусей так же часто, как сейчас. Просто нет смысла что-то менять, Лан, просто нет смысла… Да и зачем это тебе? Никому не станет лучше, если ты бросишь своего нормального мужа. Он-то тебе не изменяет. Я хмыкнула. Герман мотнул головой, снова морщась, как от сильной боли. — А мне теперь верить нельзя, понимаешь? Муж, изменивший однажды, больше доверия не достоин, — голос становится еще холоднее, если только это возможно. И заканчивает он настолько ровно, что и у робота не получилось бы убрать все эмоции из слов: — В былые времена после такого только застрелиться. — Не вздумай! — вскрикиваю я, подскакивая так, что лодка снова начинает покачиваться. Смотрю в его лицо. Его глаза закрыты и я не знаю, чудятся ли мне влага на его ресницах или это от солнца. — Нет, я слишком труслив для этого, — ухмыляется он, открывает черные глаза и нащупывает мою руку. — Дурак! — говорю я, быстро наклоняясь и кусая его нижнюю губу. В ответ он шлепает меня по заднице. Пока мы возились, сарафан задрался, и ладонь попадает на голую кожу. Звонкий звук шлепка разносится над водой, и Герман тянет меня к себе на дно лодки, где мы сплетаемся ногами и руками и долго-долго целуемся, да так, что с каждым поцелуем все меньше воздуха в наших легких. — Если ты меня сейчас трахнешь, мы так и не договорим, — шепчу я, задыхаяясь. — Трахну и договорим, — обещает он. Это самый медленный секс в моей жизни. От каждого движения лодка раскачивается и грозит перевернуться, и Герману приходится действовать крайне осторожно. И как бы мне ни хотелось быстрее или глубже или сильнее, приходится довольствоваться тем, что позволяют нам законы физики. От этого удовольствие, к которому я иду так долго и мучительно, растягивается, расплывается ароматной смолой на солнце, и накатывает волнами. Долго-долго-долго, пока Герман держит меня в объятиях. Чтобы я не слишком дергалась. Его оргазм такой же мучительный, и он не выдерживая, стонет в голос. От этого низкого, продирающего до костей стона, я, кажется, кончают еще раз. После мы так и лежим на дне лодки — расстегнутые джинсы, промокшая рубашка, скомканный мятый сарафан, куда-то подевавшиеся трусики — и нам ужасно лень приводить себя в порядок. Герман перебирает мои волосы длинными пальцами, а я дышу запахом его кожи, нагретой солнцем. — Скажи, что жалеешь, — прошу я. — О чем?.. — лениво интересуется он. — О том, что десять лет назад ты ушел не со мной. — Не жалею. — Я обижусь… — бормочу я куда-то ему в подмышку. Сейчас мне слишком хорошо, чтобы почувствовать даже легкий укол досады, но вот наберусь сил и… — Нет, не обидишься, — говорит Герман, нежно проводя пальцами по моей шее, по щеке, по губам. — Если бы я десять лет назад ушел с тобой, у тебя не было бы твоих сыновей, а у меня Маруси. У нас обоих не было бы нашей жизни и опыта. — Мммм… — возражаю я, как могу. — Да нет, ерунду говорю! — обрывает сам себя Герман. — Обошлись бы без опыта. А без детей… — Нет, не обошлись бы, — качаю головой. — А можно тогда отмотать на момент рождения близнецов? Вот я их наконец родила — и сразу к тебе! Меня так увлекает эта жестокая игра, что я даже набираюсь сил, чтобы сесть и поправить лямку сарафана, убрав вывалившуюся грудь — под грустный вздох Германа. — Тоже нельзя, — прикидывает он и кривится. — У Маруськи как раз была страшная пневмония, мы ее почти год выхаживали. Я бы не ушел. — Выходит, иначе никак. — Да и сейчас никак. Игра оборачивается жизнью, мы снова попадаем в безвыходный лабиринт, по которому наматываем уже тысячный круг. — Тогда нам надо… — начинаю я и осекаюсь. Надо, конечно. Только как? — Я не могу с тобой расстаться, — говорит Герман, как всегда, с полуслова понимая, о чем я. — Просто не получается, понимаешь, Лан? Когда я не знаю, что смогу поцеловать тебя вечером, завтра, да хотя бы через неделю — я... Я исчезаю. Меня становится все меньше и меньше. Одна пятая, одна десятая от того человека, каким я был. В принципе, можно жить и так, но… — Но? — Когда от меня остается так мало, пропадает и сила воли, на которой я держусь на расстоянии от тебя. — Месяц с лишним продержался, — ровно комментирую я. — Я его даже не помню, этот месяц… — говорит Герман сипло и прислоняется лбом к моему лбу. Закрывает глаза. — Так что закончить все можешь только ты. Прости. Я слабак. Слишком сильно тебя люблю. — А я… …тебя… Я ведь тоже пыталась. Тогда. И твой муж Тогда. И твой муж Я пыталась все закончить. Сама, без его помощи. Без истерик, скандалов, без обид на его острые слова, без боли, без гнева. Возвращалась как-то в час ночи домой в такси, следила бездумным взглядом за мельканием огней на ночной улице и думала, что как-то незаметно превратилась в ту, которой никогда в жизни не хотела быть. Можно подумать, все остальные сотни тысяч любовниц женатых мужчин просто мечтали оказаться в такой ситуации и тщательно планировали свою жизнь так, чтобы она привела к этой цели. Я приехала домой в семь вечера, искренне надеясь, что Тина не начнет мне названивать с глупыми вопросами, и я в кои-то веки поиграю с детьми не только в игру: «поцелуй маленького дьявола так, чтобы не разбудить». И вот этого, на втором этаже койки — тоже. С собой у меня была портативная мороженница вроде тех, что в Турции или Таиланде стоят на улицах, и продавцы развлекают туристов, прямо на их глазах наливая на круглую поверхность сливки в смеси с соком и сворачивая из них замороженные рулончики. Я собиралась весь вечер учить Макара и Никиту мороженое, а потом поедать его под новый пиксаровский мультик, который наконец появился на стрим-сервисах. Дома никого не оказалось. Позвонив няне, я выяснила, что она все еще выгуливает моих отпрысков в соседнем дворе, но зато у меня есть время спокойно поужинать. Наша божественная няня умела готовить даже лучше, чем бабушка Игоря, с которой он сравнивал любые кулинарные шедевры — даже в мишленовских ресторанах. Поэтому я с предвкушением вцепилась в крышку сковородки. Там в густом томатном соусе утопали идеальные ежики, топорщась рисовыми иголочками. В соседней кастрюле загадочно поблескивала рубиновая глубина борща, а в воке рядом ждала стеклянная лапша со свининой в ананасах. Зоя была настоящей волшебницей, без помощи которой весь наш быт давно бы развалился. Но я успела только засунуть в микроволновку миску с ежиками и включить чайник, как телефон запиликал, призывая меня в мессенджер. В волонтерском чате трубили общий сбор. В последние месяцы дежурства установились без моего участия — мне было некогда. Зато я переводила намного больше денег, чем раньше, успокаивая себя тем, что корм нужнее лишних рук. Тем более, зимой у нас обычно было поспокойнее. Основная работа начиналась осенью, когда на дачах бросали уже ненужных дворовых собак и гулящих котов. «Девчонки, тут квартира начала гореть, пожарные окно разбили, а оттуда как зверье ломанулось! И кошки, и собаки, и даже хомячки, кажется! Срочный сбор, надо отлавливать, откачивать и пристраивать!» Писк микроволновки вторил писку сообщений, градом посыпавшихся в чат. Да уж, тут деньгами не отделаешься. Я достала миску и начала поедать вкуснейшие ежики, обжигаясь и запихивая их в себя огромными кусками, одновременно прикидывая, подождать ли Игоря и привлечь его к спасению, или как можно скорее вызвать такси и помчаться на помощь самой. В замке повернулся ключ, и дверь не успела даже открыться, как с диким криком: — Мамаааааааа! — в дом вломились пираты: — Мама! Мы хотим в цирк! — В цирк, мама! Там слоны! — Какие слоны, дурак, что ли, там тигры! — Макар, не обзывайся, — автоматически отозвалась я, пытаясь поставить куда-то миску с едой. — Какие тигры? — Белые, мама! — Пойдем в цирк? Завтра пойдем? — это Никита, который уже приготовился не нытьем, так шантажом затащить меня в цирк. — Что за слоны и тигры? — спросила я Зою, которая зашла следом и попыталась уволочь детей раздеваться. — Да мальчишка один на дворе сходил в цирк и столько рассказывал, что их тоже потянуло. Врал, конечно, — пожала она плечами. — Но складно врал. Тигры еще полбеды… — Мама, там еще пираты прямо по канатам лазят! — это Макар с восторженными глазами, которого даже Зоя не сумела оторвать от меня. — У них там как будто большой корабль! И они прямо прыгают и летают по реям! — Мам, ну пойдем же? Завтра! Мы тогда целый месяц будем себя хорошо вести! — Неделю! — быстро поправил брата Макар. Реалист мой. — Они сегодня без напоминаний перед прогулкой убрали «лего», — подлила масла в огонь Зоя. — Заслужили. После того, как мы с Игорем пару раз в ночи наступили на разбросанные игрушки, обязанность убирать их поставлено первым пунктом в трудовом договоре няни. — Хорошо, посмотрим! — вздохнула я, вычеркивая Игоря из планов на спасение котиков. Пусть муж ведет разбойников в цирк, а я займусь животными. Но если уж начинает все валиться — то валится по полной программе. Еще не остывший от волонтерского чата телефон запиликал у меня в руке. Пришлось скрываться на кухонном балконе, чтобы получить хотя бы пару минут тишины, потому что по квартире носились два восторженных метеорита, вопящих во всю глотку. — Привет, мам! Что случилось? — Мы в кладовку в подвале сунулись, — без прелюдий начала мама. — А там черная плесень. Надо срочно разбирать вещи! — Насколько срочно? — закатила я глаза. — Это черная плесень, Лана! — взвыла мама. — Она смертельно опасна! — Она же в подвале. Никто не умрет, если я приеду на неделе, — я попыталась отбиться, но услышала, как мама набирает в легкие воздуха и исправилась: — Подумаю! Подумаю, как выкроить время! Так. Игоря с детьми на выходных в цирк, я к девчонкам спасать зверье, в понедельник заехать с утра посмотреть на кладовку и погуглить, выводит ли кто-нибудь черную плесень. Только бы больше ничего не свалилось! Надеялась я зря. — Лан, нас пригласили к моему другу на юбилей. На два дня, загородный коттедж, шашлыки, баня, бассейн прям в доме. Зою спроси — останется с детьми? — снимая ботинки в прихожей, сообщил Игорь. — Когда юбилей? — с нехорошим предчувствием спросила я. — На этих выходных. — Игорь, нет… — начала я. — У нас… — У нас юбилей моего друга, милая, — Игорь сгреб меня в объятия. — Можно даже сказать — лучшего друга. — А ты один не можешь туда поехать? — с вялой надеждой поинтересовалась я. В конце концов, никуда эти пираты-акробаты и белые тигры не денутся, сходим на следующих выходных. — Опять у тебя работа? — посуровел муж. — Нет, девчонки звонили, там катастрофа с котиками… — С котиками всегда катастрофа, а мы тысячу лет вместе никуда не выбирались! — И дети хотят в цирк, — вбросила я подачу. — У них приятель там побывал и,.. — Угу… Дети через час захотят на Северный полюс, — спокойно отозвался муж, нашаривая тапочки. — А юбилей раз в жизни. — И родители… — начала я. — Котики, дети, родители! — раздраженно прервал меня он. — У тебя на первом месте кто угодно, кроме меня! — Ты взрослый человек. — И твой муж. Любимый, надеюсь… И такая в его голосе была нехорошая угроза, что слово «любимый» звучало как объявление войны. — Конечно, любимый, какой же еще! — а мой ответ был, словно выставленные в небо зенитки ПВО. — Возьми с собой вечернее платье и купальник, — скомандовал Игорь, будто все уже решено. — Мне тоже положи плавки и халат для бани. С Зоей я сам поговорю. Будь мне немного за двадцать, я бы, конечно, уже взвилась бы — любимого мужа никто не держал в тесной хордерской квартирке в компании еще сотни таких же лишайных облезлых коллег, и он потом не задыхался в дыму и не выпрыгивал со второго этажа на снег. Заставлять выбирать между беспомощными созданиями и взрослым здоровым мужиком — так себе идея. Но на эту тему мы уже ругались. Мне уже давно не двадцать пять, и к нынешнему моменту я уже столько раз выбирала между семьей и работой, семьей и Германом, семьей и своей совестью, что твердо знала, что у меня на первом месте. Семья. Всегда. На кухонном подоконнике остывали в миске вкуснейшие ежики. Кусок больше не лез в горло и даже вид еды вызывал отвращение. В телефоне пиликали уведомления, и чем дольше я тянула, тем хуже становилась ситуация. Надо было уже сказать, что я не приеду, но я не могла решиться. — Мам! Мам! Ма-а-а-а-а-ам! — ворвались на кухню оба пирата, размазывая грязными руками слезы по щекам. — А цирк! А тигры! А… Аа-а-а-а-а-а! Что ж. Папа им уже сообщил, что его интересы — взрослого разумного мужчины — гораздо важнее каких-то там пиратов и тигров. Я зажмурилась на мгновение, но тут же присела, ловя их и прижимая к себе. — А давайте вы с Зоей в цирк сходите? — пришла мне в голову гениальная мысль. — А? Глазами спросила у появившейся в дверях Зои, согласна ли она. Она тяжело вздохнула, но кивнула. — Но мам… — начал Макар. — Мы хотели с тобой! — Ураа-а-а-а-а-а! — завопил в левое ухо его брат. — Мы идем смотреть пиратов! Так, с детьми разобрались… Я развернула чат и, выдохнув, принялась писать десяток деловых предложений. Деньги перечислю, забронирую несколько мест в ветлечебнице и размещу заказы на «Авито». Наверняка найдутся люди, готовые помочь. Нет, девчонки, я не руки боюсь испачкать, у меня просто другие дела. Вызов от родителей я отклонила, не глядя. Подождет их черная плесень, ее точно в цирк вести и лечить от лишая не надо. Когда телефон звякнул в очередной раз, я схватила его с подоконника так, словно еще один звук — и он вылетит в форточку. Герман: « В субботу вечером?» Тогда. Матери сообщили? Тогда. Матери сообщили? В дверях кухни появился Игорь. — Так собираться будем, нет? — раздраженно поинтересовался он. — Или ты хочешь, чтобы я искал твои купальники по шкафам? Ужин готов? — Да, Зоя приготовила, — рассеянно отозвалась я. Телефон продолжал вибрировать в пальцах — каждый в волонтерском чате спешил высказать свое отношение к моему «дезертирству». Девочки старались быть помягче, но в их утешениях все равно прорывалось разочарование во мне. Дети визжали в комнате — то ли от радости, что все-таки идут в цирк, то ли от расстройства, что без меня и папы. Шумела микроволновка и включенный чайник, грохнули аплодисменты — это Игорь включил телевизор. Мне хотелось зажать уши руками и свернуться в комочек, чтобы все, все, все оставили меня в покое! Но единственное, что я могла сделать, чтобы убрать хоть часть невыносимого давления — это написать Герману: «Нет. Я так больше не могу. Прости». И заблокировать его. Словно ждала именно этого, затаившись в темноте за окном, глубокая печаль ударила в меня тяжелым тараном так, что я покачнулась. Но я все сделала правильно. На всех меня не хватит. На семью, на волонтерство, на родителей. Надо что-то отрезать, и у меня не было даже сомнений — что именно. — Лан, а сметаны у нас нет? — Игорь уже вылавливал из борща самые нажористые куски мяса, перекладывая в свою тарелку. — И черного хлеба? Вообще надо научить Зою печь пампушки. Ты же вроде умела? Вот и передала бы опыт! Вместо того, чтобы привычно огрызнуться, я подошла к мужу, задумчиво изучавшему глубины холодильника в поисках сметаны, и обняла его за спину. Лопатки дернулись, словно он хотел сбросить лишнюю ношу, но вдруг обмякли. Муж развернулся ко мне и положил ладонь на затылок. — Ну что ты, маленькая моя? — мягко проговорил он. — Устала? Ничего, завтра поедем за город, развлечемся. Только вдвоем. Здорово же? Только вдвоем… в компании всех его друзей. Но вместо возражений, я прижалась к нему крепче и выдохнула. И заметила сметану прямо посередине полки, перед глазами. — Игорь! — Клянусь, ее тут не было секунду назад! Выходные начались со спущенного колеса. Пока Игорь возился с машиной, я пережила две истерики сыновей, которым няня не разрешила взять с собой в цирк абордажные сабли и подаренные Германом модели кораблей. Продолжилось славное путешествие тем, что я забыла аптечку дома, а у Игоря заболела голова. Нашли аптеку, я купила таблетки и стаканчик с кофе, который тут же пролила на свои джинсы, поэтому по приезду пришлось сразу переодеться в вечернее платье и выглядеть, откровенно говоря, по-идиотски среди других женщин компании. Как и всех «девочек», меня мгновенно припрягли к нарезке салатов, которых никогда много не бывает. Как ни странно, совсем не травоядные мужчины под хороший шашлык и вино способны уговорить пару ящиков помидоров и огурцов, продолжая утверждать, что «трава» — это для женщин и детей. «Девочки» потихоньку роптали, что они даже в праздник пластаются на кухне, когда их благоверные гуляют по дому и поедают еще полусырой шашлык. — Ой, а мне тут больше нравится! — заявила одна из них, почти такая же нарядная, как я. — Они там сейчас напьются, приставать начнут! Лучше я спокойно покромсаю огурцы, это меня успокаивает. Но когда она убежала достать своему мужу банную аммуницию, меня просветили: — Ее Артем замуж не берет, вот она и старается изображать хозяюшку. А он пока на Юльчике официально женат, но его все устраивает. — Юльчик?.. — попыталась вспомнить я. — Ну та, с татушкой на спине! Она еще хвасталась, что готовить не умеет. Артем ее и поменял на более продвинутую модель! Теперь Ленка боится поварешку из рук выпустить. Мне вручили бокал с розе, и под этим предлогом я сдала свой пост у доски с помидорами кому-нибудь не такому уставшему. На телефоне к тому времени скопилось сотни три сообщений — не все нанятые на «Авито» в помощь волонтерам работники добрались до них, и я отошла позвонить. Конечно, винили во всем меня, но я не была в обиде — посмотрев фотографии спасенных из сгоревшей квартиры животных, я поняла, почему все нервные. — На, попробуй! — в разгар ругани с одним из сорвавшихся исполнителей, мне в рот сунули ложку с чем-то кисло-сладким и вынудили проглотить. — Это мое новое блюдо! — похвасталась хозяйка дома. — Правда, вкусно? Если б я еще понимала, десерт это, салат или закуска… — Великолепно! — улыбнулась я во все тридцать два зуба. — Отнеси тогда на стол! — мгновенно припрягли меня. У накрытого стола практически никого не было, только носились вокруг две нарядные девочки, время от времени кидаясь друг в друга оливками и колбасой. — Анечка! Катенька! Как вы себя ведете! — восклицала тогда сидящая в углу женщина лет пятидесяти. Я так понимаю, их няня. Девочки чинно опускали глазки, и она вновь задремывала в кресле. — А где все? — спросила я, оглядываясь. — Мужчины ушли в баню, — степенно кивнула она. Точно, баня же! Туда я не хотела, а вот в бассейн — очень! Может быть, занырнуть, пока его не оккупировали? Но я не успела даже дойти до выделенной нам комнаты. Телефон зазвонил, прорываясь через режим «Не беспокоить». Я поставила только одно исключение — Зоя. — Что случилось? — Макар потерялся! — Зоя всхлипывала прямо в трубку, задыхаясь, и никак не могла набрать воздуха для того, чтобы рассказать, что произошло. — Мы в цирке… Пошли в антракте… На зверей посмотреть… А его… Его нигде нет! Нашу няню я в том числе любила за хладнокровие. Двое мальчишек — это в три раза больше разбитых коленок, лбов и сломанных пальцев, чем у одного ребенка. Сама я носилась с ними, как наседка, слишком хорошо помня, как тяжело они мне достались. Хотелось кого-то более уравновешенного — и Зоя никогда не подводила. До сегодняшнего дня. — Как давно? — невольно заводясь, спросила я. Рванула молнию сумки, которую мы привезли с собой, и «собачка» замка осталась у меня в пальцах. — Уже полчаса идем! Всех на ноги подняли! Никитка ревет, говорит, он точно знает — что-то плохое с братом случилось! — У Никиты слишком богатое воображение, мне психолог сказал, — попыталась успокоить ее я, но внутри похолодело и разом вспомнились все истории о таинственной связи близнецов. Я бросила сумку на кровать и принялась ходить туда-сюда по комнате, кусая губы и слушая звуки, доносящиеся из динамика телефона. Там на заднем плане перекрикивались люди, ревели слоны, что-то звенело и шуршало. «Матери сообщили?» спросил кто-то совсем близко, и Зоя забормотала неразборчивое. Я остановилась у окна, слепо глядя на задний двор, где вздымались высоченные ели. Паника внутри меня росла так неумолимо, что казалось — еще секунда, и я закричу. — Зоя… Зой, — прохрипела я в трубку. — А Никита где сейчас? — Никит! — позвала сына Зоя, и в следующем окрике я услышала отражение своей паники. — Никита! Куда ж он делся! Ноги подкосились, и мне пришлось схватиться за край подоконника, чтобы просто медленно сползти на пол, а не рухнуть, как подкошенной. Почему именно сегодня? Я ведь рассталась с Германом! Я же бросила его! За что меня наказывать — теперь? Тогда. У волков Тогда. У волков Я присела на кровать, снова вскочила — надо же найти Игоря! На фоне висящего звонка Зои прорвалась по второй линии мама. Начала, как обычно, с места в карьер: — Слушай, мы тут без тебя уже начали разбирать кладовку и нашли там целую коробку… Я не дослушала. — Можно хоть раз! Хоть раз, мама! Сделать так, как мы договорились?! — Заорала я в трубку, выплескивая всю тревогу за детей и злость на себя, Зою, Игоря, Германа, чтоб его черти сожрали. — Никуда не денется твоя кладовка! Сто лет стояла и еще сто простоит! Положи все на место и закрой дверь! — Я тебе попозже позвоню… — пробормотала мама. Закрыв глаза, я медленно три раза вдохнула и выдохнула, а потом снова переключилась на Зою: — Так, успокойся, — скомандовала я твердым голосом, хотя самой хотелось визжать от ужаса. — Что тебе последнее сказал Никита? — Никита? — Удивилась она. — Что он… что он нас подождет! — Где подождет? Помнишь? Он показал, может, куда? — С пиратами подождет. — Так… А у вас там были пираты-акробаты, я правильно помню? Где они сейчас? — За кулисами, туда посторонних не пускают. — Думаешь, Никита считает себя посторонним? Зоя ойкнула, в трубке снова зашуршало. Я села на край кровати и принялась, ломая ногти, дергать туда-сюда замочек на сумке. — Никита! — раздалось вдруг в трубке. — Слезай оттуда немедленно! Облегчение было почти обморочным. Закружилась голова и задрожали пальцы от запоздалого ужаса. А уж когда я услышала: — Макар! — Где?! — У волков! Слезы полились сами собой. Господи, какие балбесы! Зачем и почему отменили телесные наказания? Мне бы сейчас розог нарезать, чтобы нервы успокоить! В трубке снова зашуршало, послышалось: «Иди с мамой поговори!» и звонкий счастливый голос сына сообщил: — Мама, я волков гладил! — Зашибись… — выдохнула я, и в эту секунду молния на сумке наконец поддалась. — О, ты уже плавки достала! — Обрадовался появившийся в дверях Игорь. — Моя ты хорошая! От него пахло алкоголем, глаза блестели. Проигнорировав плавки и даже то, что включенный раскалившийся телефон все еще был у меня в руке, муж подхватил меня с кровати и стиснул, положив лапу на задницу. — Да погоди! — попыталась вырваться я. — Игорь! У нас Макар потерялся, представляешь? И Никита! — Где? — удивился он. — Прямо сейчас? — Нет, уже нашелся, — поспешила успокоить его я. — Но он в цирке полез к волкам, а Никита куда-то на канаты для акробатов, и Зоя их потеряла. — Я в детстве тоже рвался за кулисы, — хохотнул Игорь. — Но мне клоуны больше нравились. Я один раз нашел огромную гирю с надписью «100 кг» и поднял ее! Пару лет гордился, потом дошло. Он проговорил это мне практически на ухо, нежным движением отводя волосы от лица и касаясь губами виска, потом шеи, потом плеча под сползающим платьем. — Игорь! — возмутилась я. — Что ты делаешь! У нас чуть дети не пропали! — Нашлись же? Все в порядке? — Сейчас — да! — Ну так чего ты дергаешься, если все уже хорошо? — Слегка раздраженно спросил он. — Мамское воспитание не идет мужикам на пользу. Отвяжите уже парней от своей юбки. Все, расслабься. Хочешь, я тебе массажик сделаю? И он потянул мое платье с плеча еще активнее. За дверью грохнул взрыв хохота — очень близко. — Люди же! — кивнула я на дверь, на которой даже не было щеколды. — Да они из бани, — отмахнулся Игорь. — Сейчас сходят пожрать — и в бассейн. Ну давай, Лан. Он снова подошел ко мне, обвил рукой талию и прижал к себе крепче. Я уперлась ладонями в его грудь. — Я не хочу! Не могу! — замотала головой. Меня все еще трясло. Даже если бы я вдруг возжелала сейчас секса с мужем, я вряд ли сумела бы расслабиться. Игорь закатил глаза и подхватил плавки с кровати. — Сейчас переоденусь и пойдем тоже к бассейну. Будешь купальник надевать? Я замотала головой. Бассейн в огромном помещении с окнами от пола до потолка, выходящими на березовую рощу был, конечно, хорош. Женщины почти все переоделись в купальники, щеголяя загорелыми подтянутыми телами и принимая завлекательные позы перед мужьями. Но они уже изрядно набрались и им было интересно только плюхаться «бомбочкой» в голубоватую теплую воду и гулко хохотать, пытаясь затащить единственную одетую в платье, кроме меня, подругу — ту самую, что изображала хозяюшку, чтобы выйти замуж. Я предусмотрительно отступила к гостиную к накрытому столу. Мне замуж уже было не надо и тем более неинтересно было визжать. Женщины одна за другой уходили переодеться и возвращались в вечерних платьях, мужики так и остались в плавках. Как и виновник торжества, который даже свечи на гигантском многоуровневом торте задувал практически голым. В том же самом виде он благосклонно принимал подарки, распаковывая их прямо на месте. Все пили — кто виски, кто водку, кто мартини. Шампанское практически осталось нетронутым, скисая в серебряных ведерках с растаявшим льдом. Я предпочитала сок. Хотела махнуть рюмку на нервах, но резкий запах алкоголя вызвал тошноту. Зоя отписалась, что она с бандитами уже дома и загнала их в ванную досрочно. Волонтерский чат все еще гудел, размножаясь сотней сообщений за полчаса. Перед мамой надо было извиниться, но пока не было никаких сил. Я шаталась по дому с бокалом апельсинового сока, заверяя всех, что это коктейль с водкой. Но пьяные жены гостей все равно отыскивали меня даже в самых уединенных уголках, чтобы посплетничать или пожаловаться на жизнь. Попытавшись спрятаться в сауне, я обнаружила там хозяйку дома, оттиравшую лужу блевотины. — Ну не ждать же клининга, они только завтра днем приедут, уже все впитается, — пожала она виновато плечами, и я присоединилась к уборке. Помыв руки, я нашла Игоря в бильярдной. Он сидел в глубоком кресле с сигарой и комментировал партию, которую разыгрывали четыре пьяных мужика в плавках. Зрелище было сюрреалистичное. — Поехали домой, — попросила я тихонько, присев к нему на подлокотник. Он обнял меня за бедра и затянулся сигарой. — Домой? Ты чего, малыш? Куда мы на ночь глядя? — Удивился он. — Да и я выпил, мне нельзя за руль. — Я не пила, сама довезу. — Ну куда ты торопишься? А? Все самое интересное только начинается! — Например, что? — Спросила я, обводя взглядом толпу народа. Кто-то на диване спорил о политике, кто-то следил за бильярдным матчем, кто-то колдовал с тяжелыми разноцветными бутылками, смешивая коктейли. Некоторые мужчины откровенно лапали женщин — причем, далеко не факт, что своих. — Ну… — Игорь глубоко задумался. — Мне неспокойно, — выдвинула я последний довод. — И ты решила истрепать нервы мне? — Фыркнул муж. — Мы с утра на рыбалку собирались! Тут в пруду карпы водятся! — Понятно, — вздохнула я и собралась уже уйти, когда он поймал меня за руку. — Хочешь — езжай домой одна, — предложил Игорь. А я попрошу меня завтра кого-нибудь подкинуть или такси вызову. Тогда. I miss you Тогда. I miss you Мне было уже все равно, с чего вдруг дорогой муж проявил такую доброту — я прыгнула за руль и рванула домой. С моим небогатым опытом вести машину в темноте, зимой, в незнакомой местности за городом — было тем еще испытанием для нервов. Несколько раз я пропускала повороты и наворачивала круги, пока снова вписывалась в маршрут. Дорога заняла у меня в два с половиной раза больше времени, чем должна была, но меня гнало тревожное чувство, не позволявшее просто сдаться и заявить, что у меня лапки. Вымотанной, нервной - но домой я добралась без серьезных проблем. Зоя, сидевшая над книгами на кухне, вскинула удивленные глаза на звук открывающейся двери. Она училась на заочном и почему-то на факультетет богословия. Зачем ей это было нужно — для меня оставалось загадкой, но времени расспросить все никак не выдавалось. — Мальчики в порядке, — отчиталась она. — Зубы почистили, умылись, легли в кровати. Вырубились мгновенно в девять вечера. Никита заставил акробатов одеться снова в пиратов и сфотографироваться с ним, Макар теперь хочет завести домашнего волка. Мне уехать? — Спасибо, Зой… — выдохнула я. — Нет, останься, куда ты среди ночи. Я зашла в детскую, в свете ночника в виде корабельного фонаря полюбовалась лохматыми головами сыновей, укрыла разметавшегося Макара и тихонько притворила дверь. Тревога отпустила — а взаимен накатили сожаления, что я сбежала с праздника. Игорь будет еще месяц нудить, что хотел оторваться со мной. Да и мне дома делать было совершенно нечего. Здесь было сонно, душно и как-то неправильно. — Пойду прогуляюсь, — бросила я Зое, выскакивая из квартиры в одном платье. Стены квартиры почему-то начали невыносимо давить. Куда-то делся весь воздух. Хотелось вырваться и сбежать… Но ведь я уже сбежала. Ночь была еще холодной, но уже пахла влажным весенним ветром, обещая что-то совершенно несбыточное. Мимо прошел мужчина в глубоко надвинутой шапке и с огромной собакой на поводке. — Не угостите сигаретой? — бросила я ему вслед, уловив запах табачного дыма в неспокойном воздухе. Он молча вернулся, протянул мне сигарету и поднес зажигалку. Я присела на лавочку около подъезда. Дымок от сигареты не развеивался в темном небе, а почему-то висел сизым облачком, начисто игнорируя ветер, от которого шумели голые кроны деревьев в вышине. В руке снова завибрировал телефон, и на экране уведомлений, кроме пары пропущенных от мамы и непрочитанных из волонтерского чата появилось еще и сообщение от Игоря. Положила телефон экраном вниз и медленно затянулась тяжелым сигаретным дымом — в темноте не было видно, что это такое крепкое я стрельнула. «Ты не обязана всех спасать», — всегда жестко говорил Герман, а я злилась на него. Он-то всегда знал, как правильно поступить. Когда дать совет, когда оставить в покое, а когда — реально впрячься, не жалея себя. Только у меня все получалось через истерику и боль. И неправильно. В его прохладном кабинете, в облаке его запаха, в его твердых объятиях я обретала уверенность, защищавшую меня от мира. Если закрыть глаза, можно представить, что я сижу на черном кожаном диване, в полутьме горит только одна настольная лампа, а он подходит ко мне и насмешливым голосом говорит… — Опять надымили, куряки! Над головой хлопнуло окно. Я вздрогнула и подняла голову. — А, это ты, Ланочка! — неожиданно смягчилась бабка с первого этажа. — А я думала — снова пацанва. Вечно тут курят и ржут! — Я… — вздохнула, поспешно туша сигарету о железное мусорное ведро. — Не спится? — сосдка завернулась в пушистую шаль и наполовину высунулась из окна. — Второй час уже. Чего гуляешь? — Не спится, — кивнула я. — Гуляю. — Вот и у меня бессонница. Я бы и покурила бы, да никогда этой гадости в рот не брала! Поздно уже начинать-то, небось? — Поздно. Мы помолчали. Каждая о своем, но обе — об упущенных возможностях. — Вы английский знаете? — вдруг спросила я. — Нет, я французский в школе учила. — Знаете, в английском есть такая фраза… — произнесла я медленно, глядя перед собой в ночную темноту. Черт его знает, почему именно сейчас мне пришло это в голову. — I miss you. Это переводится — я по тебе скучаю. Но если брать буквальный смысл, то miss — это отсутствие. Тебя у меня нет. Не про чувства, знаете, а про физическое отсутствие. Не тоска, а констатация факта. — Интересно как… — покачала бабка головой. — Но ты лучше иди домой, не мерзни. Английский лучше дома учить. — Ага… Не получилось. У меня просто не получилось. Я ведь старалась? Старалась же? Я снова перевернула телефон и открыла приложение такси. Стук каблуков. Мимо спящего охранника. Стук каблуков. Все то же платье, в котором я ехала к чужим людям с утра. Стук каблуков. Слабая полоска света под дверью. Я вдруг почувствовала страх. Как будто надеялась, что его тут не будет. А он был. Сидел перед ноутбуком с бутылкой виски с одной стороны и бокалом с другой. Тихонько играла музыка — кажется, латина. Он поднял голову — неверие, удивление, радость. — Почему ты не дома? — спросила я, закрывая за собой дверь. — Полина уехала на выходные к подруге. С дочкой. — А ты один? — Я не один. Герман тяжело и неловко поднялся, будто просидел в одной позе много часов. Сделал несколько шагов ко мне и вдруг обвил рукой талию, увлекая за собой в медленный танец под мурлычущую музыку. Поворот, шаг, поворот, еще поворот — и последним он уложил меня на стол прямо поверх разбросанных бумаг рядом с бутылкой и бокалом, от которых шел чуть горьковатый карамельный аромат. Разврат с привкусом горечи. Или сладости. Платье распахнулось само, бедра скользнули навстречу его рукам. Невыносимо горячий — он трахал меня в такт солнечному ритму далеких стран. Скользил ладонями по телу и подавался вперед, попадая куда-то настолько глубоко, что казалось — в душу. Шептал бессвязное. Кончал, запивая последний толчок в мое тело — глотком виски. Наклонялся и шептал: — Люблю. Люблю тебя. Люблю. — И вдруг: — А ты меня нет. Глаза вдруг мгновенно стали трезвыми, а взгляд — неуютным. — Гер… — я свела колени, а он сделал шаг назад от стола. — Скажи это, — потребовал он. Расстегнутая ширинка, мятая рубашка, взлохмаченные волосы — все это никак не мешало ему сейчас выглядеть властным, злым и холодным. Пугающим. Требовательным. — Скажи! Я лежала на столе, упираясь каблуками в его край, закрыв ладонями лицо, которое почему-то стало очень мокрым. И не могла. Эти слова застряли в горле черствыми ржаными крошками. Ни проглотить, ни выплюнуть. Мой последний стыд и последняя вина. Говорят, что мужчина изменяет только телом. А женщина — только душой. Произнести эти слова означало окончательно рухнуть в пропасть моего греха. Герман смотрел на меня, и в черноте его взгляда таилось что-то страшное Будто чудовище из «Аленького цветочка» свернулось вокруг умирающей розы и готовилось умереть само, если не услышит волшебного заклинания. Сейчас. Как всегда Сейчас. Как всегда — Как всегда?.. Я домой, ты домой? Герман словно не слышит мои слова. Глушит мотор, барабанит пальцами по рулю и ждет. Он останавливается всегда на одном и том же месте за пару метров до двери. Здесь высокая береза и крыша подъезда перекрывают вид из окна. Можно долго сидеть в машине, не решаясь попрощаться. Договаривать не договоренное. Целоваться. Наше маленькое лукавство. Мы не прячемся ни от кого, не прощаемся за два квартала, не стараемся находить места, где не встретим знакомых. Но все-таки помним о том, что наши отношения — запретны. И лучше лишний раз не дразнить судьбу. — Как всегда, — говорит Герман, глядя перед собой. Он не тянется меня поцеловать, но я отстегиваю ремень безопасности и ловлю его лицо в ладони, чтобы поцеловать самой. — Люблю тебя, — говорю, неотрывно глядя в его черные глаза, в которых разливается та же печаль умирающего чудовища, что в тот вечер, когда я не смогла ему признаться. Но ощущение, что уже поздно, не хочет меня покидать. Мы потеряли что-то очень важное и теперь все катится под уклон. Еще несколько секунд, чтобы собраться с силами — и я распахиваю дверь машины и спешу к подъезду. Игорь уже в курсе, что Анюту нам не отдали, а вот детям он почему-то не сообщил, и Макар с Никитой даже заглядывают мне за спину, когда я захожу домой. Ищут обещанную маленькую девочку, которая будет жить с нами. — Я потом все объясню, — говорю им. — А пока… Недалеко от вокзала в том маленьком городе обнаружился на удивление интересный железнодорожный музей. Деревянные паровозы со всеми детальками, аккуратно раскрашенные вагоны и даже маленькие, размером с лего-человечков куколки в железнодорожной форме продавались там по цене китайского барахла. Я, разумеется, и думать не думала, что мне удастся перебить увлечение пиратами, но не купить такой подарок не могла. Игорь стоит в дверях, смотрит, как я снимаю туфли, вешаю сумку в шкаф. И застываю напротив, не зная, что делать. Надо бы поцеловать, расспросить, как прошла командировка, узнать, что натворили близнецы, но мое желание восстанавливать наши отношения куда-то испарилось. Даже не знаю, кто же в этом виноват. Неужто Герман? И то, что он снова со мной — хотя мы понятия не имеем, что нам делать дальше. Двое суток в поезде мы снова вели себя так, словно у нас впереди все время мир. Разгадывали кроссворды, играли в слова, пили чай с печеньем, читали — я детектив в яркой обложке, купленный на вокзале, он Пруста с экрана телефона. Ну и любили друг друга. Взглядами. Прикосновениями. Жаркими фантазиями. На столике у окна, стоя у двери, на широкой полке в такт перестуку колес. Засыпали тоже вместе, и одной полки на двоих нам вполне хватало. Теперь я стою перед мужем и впервые чувствую себя настолько грешной. Куда больше изменницей, чем всегда. Словно все, что было последние полгода — было случайностью. И только в поезде я наконец впервые изменила сознательно и окончательно. — Что ж, — говорит наконец Игорь, отталкиваясь от стены и направляясь на кухню. — Ты все равно не хотела эту девочку. Надеюсь, теперь ты счастлива. — Да, не хотела! — бросаю ему в спину. — Но я хотя бы попыталась! Я ты вообще слился. — У меня была командировка! — он говорит чуть громче из-за того, что я все еще в коридоре, но это уже крик. — Как удобно! Командировка именно в тот момент, когда решается судьба нашей семьи! Прохожу за ним на кухню, но не сажусь, а остаюсь в дверях, скрещивая руки на груди. Игорь, как назло, включает чайник, плиту под кастрюлей с супом, вытяжку и телевизор. Словно для того, чтобы и дальше иметь повод орать. — Я был на работе! Надо было отказаться? Вообще-то я там деньги зарабатываю! — А я, что — фантики?! Мне тоже приходится повысить голос, чтобы перекричать шум. Никто из нас не хочет скандала, но он получается сам собой. — Не фантики! Но ты нужна детям! — Игорь резко двигает сквородку, она ударяется о кастрюлю, и по кухне разносится гулкий звон. — Ты их не видишь даже толком! Мать ты или не мать? — Я их, на минуточку, родила! — вспыхиваю я. — И они навсегда — моя кровь и плоть. О них есть, кому позаботиться! Я работаю в том числе и для этого — чтобы они видели во мне мать, а не цепную собаку, которая срывается от усталости! — Твои дети едят чужую еду! Приготовленную чужими руками! Семья — это другое! — И зачем это нужно? Вот ты ел еду, приготовленную материнскими руками — и как это тебе помогло? Ты добрее, может, стал? Умнее? Милосерднее? — не выдерживаю я. — Что за средневековые представления о реальности? — Да что ты понимаешь! Тебя вообще будто волки воспитывали! — Игорь повышает голос, хотя чайник уже выключился и нужды в этом нет. — Передам своей маме, кем ты ее считаешь, — фыркаю я. — А то она тебя слишком любит! — Передай, чтобы научила тебя любить детей! Ты так рада, что Анюту не удалось взять! Может, и родных заодно сдашь в детдом, чтобы не мешали тебе зарабатывать твои фантики и возиться с бездомными кошаками! — Мам?.. Пап?.. Я разворачиваюсь и вижу Макара с Никитой, которые незаметно подкрались сзади и теперь смотрят на нас с Игорем в ужасе. Мы никогда не орали друг на друга так, как сейчас. — Все в порядке, — пытаюсь взять себя в руки и говорить спокойнее, чтобы не напугать их еще больше. — Идите к себе пока, скоро придет Зоя, пойдете гулять. Но что-то это не помогает. Близнецы смотрят насупленно, переводя взгляд с меня на мужа и обратно. — Точно! — торжествующе заявляет Игорь. — Давай их Зое отдадим, она все равно им больше мать, чем ты! Дети, хотите с Зоей жить? Сейчас. Устраивает? Сейчас. Устраивает? Мы не в первый раз скандалим с мужем, но сейчас он, кажется, перешел все возможные границы! Да, давайте отдадим детей няне, почему бы нет! Как в нашем детстве нас грозили отдать строгому дяде милиционеру! Я только открываю и закрываю рот, пытаясь переварить феерическое заявление Игоря, а дети уже быстренько совещаются их фирменными близнецовыми переглядками без слов, и Никита кривит мордашку: — Неа, не хотим! — У нее дома скучно, — кивает Макар. — Телевизор маленький. — На подоконниках цветы. — Комната всего одна. — И кота нет. Кот — это аргумент! Стоит взглянуть на лицо Игоря, план которого провалился из-за отсутствия у нашей няни когда, и мое нервное напряжение прорывается смехом. На яростный взгляд мужа я только развожу руками: — Нашими прагматичными детками фиг поманипулируешь, дорогой! — Психолога я им отменяю, — цедит он сквозь зубы. — И надо узнать, чему их еще научили! — За психолога я плачу из своих, не тебе решать, отменять или нет, — жестко отрезаю я и поворачиваюсь к развеселившимся сверх меры детям, которые продолжают рассказывать, что еще дома у няни хуже, чем у нас. — Все, господа пираты, кыш в свою комнату и чтоб не высовывались, пока Зоя не придет. Разрешаю полчаса планшета. Поиграть в планшет Макара и Никиту дважды просить не надо. Их мигом сдувает из коридора — взрослый скандал родителей их больше не интересует. Кота не отнимут — уже хорошо. Вот за это я и плачу одному из лучших детских психотерапевтов города. Чтобы мы, поломанные и больные взрослые по въевшейся привычке, подхваченной у наших собственных родителей, не могли своими комплексами и глупыми словами испортить им будущее. — Зоя придет. Зоя, Зоя, опять Зоя… — Игорь раздраженно дергает сквородку по плите туда-сюда, будто от этого шкворчащая на ней картошка разогреется быстрее. — Мне иногда кажется, что я на ней женат, а не на тебе! Еду мою она готовит, детей моих она воспитывает, дом мой она убирает! Как ни приду — Зоя есть, Ланы нет! Все супружеские обязанности на ней. Кроме секса. Зря, кстати! Она бы и это наверняка делала куда лучше тебя! Регулярнее. — То есть, жена для тебя — уборщица, повариха, воспитательница и секс-кукла, я правильно понимаю? — хмыкаю я. — Просто набор функций. Многоцелевой домашний комбайн такой. У тебя есть потребности, кто их закрывает — та и жена. Все равно кто. — Не все равно! — Игорь сдергивает сквородку с плиты, но даже в таком раздраженном состоянии не забывает подставить под нее можжевеловый кругляшок, чтобы не испортить столешницу из искусственного камня. — Но я хочу, чтобы со мной была женщина, которая заботится о моих детях. Сейчас это Зоя! Не зря говорят, что гнев обнажает истину. Игорь, кажется, даже не замечает, что сказал. А я холодно улыбаюсь, копируя поведение Германа во время деловых разговоров. Он всегда говорит очень спокойно и тихо — и это пугает его соперников. — То есть, ты намекаешь, что у вас с Зоей уже что-то есть? — понижаю голос, чтобы ко мне пришлось прислушаться. — А если намекаю? — с вызовом говорит мой муж, воинственно размахивая лопаточкой, которой только что мешал картошку на сковородке. — В конце концов, ты меня с сексом динамишь уже несколько месяцев! А я мужик, мне надо! — Прекрасно, — пожимаю плечами и достаю телефон. — Раз я плохая жена, решим вопрос кардинально. Говорят, на Госуслугах теперь можно подать заявление на развод, не выходя из дома. — Что ты делаешь? — он подскакивает и пытается заглянуть мне в экран. — Развожусь. Ты же этого хотел? Еще и Зою не постеснялся приплести! Я немного путаюсь в бюрократическом языке и неочевидных пунктах меню на сайте, но в конце концов добираюсь до нужной страницы. «Регистрация расторжения брака». Ага! — Нет, не этого! — Игорь пытается вырвать у меня телефон, но я прячу его за спину. Все равно для запуска процедуры нужно подтверждение от него — так просто все не кончится. — Чего же? — Чтобы ты наконец стала нормальной женой! — Я нормальная жена! — устав от дурацкой борьбы за телефон, просто швыряю его на стол. Он все равно под паролем. — Ключевое слово — «нормальная». Здоровая психически, со своими интересами, дающая детям то, что им пригодится во взрослой жизни. То, что кроме меня им дать не сможет. А накормить кашей и заставить чистить зубы — может кто угодно! — Ты серьезно? — Игорь почему-то даже застывает посреди кухни столбом и таращится так, будто у меня на макушке выросло вишневое деревце. — Ты даже не собираешься меняться? Это так больно — разочаровывать самого близкого человека. Но выбор у меня не так уж велик. Либо разочаровать его — либо разочаровать себя. И этот выбор очевиден. — Я серьезно. Я так серьезно, что кончики пальцев покалывает ледяными иглами и захватывает дух. Неужели прямо сейчас все свершится? Делаю шаг к столу, беру с него телефон и нажимаю кнопку «Получить услугу». А, черт… Дети. С детьми так просто не разведут. — Ладно, — говорю я, убирая телефон в карман и разворачиваясь к двери. — Завтра заеду, подам заявление в суд. Квартира твоя, но я живу тут с детьми до их совершеннолетия. Мое агентство — остается мне, твои бизнесы и активы — тебе. Обойдусь без алиментов. Видеться с сыновьями сможешь, когда захочешь. Устраивает? Игорь пялится на меня с потрясенным видом. За его спиной яростно кипит суп, дребезжа крышкой и выплескиваясь на плиту, но он этого не замечает. Его губы немо шевелятся, словно он повторяет мои слова за мной, пытаясь их осознать. — Устраивает?! — повышаю я голос. В конце концов, я долго терпела. Всему приходит конец. Сейчас. Прости Сейчас. Прости — Нет… — говорит Игорь. — Нет, Лана. Нет. Не надо. Он делает ко мне шаг, суп выбирается на волю и заливает горящий газ, я вскрикиваю и бросаюсь выключать плиту — и попадаю в его объятия. До ручки конфорки все-таки удается дотянуться кончиками пальцев, а дальше я уже просто барахтаюсь в его руках, и он прижимает меня все крепче к себе, как будто это поможет. — А что надо? — Я отталкиваю его, вырываюсь и отступаю к окну, выставляя ладони перед собой. Лицо у него совершенно упавшее — потрясение на нем мешается с ужасом и каким-то глубинным пониманием. — Ты обещала, — говорит Игорь тихо. Он пытается вновь меня обнять, но я дергаюсь и снова выставляю ладони, и он сникает. — Что? — Обещала меня не бросать, — говорит он спокойно, но в голосе звенит отчаянное напряжение. Мне становится одновременно жалко его и немного страшно — стоять над той бездной, куда нас всех сейчас уносит. — Ты сам захотел. Ты вот только что, минуту назад утверждал, что я плохая мать и жена и ты легко поменяешь меня на Зою. Забыл? — Я был неправ, — говорит он быстро. — Лан, прости меня. Давай все исправим. Я… не думал, что ты всерьез. Я же не всерьез. — Да ладно?! — Изумляюсь я. — Вот все эти месяцы и годы ты меня пилил, что я плохая мать — не всерьез?! — Я надеялся, что это тебя мотивирует стать лучше. — Гос-с-с-с-споди.. — Шиплю я, потирая ладонью лицо. — Слушай, дорогой, ты же был умным мужиком, что случилось? Он молчит и смотрит, а мне так хочется пошутить что-нибудь про тупеющих рядом со мной мужиков. Но это же будет палево. — Лан… — он подходит ближе, но так медленно, что я больше не защищаюсь. — Ну скажи, что я сделал не так? Я все исправлю. Внезапно чувствую невероятную усталость и сползаю на пол, утыкаясь лицом в колени. Игорь садится рядом, прислоняясь плечом и кладет ладонь мне на голову. Хочется расплакаться и пожаловаться кому-нибудь на жизнь. Может быть, ему. Но вряд ли он оценит мои жалобы на Германа. — Давай пойдем к семейному психологу? — Предлагает он. — Помнишь, ты предлагала? — Много лет назад. С тех пор я узнала, что после психолога как раз чаще всего разводятся. — Мы не разведемся, — Игорь обнимает меня за плечи и прижимает к себе еще сильнее. — Ты мне слишком нужна. — Я же плохая жена? — Но я тебя люблю, — он касается губами моих волос и говорит тихо: — Лан, прости меня. Пожалуйста. Не представляю, как жить без тебя. — С Зоей — отлично! — Я все еще хорохорюсь, но жалость уже проникает в меня по капле. — Брось, ну какая Зоя… — он трется щетиной о мое плечо. — Я только через год запомнил, как она выглядит. А в тебя влюбился с первого взгляда и навсегда. Мы еще даже не были вместе, а моя жизнь сразу обрела смысл. У нас отлично все получается — быть супругами, быть родителями. Ты родила самых лучших сыновей в мире. Никогда бы не пожелал другую жену. Ты единственная. Не уходи. Пожалуйста. — Я же плохо готовлю? — Фигня. Не готовь. — И мне нравится работать. — Работай. Я буду скучать по тебе, но… Тем больше буду ценить вечера вместе. — И… — Что угодно. Мы придумаем, что хочешь. Все будет так, как скажешь. Только не уходи. Это просто кризис, мы его переживем и наша семья станет только крепче. — У нас ведь даже секса нет! — И с этим мы справимся. — А если моим условием будет жить без секса? — Я согласен. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть ему в лицо. — Что происходит? — Я люблю тебя, — говорит Игорь. — Знаешь, это по-настоящему страшно — просто представить, что реально могу тебя потерять. И страшно, что я мог очнуться, когда было бы слишком поздно. Лана… — В последнее время я не слишком часто замечала твою любовь… — снова утыкаюсь лицом в колени, вспоминая все его претензии, все его отъезды, скандалы, раздражение. Становится ужасно себя жалко, и я всхлипываю. — Прости. Прости. Прости, — шепчет он. — Я думал, у нас все хорошо. — Не слишком. — Ну, у всех бывают временные трудности. Я хотел вернуть все назад. Чтобы ты любила меня, как в самом начале. Когда я был тебе нужен. — Ты мне… Он мне правда был нужен. Я, наверное, впервые в жизни была окружена заботой, за которую не надо было расплачиваться — хорошей учебой, как с родителями или сексом, нервами и терпением, как с другими мужчинами. Игорь ничего от меня не требовал — только быть с ним и быть собой. Поэтому я и хотела отплатить ему сама. Ответной заботой. Рождением детей. Борщами этими, чтоб их… Слезы выступают у меня на глазах, и я смотрю в сторону. Судорожно вдыхаю и понимаю, что сейчас разрыдаюсь. — Дай мне воды, — прошу мужа, и он поспешно вскакивает на ноги. Я цепляюсь за подоконник и тоже медленно поднимаюсь. Мимоходом смотрю в окно — и вижу, как от подъезда отъезжает черный «лексус». Герман все это время стоял у моего дома? Или это не его машина? Беру из рук Игоря стакан с холодной водой и делаю несколько быстрых глотков. Слезы отступают, и я только шмыгаю носом. Из коридора слышно звук открывающейся двери. — Зоя пришла, — говорю я и быстро вытираю щеки, чтобы ни одна слезинка меня не выдала. — Давай не при ней. Я направляюсь в коридор, но Игорь снова ловит меня, ищет мой взгляд: — Ты не уйдешь? Ты не бросишь нас с мальчишками? Быстро мотаю головой. Нет. Не уйду. Не брошу. — Все, что угодно, Лан, — повторяет Игорь. — Я согласен на любые условия. Любые. Только не… — Зоя! — Я отстраняю его и улыбаюсь няне, заходящей на кухню. — У нас такие новости — разбойники в прежнем составе, мы никого не усыновляем. — Да? — Она кидает взгляд на Игоря, словно не верит моим словам, и он кивает, подтверждая. — Временно? Или вернетесь к этой идее? — Не вернемся, — говорю я, сжимая запястье Игоря. Поднимаю на него глаза, и он медленно опускает голову. — Так что наши условия сотрудничества с тобой остаются прежние. — Эх, жаль, — говорит она. — Макару с Никитой не помешала бы сестренка, чтобы учились заботиться о ком-то, кто слабее. — Не думаю, что девочка из детдома — лучший тренажер для моих сыновей, — мягко говорю я. Беру телефон в руки и закрываю страничку с услугой расторжения брака. Может быть, это и правда временные проблемы. Надо будет поспрашивать у знакомых насчет семейного психолога. У нас ведь и правда подошло время семилетнего кризиса отношений. Надо пройти его — и дальше все будет хорошо. На экране появляется уведомление о сообщении от Германа: «Сегодня в офисе в восемь». Только никакой радости и предвкушения я не чувствую. Сейчас. Отмотаем на год Сейчас. Отмотаем на год — Давай все будет как раньше? Пожалуйста! — просит Игорь. — Как раньше — это когда? — спрашиваю я устало. — Лан, я не могу сейчас все это обсуждать, — он обнимает меня за плечи. — Я вымотан нашим скандалом. Давай попозже? А сейчас… просто отмотаем назад. Судя по воплям, Зоя собирает пиратов на прогулку, но они, как всегда, дорого отстаивают свою независимости. Так же дорого, как будут отстативать через час, когда она позовет их с прогулки домой. Игорь, кажется, считает, что мой вопрос — риторический. Что я хочу обсудить наши отношения и хорошенько вытрахать ему мозг. Но нет. У меня в кармане — телефон, а в телефоне — приглашение от Германа. Как муж скажет — так и будет. Насколько назад? Месяц? Год? Пять лет? — Скажи точно, — настаиваю я. Мне тяжело постоянно отстаивать себя. Все, что мне дорого, достается через какие-то невероятные усилия. По телеку пачками показывают малолеток, которые залетели в пятнадцать, сделали десять абортов, а потом родили еще парочку детишек. А я не смогла родить обычного ребенка без помощи высокотехнологичной медицины. Мои бывшие однокурсники с момента окончания универа наделали десятки бизнесов — вознеслись, разорились, стартовали с новыми, самые удачные продали. А я все валандаюсь со своим агентством, которое так и болтается где-то посередине. Недостаточно успешное, чтобы продать, недостаточно провальное, чтобы бросить. Подруги меняют мужчин, как перчатки. Один не подарил цветы — до свидания. Другой запретил работать — свободен. Третий, наоборот, настаивает, чтобы работала — ну пусть ищет себе дурочку! И тут же находится новый. Даже просто быть с тем, кого я люблю — проблема. Кажется, у других получается так легко. Развелась — через месяц уже свидание с богатым красавцем, еще через месяц — фата и медовый месяц на Мальдивах. А у меня даже усыновить ребенка не получилось. Отстоять свою работу перед мужем. Расстаться с любовником. Или сойтись с ним. Я словно не имею права на обычную жизнь, доступную всем. Словно только у меня одной обязательства, от которых нельзя отказаться. Все сложно — но другие же справляются? — Мне кажется, те, кто считает, что я заслуживаю любви, просто не догадываются, насколько я на самом деле бесполезна, — сказала я как-то Герману. Перед этим мы довольно мы довольно долго ехали молча вдоль полей, покрытых желтыми и голубыми цветами. В открытые окна врывался упоительный весенний воздух, и даже музыка казалась лишней, и он выключил радио. — Это не они. Это ты сама не считаешь себя достойной любви, пока не заслужишь ее, — мгновенно отозвался он, словно все это время в его голове варились те же мысли, что и в моей. — Разве не у всех так? — удивилась я. — Пока ты ребенок — не задумываешься, а вырастаешь — и понимаешь, что ценить тебя будут только за ту пользу, что приносишь. — Не у всех, — Герман покосился на меня и чуть снизил скорость. — Никому не надо заслуживать любовь. — Тогда почему у одних она есть, а у других нет? — Такова жизнь, — пожал он плечами. — Она несправедлива. — Не хочу так! — капризно заявила я. Он засмеялся, еще немного снизил скорость и повернулся ко мне, чтобы провести кончиками пальцев по щеке. — Кроме тебя, никто не сделает тебя счастливой. — Никто? — Еще я. Если ты разрешишь, — сказал он очень серьезно. Никто, кроме него, не делал меня настолько счастливой за всю мою жизнь. Но… — Год, — говорит Игорь твердо. — Давай отмотаем на год. Помнишь, как мы прошлым летом летали в Грецию все вместе? Мальчишки от тебя не отлипали, они были так рады, что ты с ними! — Я им рассказывала про горные деревни, где прятались партизаны, венецианские крепости, остров-лепрозорий и затонувшие корабли с сокровищами. Они бы точно так же не отлипали от любого местного гида. — А вечерами мы пили с тобой вино на террасе и последний раз разговаривали не только о детях и наших проблемах… Я хочу вернуть это время. — Хорошо, — говорю я, откидывая голову ему на плечо и позволяя себя поцеловать. — Давай отмотаем. Сделаешь попкорн на вечер? Пришло время нашим детям посмотреть «Пиратов Карибского моря». — Хорошо, — кивает он. Я тоже хочу вернуться в те времена. Хочу лежать на груди мужа, глядя на экран. Хочу, чтобы дети тайком подкрадывались, чтобы стащить у нас чипсы. Хочу есть одну хлебную палочку на двоих с разных концов и целоваться. А потом ругаться из-за крошек на диване. Мне тридцать четыре, я не хочу начинать все с начала. Снова привыкать к мужчине — какой он любит чай, какого цвета носки, принимает ванну с пеной или без, сколько молока лить ему в утренний кофе. Не хочу объяснять, как меня надо утешать, когда я злюсь на людей и как — когда на вещи. Какие шоколадки покупать мне в ПМС и что я не люблю, когда меня видят в маске на морде. Мы уже однажды изучили все трещинки друг друга с Игорем и на второй такой же грандиозный проект у меня не хватит сил. Говорят, изменивший однажды супруг потом всю оставшуюся жизнь бережет свою семью и старается сделать ее идеальной. Я никогда не признаюсь Игорю в своей измене. Это был кризис семи лет. Вот и все. Семья — это вообще не про любовь. Это про комфорт, выбор и баланс. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Я ухожу в ванную и там под шум льющейся воды выбираю и отсылаю букет белых роз на адрес офиса Германа. Конечно, это будут совсем не те безупречно-белые с ледяным оттенком розы, с которых все началось. Но я думаю, он поймет, что я имела в виду. Никаких открыток. Просто доставить их к восьми вечера. Передать лично или через охранника. Все равно. «Что мне с ними делать?» — приходит сообщение в половину девятого, когда я вынимаю противень с шоколадными печеньками из духовки. Макар тащит две огромные бутылки колы, Никита пританцовывает с огромным блюдом на голове, куда я сгружаю печеньки. Из комнаты уже раздаются первые аккорды заставки «Пиратов». «Что хочешь, — пишу я, наскоро протерев руки кухонным полотенцем. — Можешь жене подарить». Смеюсь над тем, как совершенно иначе звучат эти слова сейчас, спустя несколько месяцев после первого букета, что я отослала Герману. «Какая же ты стерва, любимая…» — отвечает он, и я чуть не роняю телефон в пылающие глубины духовки, поспешно удаляя это сообщение. — Ты долго еще? — заглядывает на кухню Игорь. Сердце колотится как ненормальное. Нажимаю на кнопку отключения и откладываю телефон на подоконник, стараясь не выдать, как сильно дрожат руки. — Уже иду. Сейчас. Спасибо за цветы Сейчас. Спасибо за цветы — Спасибо за цветы, — говорит в трубке голос Полины. — Откуда ты узнала, что я в больнице? Роняю ключи, которыми пыталась открыть дверь агентства, в одной руке держа сумку, в другой стаканчик кофе, плечом прижимая телефон. Опускаюсь на корточки, шарю пальцами по плитке, слепо глядя в пустоту и судорожно соображая, что ей ответить. Звонок от нее с утра и без того запустил мое сердце вскачь, а тут такие новости. В какой больнице? Что с ней случилось? Герман послал ей мои розы? И не предупредил меня? Ну и кто из нас стервозней? — Узнала… — неопределенно машу я в воздухе ключами. — Как твои дела? — Да все в порядке уже, операцию сделали, прошло отлично. Только скучно очень. Никому не стала говорить, а теперь сижу тут одна и злюсь, что не навещают, представляешь? Я зажмуриваюсь изо всех сил, но других вариантов нет и не будет. — Говори, как добраться, сегодня заеду. Наконец вставляю ключ в замочную скважину и за мгновение до того, как понимаю, почему вдруг что-то перестало мешаться, стаканчик с кофе летит на пол и расплескивается коричневой капелью по моему белому сарафану. За этот день случается еще множество неприятностей. Близнецы с обеда начинают капризничать, и к вечеру сваливаются с температурой и насморком. Туроператор присылает нам длиннющую претензию на десяти листах, с которой надо долго разбираться. Снова назначают собрание арендаторов. Тина застревает в лифте, торопясь сменить меня на работе. И под конец дня, когда я покупаю шорты и футболку на замену сарафану, рвется ремешок на босоножках. — Знаете, по-моему, Вселенная устала мне намекать, что сегодня надо вернуться домой и лечь под одеялко. Такое ощущение, что меня не пускают в одно определенное место, — делюсь я с дядей Вазгеном, владельцем крошечной обувной мастерской у нас на минус первом этаже, который пришивает мне этот ремешок прямо на моих глазах. — Иногда бог… или вселенная, как ты говоришь, не отговаривает тебя, а проверяет крепость твоих сил, — отвечает он, проклеивая, а потом прошивая мои босоножки так крепко, что теперь весь мир вокруг них порвется, а они останутся целыми. — Дает выбор — быть трусом или быть героем. — А можно ни тем, ни тем?.. — с надеждой спрашиваю я. — Так не получится. Можно только пойти или не пойти. — Поняла… — отвечаю я, принимая у него из рук босоножку и тут же надевая ее вместо шлепок, в которых бегала весь день. — Сколько я вам должна? — Дорого, — усмехается дядя Вазген, даже не делая попытки достать терминал. Он оттирает клей от рук и качает головой. — Беги по правильной дороге. И я бегу. Чуть было не покупаю цветы, но вовремя вспоминаю, что я их уже вроде как послала прямо с утра. Заменяю их на симпатичное пирожное в виде персика в круглой коробочке и делаю глубокий вдох перед тем, как переступить порог гинекологического отделения ведомственной клиники. Мои цветы стоят в высокой хрустальной вазе на подоконнике. Это первое, что я вижу, входя в палату. Розы белые, стены белые, простыни белые — то ли модная гостиница, то ли декорации для съемки того места, где находятся души до воплощения на Земле. Обычно там только свет и белизна. На фоне сияния потустороннего мира я даже не сразу замечаю Полину. Она поднимается мне навстречу из кресла, стоящего рядом с заправленной больничной кроватью. Откладывает книгу, которую читала. Мы — книжные девочки, мы даже в очереди в рай будем читать тайком захваченные с собой покетбуки. Бросаю быстрый любопытный взгляд на обложку и вздрагиваю — Джейн Остин. Это просто совпадение, причем неудивительное — мы, книжные девочки, читаем прекрасную Джейн вместо куриного бульона, для поправки ментального здоровья. Но все равно я повожу лопатками от неприятного холодка, пробегающего по позвоночнику. — Я так рада тебя видеть! — Полина обнимает меня, и я чувствую, какой хрупкой она стала. Словно за последний месяц резко состарилась, превратившись в одну из тех сухоньких старушек, которых уносит ветром в ненастные дни. Хотя выглядит она хорошо, даже улыбается. Только чуть устало, и под глазами тени. — Что стряслось-то? — спрашиваю я неловко, протягивая ей коробочку с пирожным. — И почему ты ото всех прячешься? — Да ничего особенного, — отмахивается она, но все же хмурится, садясь обратно в кресло. И делает это чуть-чуть аккуратнее, чем обычный человек. — Старая хронь. Давно пора было с этим всем разобраться, а тут такой удачный повод. Детей я теперь точно заводить не буду, можно и избавиться от лишних органов. Я ахаю, а она закатывает глаза. — Лан, ну вот поэтому я и не говорила никому. Тебе тоже, кстати. Начинается вся эта чушь — ах, как же ты теперь будешь себя чувствовать, потеряв главное для женщины! И жалеть меня не надо, давно пора было, но врачи отговаривали — мол, вдруг вы захотите еще ребенка. А теперь точно не захочу. Стоять, переминаясь с ноги на ногу, как-то глупо, и я сажусь на стул для посетителей, по-детски цепляясь ногами за ножки и держась за край стола. У меня легко, но неумолимо кружится голова, и кажется, что стоит ослабить контроль — унесет в черные глубины космоса. — Почему? — спрашиваю я. — Ты же не хочешь разводиться с Германом. — Хочу я или не хочу — он уже все решил сам и несколько недель, как не живет дома, — говорит она, и я чувствую, что космический вакуум все-таки утягивает меня с этой планеты в безвоздушную черноту. Сейчас. Почему он ушел? Сейчас. Почему он ушел? Герман давно не живет дома, но как-то забыл мне об этом сообщить. Считает, что не мое дело? — Почему? — спрашиваю я. — Почему он ушел? — спохватываюсь и добавляю: — К ней? — Не знаю, — Полина пожимает плечами. — Вряд ли. Не видно, знаешь, женской руки. У него не спрашиваю. Не хочу с ним разговаривать. — Но так же нельзя… — растерянно говорю я. — Вы же женаты, надо разобраться. — Почему? — Полина царственно ведет плечом. — Можно. Переписка отлично помогает не сорваться друг на друга. Знала бы ты, как я орала на него перед больницей! Уж лучше молча. — Он ушел, когда ты легла в больницу? — в ужасе спрашиваю я. Это так не похоже на Германа, что я теряю опору под ногами. Если я настолько не знаю этого мужчину, то что я вообще знаю о мире? Мне тогда придется пересматривать вообще все, что я считала реальностью. Перепроверять — точно ли солнце всходит на востоке и заходит на западе и падают ли яблоки вниз — или улетают в небо? — Нет, — небрежно отмахивается Полина, даже не подозревая, что возвращает мне дыхание и опоры. — Намного раньше. Сейчас мы даже больше видимся, чем после того, как я узнала о его любовнице. Он приезжает утром и вечером, привозит сырники с бананом из моего любимого ресторана, оставляет фрукты и шоколад, обязательно беседует с врачом. — И вы не разговариваете? — Да, сидим и молчим. Почти всегда. Только вчера он сказал, что уже купил мне квартиру в моем любимом районе. И маме — в том же доме, только на другом этаже. Рядом парк, речка, хороший медцентр, в котором он сделал нам страховку. До центра полчаса на такси. — Квартиру? Тебе? — удивляюсь я. — А как же Маруся? Ее школа? Специалисты? Вот так все просто? — Мы ее все равно собирались переводить в специализированную школу. Она хочет заниматься биологией, а у нас рядом будет очень сильный лицей. Перевезу маму, она будет мне помогать. До отца, кстати, тоже удобнее ездить. — Смотри какой заботливый… — не удерживаюсь я от сарказма. Я это от неожиданности. От того, как быстро он все провернул и от того, что не сказал мне ни слова. Хотя, если подумать, почему он обязан мне что-то говорить. Полина же воспринимает мои слишком резкие слова как наезд на ее почти бывшего мужа. — Герман неплохой человек, — как бы оправдываясь, говорит она. — Был. Есть. Я не знаю. Я так долго думала о том, почему он изменил… Это совсем не похоже на того мужчину, за которым я была замужем десять лет. Я совершенно с ней согласна. Это совсем не похоже на того мужчину, которого я знала, как ее мужа последние десять лет. Но это полностью в духе Германа, которого знаю я. — Тогда, может быть, не торопиться с разводом? — осторожно предлагаю я. Что бы я ни думала, но видеть, как распадается то, что казалось вечным — чертовски больно. Как уходит Полина в какую-то другую жизнь. В этот момент я думаю не о наших отношениях с Германом, а о том, каким я видела их брак — образцом, поводом верить в настоящую любовь. Как иронично и наивно. Но правда. — Не знаю, — она пожимает плечами и без нужды начинает поправлять розы в вазе. — Знаешь, я тут после операции вдруг почувствовала какое-то облегчение, что ли… Мне местные тетки наперебой советовали мужу не говорить, мол, он тебя женщиной перестанет считать. А я думаю — и отлично! Так я устала тащить на себе это звание! Даже от гормонов отказалась. Ну их! Не женщина, так не женщина. Зато человек. — И Герман перестал считать тебя женщиной? — интересуюсь с каким-то болезненным любопытством. Чего еще я о нем не знала? Полина задумывается на несколько секунд, хмурит брови. — Понятия не имею, — говорит она наконец. — Меня это не особенно волнует, знаешь. Секса у нас не было уже давно, и я больше его не хочу. Ни с кем. Как сильно на нас влияют гормоны, ты бы знала! Теперь их нет, и я чувствую такую свободу! Зачем вообще нужно выстраивать отношения с каким-то посторонним мужчиной? Кто это придумал? Вот мама и дочь мне родные, с ними все понятно. А Герман… он ведь со мной по крови не связан. — Но как же… — я даже теряюсь. — Вместе и жить проще. Тем более, он заботится о тебе, сама говоришь, не бросает в болезни. — Ну вот мы с ним останемся связаны дочерью — этого хватит. Я уже все придумала — пойду преподавать журналистику в Маруськин лицей! Хотела сначала репетитором, но меня отговорили — мол, богатенькие детки относятся к ним, как к прислуге. Открою какие-нибудь курсы, буду учить деточек, как правильно подавать информацию. Они танцевать и петь умеют для своих тиктоков, пусть учатся писать к ним сценарии и внятно высказывать мысли. По-моему, отличная идея! В ее глазах загорается такое воодушевление, которого я давно не видела. Мы не так уж часто встречались даже за эти десять лет, но мне всегда казалось, что Полине очень нравится ее жизнь жены богатого бизнесмена. Причем так по-старомодному нравится, не в духе современной моды на демонстративное богатство, а в стиле «старых денег», когда покупают очень дорогую одежду без брендовых ярлычков, ходят не на презентации и форумы, а в оперу и на балет, а для гостей выставляют еще классические сервизы с кобальтовой сеточкой или тонкой росписью по фарфору вместо творений модных дизайнеров. Конфеты в вазочках, вышитые скатерти, кресла в чехлах, дубовые книжные шкафы с качественно изданной классикой — настоящая роскошь старой интеллигенции, которая наконец-то может себе позволить хороший вкус. Я всегда больше любила современное искусство и экспериментальные форматы, поэтому у нее в гостях казалась себе легкомысленной и поверхностной. Королевская сдержанность эмоций Полины была лишь бонусом к ее образу. Мне казалось, она нашла себя в браке с таким же безупречным Германом. Но сейчас ее глаза сияют — она снова та слегка циничная, умная, веселая журналистка, с которой я познакомилась много лет назад на «Дне здоровья», куда нас вывез целиком один уже не существующий издательский дом. Мы там пили много красного вина — для здоровья! — ели шашлыки, гуляли по длинным, по-сентябрьски меланхоличным аллеям, а вечером играли в «мафию». Помню, мы с ней, две первых убитых мирных жительницы, вздохнули, дружно встали и пошли доставать из холодильника розовое вино. Так и познакомились. Мне всегда казалось, что она чуть-чуть покровительственно относится ко мне. Но сейчас… Сейчас мне почему-то кажется, что все эти годы не только я ей завидовала — но и она мне. — Ты не вернешься к нему? — все еще с недоверием спрашиваю я, теряясь в происходящем. — Зачем? У меня прекрасные родители, друзья, умненькая дочь. Будет любимое дело. Знаешь… — она наклоняется ко мне и понижает голос. — Мне звонили из университета пару лет назад, звали преподавать. Может быть, еще не поздно! Представляешь? Я могу стать преподом! — Герман ведь не хочет с тобой разводиться! — внезапно догадываюсь я. — Это ты хочешь! Что ты ему такого сказала перед тем, как он ушел? У Полины такой вид, словно она очень хочет улыбнуться — может быть, даже победно, но ей больно. Она смотрит на меня, снова царственно откидывается на спинку кресла и медленно говорит: — Я сказала, что только он мог так качественно разрушить мечту каждой девочки об идеальном браке. Самым коварным способом — женившись на ней. Подарив ей эту мечту! Когда все так, как рассказывали в сказках и описывали в книгах. Заботливый муж, дом — полная чаша, ребенок-вундеркинд. Но при этом — не то! Понимаешь? Не то! Все ингредиенты положили в борщ правильно, но получилось — невкусно! Это так похоже на то, что говорил Герман, что мне становится не по себе. Удивительно, но спустя десять лет совместной жизни они все так же чертовски походят друг на друга и мыслят на одной волне. Даже вставшая между ними измена приводит их к одним и тем же выводам. — И все-таки он идеально тебе подходит… — говорю я тихо. — Что бы ты ни думала. В конце концов, Поль… Ты же не собираешься бросаться во все тяжкие и уходить в загул, искать себе нового мужика? — Нет, нет, нет! — она чуть ли не в ужасе машет руками. — Тогда почему бы не жить дальше вместе? Воспитывать дочь. Ну не начинать же все с начала? Полина царственно откидывается на спинку кресла и качает головой с насмешкой во взгляде. — Лан, в сорок лет только и начинать, что с начала. Возраст от сорока до шестидесяти — золотой век. Много сил, много планов, уже есть мозги и нет иллюзий. А мужик… Ну мне всю жизнь внушали, что главное — хорошо выйти замуж. А что, если нет? — И весь этот «золотой век» прожить одной? — Не одной, Лан. Не одной. Просто — без мужчины. Я ставлю точку в своей карьере женщины. Долго искала любовь, нашла идеального мужчину, но не смогла его удержать. Кажется, брак — просто не мое. Полина разводит руками, но несмотря на браваду, я чувствую в ее голосе боль. В том числе и физическую. Мне хочется подойти к ней, обнять и прошептать «Прости меня». Потому что это все — моя вина. Ее боль. Ее болезнь. Ее опустившиеся руки. Но, конечно, я не могу это сделать, и следующие десять минут мы проводим в тишине. Мне кажется, она чувствует мои мысленные объятия, потому что вдруг глубоко вздыхает и говорит: — Спасибо, что заехала. Ты иди, а то скоро мама с Маруськой приедут. Я выхожу из больницы и понимаю, что решение, которое неумолимо зрело внутри — принято. Сейчас. Какой сюрприз? Сейчас. Какой сюрприз? — Ты взяла зонтик? Обещали дождь. — И даже ураган… — отзываюсь я рассеянно, выбирая между туфлями и босоножками. Туфли лучше подходят к моему красному платью в белый горошек в стиле нью-лук, в котором я выгляжу идеальной девушкой из пятидесятых. Зато босоножки удобнее в случае дождя — теплая вода будет просто выливаться из них, а потом они сами собой просохнут. — Ураган ближе к ночи, МЧС прислало сообщение, — Игорь выходит в коридор, чтобы проводить меня. — Туфли. В них ты куколка с картинки. — Хорошо, — соглашаюсь я с его выбором и впрыгиваю в туфли, хотя только что уже склонялась к босоножкам. — Постараюсь сегодня вернуться пораньше. До урагана. У меня будет для тебя сюрприз. Он тянется меня поцеловать, и я привстаю на цыпочки — даже на каблуках я едва дотягиваюсь до его губ. — Какой сюрприз? — немного настороженно спрашивает он. — Если я расскажу, это будет уже не сюрприз! — улыбаюсь я и успокаивающе кладу ладонь ему на грудь. — Обещаю, тебе понравится. — Приготовлю на вечер лазанью. И тирамису. Будет итальянский ужин, — обещает Игорь, прижимая мою ладонь. — Откроем бутылочку тосканского… — М-м-м-м… заманчиво, — тяну я и выкручиваюсь из объятий, чтобы взглянуть в зеркало и подкрасить губы алой помадой. — Устроим романтический вечер при свечах? — Думаешь, Макар с Никитой оценят? — Пусть привыкают! Пора учиться, как правильно проводить вечер пятницы. Им еще разбивать девичьи сердца. Как же они с этим справятся без ужинов при свечах? Кажется, Игорь не разделяет моих взглядов на будущее наших сыновей, но благоразумно не спорит. Провожает меня до такси, целует и возвращается домой — мы дали Зое отпуск и решили пока сами заниматься пиратами и разбойниками. Пока все идет хорошо. Всю дорогу небо хмурится, и я начинаю нервничать, но к счастью, в двери торгового центра заскакиваю как раз с первыми каплями дождя. Он рушится с небес сразу же — стеной, как в тропическом душе. Разом становится влажно и шумно, а в предбаннике торгового центра, где собрались успевшие спрятаться от буйства стихии прохожие — уютно, словно в детстве, когда из окна детсадовской группы смотришь на грозу. Встреча у меня назначена в том самом ресторане, где когда-то Герман объяснялся с Нелли, и с которого все началось. Обсуждать, в общем-то, нечего, все уже обговорили в мессенджерах. Я подписываю два договора — по одному я передаю половину агентства самому любимому туроператору, по другому вторую половину — Тине. Она сидит ошарашенная, непривычно молчаливая и радостная. — Как же я без тебя буду?.. — только и спрашивает напоследок, когда я допиваю остывший за время сделки капучино. — Ты всегда говорила, что на тебе все держится, — не удерживаюсь от подколки я. — Вот и увидим. — Но поймав отблеск паники в ее взгляде, смягчаюсь: — Не бойся, звони мне, я всегда помогу. Дарить цветы Натали или Маринке было бы глупо, поэтому в качестве прощального подарка я покупаю им по выпендрежному набору конфет ручной работы. — Продала агентство?! — ахает Маринка. — Все, с концами? Да как же так? — Муж по мне соскучился, — развожу я руками и смеюсь. — У мальчишек скоро школа начнется, будет тяжело. Я нужнее им, чем избалованным туристам. Натали уже в курсе, поэтому она-то как раз и дарит мне круглую коробку, в которой вперемешку цветы и пирожные нежных пастельных оттенков. Обнимает за шею и вдруг начинает всхлипывать: — С кем я буду болтать на собраниях? С кем курить? С кем ругаться по утрам? Кто мне кофе принесет? — Тина остается, — напоминаю я ей. — Да ну твою Тинку, она зараза! — Я буду в гости приходить, — вру я в утешение. Потому что не буду. Это еще одна причина, по которой я продала агентство. Не могу больше приходить в этот торговый центр, где все напоминает о нашем с Германом грешном романе. Вполне допускаю, что через полгода в роли матери близнецов я взвою и захочу обратно на работу в туризм. Связи мои на месте, начну все сначала. Только где-нибудь в другом месте. Там, где воздух не пахнет едва уловимо розмарином и северным морем. Но я обязательно буду звать девчонок к себе. Получаться будет редко, дружить семьями у нас все равно не получится, так что, скорее всего, и эта дружба потихоньку растает в мире взрослых забот. Но еще не сейчас. Сейчас мы сидим у меня в агентстве, опустив жалюзи и заперев дверь — последний раз. Пьем мартини с соком и закусываем дорогущими конфетами со вкусом сыра с плесенью и таежной ягоды и смеемся. Очень похоже на выпускной — в следующую мою жизнь. По-настоящему ответственную. Когда девчонки разбегаются по своим магазинам, я выхожу, последний раз запираю дверь агентства и отношу ключи в администрацию. Последний раз покупаю кофе на первом этаже и сижу на бортике фонтана, наслаждаясь слишком сладким банановым капучино. Звонит мобильник, и отвечаю, едва взглянув на экран. — Лан, где ты? Говорят, уже ветер усилился, — спрашивает Игорь с беспокойством. — Давай заеду за тобой? — Я скоро вернусь. Очень скоро. Правда, — говорю я, вставая навстречу подошедшему Герману, подхватываю бумажный стаканчик и мотаю головой в сторону выхода. Нам надо поговорить. Только не здесь. Сейчас. Пожалуйста Сейчас. Пожалуйста Мы столько раз пробовали расстаться. Но ни разу не говорили об этом спокойно, как взрослые люди. Обсуждая, как это будет — как мы будем избегать друг друга, что делать, если каждому из нас захочется вернуться, что говорить Полине, если она будет настаивать на встрече со мной и других важных мелочах. Почему? — Почему? — спрашиваю я Германа. Мы идем с ним по торговому центру, нам очень нужно наконец поговорить, но в каждом кафе, баре, ресторане заняты все столики. Пятница, вечер, непогода — аншлаг. Он в летних светлых брюках и рубашке-поло, стройный и красивый как всегда. Я вижу, как сворачивают головы женщины, попадающиеся нам навстречу и в первый раз задумываюсь о том, что он объективно привлекателен. Вот просто оставишь посреди улицы — и найдешь скорее всего не одного. Мне хочется взять его за руку, сплести наши пальцы, прислониться к плечу и вдохнуть прохладный запах. Показать, что этот мужчина — мой. Последние минуты, но мой. — Все и так было ясно, — говорит он и все-таки берет меня за руку. Прикосновение сухой и горячей мужской ладони ударяет меня таким пронзительным желанием чтобы эти пальцы пробежались по моей коже, погладили, приласкали, что я отскакиваю в сторону и ускоряю шаг. Ныряю в дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Я теперь посторонняя, но он-то нет. — Наоборот, — говорю я, прислоняясь спиной к стене в пустом коридоре, выкрашенном бледно-зеленой невыразительной краской. — Если поговорить, все станет слишком ясно. А мы предпочитали мутную воду. Можно было притвориться, что пока Полина или Игорь ничего не знают — им это не вредит. — Лана… — Герман снова берет меня за руку, и меня снова сначала швыряет к нему в безумной жажде прикосновений, а потом — от него. Потому что в этот момент в коридор откуда-то из-за угла вваливаются шумные рабочие в форменных комбинезонах и футболках. Не обращая на нас внимания, двое из них снимают панели со стен и, матерясь, начинают копаться в проводах, проходящих за ними, а еще двое раскручивают светильники на потолке, тем же матом рассказывая о том, какая там на улице хреновая погода. До нашего напряженного разговора им дела нет, но… — Идем, — говорю я и сворачиваю к служебной лестнице. Взбегаю на несколько ступенек, Герман следом за мной — и ловит ладонями мою талию, оставаясь стоять ниже. — Сейчас у нас появился шанс, — говорит он, глядя почему-то не в глаза, а на мои губы. — Шанс все сделать правильно. Я ушел от жены. Пока не буду разводиться, но… — Нет! Мой вскрик эхом разносится по лестничным пролетам — гулко и громко. Совсем не то место, где стоит говорить о подобном. Оглядываюсь по сторонам и толкаю дверь, которая открывается на маленький балкончик. Под нами — хоздвор, на котором по случаю непогоды никого нет. Остекления у балкончика нет, поэтому мое модное платье мгновенно промокает — ветер швыряет в нас горсти мелких капель. И крыша над головой не спасает. Но по крайней мере, здесь нас никто не слышит, кроме этого ветра. Поворачиваюсь к Герману, а он обнимает меня за плечи и меняет нас местами. Теперь только ему достается вся морось, и темные волосы липнут к шее сзади, и так хочется дотронуться до них губами. — Нет! — повторяю я. Ему и себе. — Ты видел, что с Полиной? Ты понимаешь, что в этом виноваты мы? Ты! Я! — Что за ерунда, Лан? — Герман встряхивает меня, сжимая пальцы на плечах так сильно, что я мимолетно беспокоюсь, что останутся следы. — Что за дурацкие суеверия? Не бывает рака от печали, слепоты от нежелания знать правду и прочей эзотерической ерунды! — Бывает! — возражаю я, тоже обнимая себя за плечи, только чуть ниже его пальцев. — Бывает, Гер. Ты даже не представляешь, как у нас, у девочек, все тонко настроено. Как пропадают месячные на нервах и ломаются гормоны от нелюбви. — Чушь! — Герману приходится говорить громче, чтобы перекричать сумасшедший дождь, стучащий о жестяной козырек у нас над головами. Получается резче, чем он собирался, и во мне взвивается злость. — Нет! Я знала! Я чувствовала, что Игорь — не мой человек. Поэтому у нас и дети не получались! Понимаешь? Я — точно знаю, что бывает! — Не могу поверить, что влюбился в женщину, которая верит в бабкины сказки! С его словами соглашается гром, взрывающийся над нами и гремящий так долго, что ни слова ни сказать, ни услышать. — Да черт возьми! — злится Герман, хватает меня за руку и тащит обратно на лестницу. Четыре пролета вниз — и он толкает железную дверь, которая открывается в бетонную пещеру подземного гаража. После грохота грозы здесь на нас обрушивается такая тишина, что я пугаюсь, случайно задев железный порожек каблуком — он отзывается гулким долгим звоном. Герман ловит меня, обнимая тяжелыми ладонями талию, затянутую широким поясом. Я в его руках словно игрушечная, милая девочка, дама в беде. Хватит сопротивляться, глупышка, просто обними его в ответ, положи руки на сильную спину, почувствуй, как нагревается кожа под мокрой тканью рубашки. Он горячий. Он всегда был такой горячий. Как мне вообще могло прийти в голову, что он ледяной и равнодушный? Я совершенно ничего не знала о нем еще зимой. Может быть, и до сих пор не знаю. — Все неправильно, — говорю я полушепотом, хотя на служебном уровне парковки кроме нас никого нет, да и машин совсем немного. Некому нас подслушать, — Все было неправильно с самого начала. Зря мы с тобой хотя бы не попробовали десять лет назад. Зря я сдалась своей слабости и согласилась выйти замуж за Игоря. Я чувствовала, что это не совсем верно, что это компромисс, но я так устала тогда бороться одна… Я не смотрю ему в глаза. Мне страшно. Я кладу руку ему на плечо, словно собираясь танцевать медленный танец и смотрю на черные завитки волос, прилипшие к шее. Смотрю на промокшую насквозь рубашку. Смотрю на капли воды, стекающие по его коже. — Лана… — он хочет привлечь меня еше ближе, но я прижимаю руки, сжатые в кулаки к груди и оставляю между нами зазор, чтобы не сдаться. — Я сделал все, что должен, чтобы быть с тобой. Я купил квартиру Поле, ее матери, Марусе. Я купил… — Я знаю, — шепчу я, втягивая носом его запах, потому что вряд ли когда-нибудь окажусь еще так близко. Но Герман пахнет только летней грозой, а розмарина, сколько ни ищу, все нет. — Знаю, знаю, знаю. — Я ушел от нее, я давно не… — Знаю… — Я не могу без тебя. Ты часть моей жизни, ты делаешь меня живым. Настоящим. Я… — Знаю! Но того, что мы натворили, уже никак не исправить, понимаешь? — я все-таки ломаюсь и осторожно освобождаю руку, чтобы провести пальцем по черному завитку на шее. — Мы не должны были поступать так с теми, кому обещали быть верными. — Лана… — Герман проводит губами по моему виску. Его шепот сочится отчаянием, но я не могу ничего с этим поделать. — Это все прошлое, пойми. Мы исправим, что можем, а остальное — уже случилось. — Нет… — я мотаю головой. — Мы не можем строить свое счастье на чьем-то несчастье. — Можем! — он стискивает меня так сильно, что тяжело дышать. — Кому мы сделаем плохо, если будем счастливы? — Игорю… — говорю без голоса. — Он еще не знает. И я не хочу, чтобы он узнал. Чтобы мальчишки почувствовали… Герман выпускает меня, я мгновенно делаю шаг назад и вдыхаю запах влажного бетона расправившимися легкими. Только легче не становится — черный взгляд пригвождает меня к полу. Только что этот мужчина был самым близким, его шепот был похож на голос моего искушения — идущий изнутри, слишком убедительный, чтобы сопротивляться. А теперь он — снова чужой. Чужой муж. Смотрит пристально черными глазами. Требовательно. — Ты правда хочешь остаться с ним? — Да. — Ты не шутишь? Не выдерживаю этой черноты навылет в его взгляде, опускаю глаза. — Тогда я расскажу ему о нас, и проблема будет решена, — жесткий голос Германа напоминает мне о том, что в большом бизнесе слабаки, не умеющие принимать непопулярные решения, просто не выживают. Но я сначала долго смотрю в пол, а потом говорю очень тихо, не поднимая глаз: — Не скажешь. И еще через паузу он с досадой подтверждает: — Не скажу. Слабак. Сегодня я сильнее него, потому что точно знаю, что за мной — истина. — Но это бы все равно ничего не изменило. Он простит мне все, лишь бы я была с ним. Мы оба выбрали строить семью, что бы ни случилось. И если он может меня простить, то и я… могу. — Выбрать его? — Поступить правильно. Тишина такая глухая, что я еще раз стучу каблуком об пол, только чтобы понять, что не оглохла. И почти не слышу слившееся со стуком тихое: — А я? — Каждый из нас несет свой грех в одиночку. — Говорю я. — Помнишь? Ты сам так сказал. — Лана… — он снова пытается меня обнять, но я делаю еще один шаг назад и на этот раз поднимаю взгляд, встречаясь с черными глазами. — Нет, Герман. Я все решила, — говорю твердо. — Мы слишком виноваты. Я слишком виновата. Ты решил, я решила. Пойми меня. И прости. Он смотрит так долго, что мне не останется ничего, кроме как повторить еще раз: — Прости. Герман качает головой. Сначала хмурясь и не веря, а потом все медленнее и медленнее. Потому что я не отвожу взгляд. Просто жду, когда он наконец поймет. — Но ведь надежда есть? — спрашивает он, шагая ко мне, вновь хватая меня за плечи, встряхивая. — Скажи, что когда-нибудь, ну! Скажи, что однажды ты передумаешь! — Когда-нибудь, — говорю я спокойно, даже не пытаясь вырваться или обнять его в ответ. Вспыхнувшая радость на его лице причиняет мне самую сильную в жизни боль. — Когда мы станем другими людьми, и все последствия наших подлостей сойдут на нет. Лет через десять. Или двадцать. Или… Я вижу, что его взгляд леденеет. Словно южная темная ночь оборачивается беззвездной пустотой космоса. Чувствую, как слабеет хватка крепких пальцев на моих плечах. Как медленно они разжимаются и скользят вниз по моей коже. Освобождая меня. Отпуская. Его тело уже знает то, с чем пока не смирился разум. — Или не в этой жизни, — заканчиваю я. — В этой мы слишком много причинили зла, чтобы быть счастливыми. Вряд ли твоя жена простит. Вряд ли твоя дочь забудет. Я не спешу прерывать тишину между нами. В которой звучит последнее: — Пожалуйста, Лана… Очень тихое. Разрывающее в клочья мое собственное сердце. Мне нечем дышать. Но мне и не надо. Если молчать и не шевелиться, он поймет. Поймет и уйдет. Все силы уходят только на то, чтобы молчать и не шевелиться. Герман делает шаг назад. — Лана… — так тихо, что, наверное, мне это чудится. Даже губы его почти не шевелятся. — Что ты делаешь? Качаю головой — еле заметно, но он видит. Понимание и смирение срывается с его губ последним выдохом. Он разворачивается и уходит. С очень прямой спиной, засунув руки в карманы светлых брюк. Нажимает кнопку за шлагбаумом, и железные ворота начинают медленно ползти вверх, впуская в бетонную пещеру бешеный шум воды, низвергающейся с небес, грохот грома и шум ветра. Герман ждет, пока створка ворот поднимется достаточно, слегка пригибает голову и уходит прямо в ад урагана. Без зонта и пешком. Один. У меня подкашиваются ноги. Давно. Просто я придумываю себе много лишнего Давно. Просто я придумываю себе много лишнего Одиночество бывает невыносимым. Кажется, будро весь мир разбился на парочки, и у всех, вообще у всех есть, к кому прижаться, когда холодно или грустно. Кроме меня. Особенно вот в такие моменты, когда за окном хлипкого дачного домика третий день шел дождь, и тяжелые белые гроздья гортензий все сильнее клонились к земле, а еще сочную зеленую траву уже покрывали первые желтые листочки, сбитые крупными каплями с веток. В доме было зябко, и я все время грела чайник, и от его пара запотевали окна. В обед выскакивала в дождевике и резиновых сапогах в теплицу — набрать помидоров на салат. Вечером при свете фонарика обрывала малину — к чаю вместо конфет. Конфет хотелось невыносимо — от одиночества. Казалось, что шоколад может заменить любовь, но он оставлял лишь приторный вкус во рту и лишние килограммы на боках. По ночам я обнимала подушку изо всех сил, но она не отвечала взаимностью. Заканчивалось долгое жаркое лето, за время которого я очухалась после тяжелого романа со своим сумасшедшим и, увы, женатым музыкантом. По советам подруг я завела с десяток вялых переписок на сайтах знакомств, соглашалась на все предложения свиданий и флиртовала с мужчинами даже в комментариях к политическим новостям. Но свидания предлагали редко — мое уныние сочилось даже сквозь экран. Унывать было от чего. Работы мне доставалось все меньше, и я перебралась на дачу, где по будням с наступлением сентября было пустынно — даже соседи приезжали только на выходные. Лишь голодные коты, брошенные хозяевами на участках, приходили на закате и противными голосами требовали выполнять свои обязанности представителя человеческого рода. Я открывала на день банку тушенки из бесконечных «кризисных» запасов в подполе, и бывало, что котам доставалась большая часть. Мне хотелось только шоколада. И любви. В одиночестве я завела привычку озвучивать свои мысли вслух и уже немного побаивалась, что не сумею отвыкнуть от нее, когда вернусь в цивилизацию. Особенно часто я разговаривала со своим мужчиной мечты. Которого не было рядом со мной, но я была еще не готова смириться с тем, что его не существует вовсе. — Может быть, ты где-то тоже думаешь сейчас обо мне? — говорила я, рисуя на запотевшем стекле сердечко. На плите пыхтел чайник, варилась гречка для вечерней каши с тушенкой котам и закипала вода под пельмени мне. — И спрашиваешь, почему я никак не появляюсь. Не может же быть, чтобы я была совершенно одна в этом мире? Без своего человека, с которым я почувствую себя дома? Громко тикали часы над дверным проемом, натужно гудел старый холодильник да барабанил дождь. Делать было совершенно нечего, и я достала из выдвижного ящика буфета лист бумаги и простой карандаш. «Придумай идеального мужчину, — советовала мне бывшая сокурсница Дашка, которой я как-то пожаловалась в минуту слабости на свое одиночество. — Напиши все-все-все его качества на листочке. Без компромиссов, не делай заранее скидки и допуски на швы. Такого, какого хочется всей душой». — И дальше что? — спросила я вслух, когда закончила исписывать третий лист. Придумывать мужчину мечты было сладко. Мне нравилось в этом воображаемом герое абсолютно все — как он умеет носить деловые костюмы, водит большие машины, предпочитает горький шоколад с апельсиновыми цукатами, пьет чай с жасмином, спит на животе, подмяв под себя подушку, обожает скорость, ходит босиком при любой возможности и ненавидит одноразовый секс — слишком быстрый и неловкий, без глубокого погружения в эмоции. Мечты о таком сексе — это были последствия тех самых диалогов на сайтах знакомств, где буквально каждому первому мужчине было настолько глубоко все равно, куда совать, что даже на фото они первый раз смотрели только подходя к месту свидания. Чтобы хоть узнать ту, с кем встречаются. Но теперь листки бумаги с подробно расписанными качествами лежали передо мной абсолютным свидетельством моей глупости. Если убрать ерундовую мелочевку вроде любви к шоколаду или стихам Гумилева, получался слишком крутой мужик, которому, конечно, нахрен не сдалась журналистка-неудачница, которой к тридцати куда ближе, чем к двадцати. Ни длинных ног, ни идеальной фигуры, ни горлового минета в списке достоинств. Ни желания обтесывать себя под идеал крутого мужика. Так что психологический смысл этого упражнения: «хочешь принца — сама стань принцессой» на мне тоже сломался. Одним из первых качеств мужчины мечты я вписала абсолютную любовь и восхищение именно мной, такой, какая я есть — и не за мифические достоинства вроде навыка лепить тысячу пельменей за вечер, а просто потому что я — это я. Я скомкала листы и заснула их в печку. Накидала туда березовых чурбачков, бересты и подожгла. Корявые строчки на листах скорчились, превращаясь в пепел, но поджигая хорошо высушенные дрова. Через пять минут печка разгорелась как следует, а еще через двадцать в доме стало намного уютнее и теплее. Даже дождь за окном перестал казаться трагедией. Ну, подумаешь, осень. Зато Новый Год скоро. А там уже опять весна. Лежащий на столе телефон коротко звякнул, показывая пришедшее сообщение от одного из десятка мужчин, с которыми я болтала от нечего делать. Его звали Игорь, и он нравился мне тем, что не торопил события. Не требовал немедленно запрыгнуть с ним в постель и даже к идее свидания подводил настолько постепенно, что я уже сама была готова его пригласить выпить кофе. «Что ты делаешь в эту пятницу?» — писал он. Я улыбнулась, поднимая телефон. Интересно, он тщательно рассчитал время или просто само так удачно вышло? В пятницу я как раз планировала вернуться в город, чтобы не мешаться под ногами у мамы и тети, спасающих урожай. Ну и чтобы меня саму не припахали. «У тебя есть интересные предложения или мне притвориться невероятно занятой?» — напечатала я в ответ. «Зачем притворяться?» — спросил он тут же, и я поморщилась. Хороший парень, но все-таки чуточку душноват. Даже не так. Хороший парень и с ним интересно — просто чуть-чуть не стыкуются разъемы. То я теряю его мысль, то он не выкупает мои шутки. Словно западает клавиша, когда я играю сложную пьесу на старинном пианино. Даже не каждый раз — но западает. Зато в остальном… В остальном-то он хорош. Любит животных, хочет детей, не считает женщин меркантильными, когда они просто хотят свидание в ресторане, а не в парке на лавочке. Просто я придумываю себе много лишнего. Жасминовый чай, горький шоколад, любовь к скорости. Большие машины, серебристые галстуки, длинные пальцы… Холод в темных глазах. Кожаную обивку дивана, холодящую мою щеку. Зиму за окном. Я тряхнула головой и написала Игорю: «Незачем. Приглашай меня уже куда-нибудь скорее! Лучше в ресторан с большими порциями!» «Люблю, когда женщины с аппетитом едят» , — ответил он, я хмыкнула и пошла засыпать пельмени в почти выкипевшую воду. Хватит мечтать. Взрослые женщины превращают реальность в мечту, а не наоборот. Тогда. Твой вкус мне не нравится Тогда. Твой вкус мне не нравится О чем говорят с любовницами? Весенним вечером, переходящим в ночь, когда окна офисов гаснут одно за другим, а в коридорах остается только дежурное освещение? Приглашая одним коротким сообщением, как проститутку по вызову, отрывая от собственной семьи и работы. О чем говорят с женщинами, которых используют только для удовлетворения примитивной похоти, для грязного секса, от которого отказывается жена, для сиюминутных удовольствий и потакания своей распущенности? — Если бы я была напитком, то каким? — Кофе с лимоном и солью. — Извращение какое-то… — Вот именно. — Герман! Ну серьезно! — Если прямо серьезно, то… Чай с жасмином. — Почему? — Было время, я не мог пить ничего другого. Только чай с жасмином. Очень дорогой — его привозили мне из Китая, из провинции Фуцзянь в специальных ящичках, сохраняющих нужный уровень влажности. — Оу… Как интересно. А теперь? Больше не пьешь? — А теперь я перешел на виски. С моим уровнем стресса никакой жасмин уже не справляется. Особенно с тех пор, как я завел любовницу. — Хочу быть виски. — Зачем? — Чтобы ты касался меня губами каждый вечер, впускал в себя и думал только обо мне в те моменты, когда тебе тяжелее всего. — Ты и так внутри меня. И гораздо чаще, чем виски. — Нет, это ты внутри меня. — Иногда. — Хочу сейчас. — Сейчас… Лежать на его столе — голой, или в одних чулках, или в платье, но без белья — было моим редким, любимым и дразняще грешным удовольствием. Откидывать голову, открывать рот и позволять его члену — гладкому, длинному, шелковому и упругому — скользить глубоко в горло. Это было платой за это удовольствие — и дополнительным острым его ингредиентом. Герман властно накрывал ладонью мою грудь, сжимал, выкручивал сосок, и я выгибалась, разводя колени. Иногда вторая его рука ложилась мне между ног и дразнила, раз за разом приводя почти на самую вершину удовольствия, но отказывая в нем в последнюю секунду. И чем глубже его пальцы были во мне, тем глубже был его член в моей глотке. Хочешь удовольствия — терпи. Терпи — и взрывайся мучительным наслаждением в ту самую секунду, когда оно настигает и его. Просто от мысли, что ему сейчас хорошо. Но не всегда было именно так. Временами Герману было лень выпускать бокал с виски из рук, пока он жестко трахал меня в рот на своем рабочем столе. Свою любовницу. Постыдную грязную тайну образцового семьянина и надежного бизнесмена. Это было больно, горько, мучительно — и сладко, нежно и желанно. Противоречиво. Невыносимо. Извиваться под его руками, отдаваться полностью, доставлять ему удовольствие, задыхаться, получать свое. Чувствовать себя роковой и порочной, когда он кончает, заливая спермой мое лицо и грудь. Чувствовать себя любимой и необходимой, когда он вытирает меня влажными салфетками, относит на диван, обнимает — и на долгие секунды прижимается губами к виску, тяжело дыша. А потом хмурится, замечая уведомление на экране телефона и быстро отвечает на какое-то срочное письмо — печатая одной рукой, пока вторая гладит мои ноги, лежащие у него на коленях. — Если бы я была оружием, то каким? — Ты была бы ядом. — Яд не оружие. — Тогда вирусом. — Вирус тоже не оружие. — Это биологическое оружие. — Герман! — Ты — кислород. Отравляющий все в мире, окисляющий, разрушающий — но жизнь без него невозможна. — Да ну тебя… такую игру портишь. Вздох. Касание. Губы, прижимающиеся к лодыжке. И — капитуляция. — Если бы я был оружием, то каким? — Ты… японский меч. Черный, с синеватым отливом. Очень древний, опасный и острый. — А ты знаешь, что старинные японские мечи были очень хрупкими и в бою часто ломались? Слуги носили несколько запасных, чтобы подавать хозяину. А когда те кончались, он доставал второй запасной меч, более короткий. — Ты знаешь, что ты зануда? — Нет, нисколько. Я просто расширяю твою метафору, любовь моя. — То есть, ты хрупкий, негодный и легко заменимый? — Ты сама выбрала такую ассоциацию. — Не буду больше с тобой в это играть, ты все переворачиваешь с ног на голову. Горячее дыхание на моей коже. Близость черных глаз — распахивающийся навстречу безбрежный космос в них. Абсолютная темнота. В ней — голос. Низкий и глубокий. Нежный до головокружения. Он в игре. — Ты похожа на разноцветные прозрачные карамельки. — Легкомысленная пустышка? — Красивая, яркая, кисло-сладкая и тебя можно очень-очень долго облизывать. — Ты не любишь карамельки, ты любишь свою противную соленую лакрицу. — Угу. Я люблю лакрицу, поэтому я всегда и везде покупаю лакрицу. В любой стране, в любом магазине, в любой обертке. Любую лакрицу. — Вот и иди к своей лакрице! Надутые губы. Попытка сбежать — пресеченная мгновенно. Тяжесть мужского тела и его терпкий и одновременно холодный запах. Который можно вдыхать до бесконечности, заполнять легкие только им одним. Запястья над головой. Взгляд в глаза. — Любая лакрица, Лана. Просто потому что мне нравится этот вкус. — Я поняла, поняла! — А твой вкус мне не нравится. — Вот я и хочу уйти! Не мучить тебя своим кислым вкусом! — Ты все еще не понимаешь? — Нет! — Ну и к черту тогда. Язык, собирающий мой вкус с губ. Прозрачный, карамельный, кисло-сладкий. Ему не нравится этот вкус. Он его любит. Сейчас. Дома Сейчас. Дома Колонна, поддерживающая свод подземного гаража, на ощупь шершавая. А краска, которой она покрыта до середины, больно обдирает кожу с ладоней, если пытаться удерживаться на ногах, отчаянно цепляясь за эту колонну. Я дышу резко и рвано, забыв, как это — позволить своему телу делать это самостоятельно. Каждый вдох приходится контролировать. Почему мне никто не сказал, что это будет так трудно? Зачем человеку даны чувства, которые делают самые простые вещи неимоверно сложными? Просто встать, выпрямиться, оторвать исцарапанную ладонь от колонны и найти взглядом лифт в противоположной стороне гаража. Идти до него недалеко, но каждый шаг дается с таким трудом, будто я Русалочка, идущая по ножам. Вдавливаю кнопку и тяжело опираюсь ладонью о стену рядом с ней. Тело налито свинцовой тяжестью, и горло с трудом проталкивает воздух дальше в легкие. В сумке начинает вибрировать телефон, и я быстро перерываю кучу хлама, чтобы выудить его и увидеть на экране фото мужа. — Да? — коротко отвечаю я, боясь выдать голосом свое состояние. — Я на стоянке у торгового центра, жду тебя с зонтом и дождевиком. Как увидел, какая погода, сразу приехал. Не отпускать же тебя одну! — Уже иду. Роняю телефон обратно в глубины сумочки, вновь опираюсь ладонью о стену, глядя на сменяющие друг друга цифры этажей. Он уже едет вниз. Третий… Постукиваю каблуком о бетонный пол. Второй… Кусаю губы. Первый… Один резкий вдох. Разворачиваюсь и бросаюсь обратно. Динь-дон приехавшего лифта и звук открывающихся дверей теряются в дробном стуке моих каблуков. Ворота все еще подняты, и я просто вылетаю на улицу — в ливень. Мгновенно промокает насквозь платье, начинают хлюпать туфли, ветер бросает мокрые волосы мне в лицо. Ничего не видно уже на расстоянии вытянутой руки — дождь хлещет так, словно кто-то на небесах выкрутил все краны на полную мощность. Теплый ливень с привкусом слез и моря заливает мое лицо, и я вообще не вижу, куда бегу. Только знаю — к кому. В этом царстве воды и тумана невозможно никого найти. Я то и дело спотыкаюсь о бордюры, утыкаюсь в какие-то стены, отталкиваюсь от деревьев и обдираю ноги о хватающие меня за полы платья колючие кусты. Здесь только я и ливень, в котором я рискую захлебнуться. Я мечусь, давно потеряв направление, глотаю дождь вперемешку со слезами и шепчу, кричу в небо, отчаянно умоляю: «Пожалуйста!» Эхом его слов. Пожалуйста! Снова начинает вибрировать телефон, я раздраженно отбрасываю сумку в исходящую туманом белесую мглу, которой заполнен весь мир, бегу и… Врезаюсь в кого-то со всего маху. От потекшей туши щиплет глаза, и я моргаю, пытаясь рассмотреть сквозь стекающую по лицу воду — в кого. Ладони, которые уверенно ложатся на мою талию, не дают шанса ошибиться. Провожу ладонью по лицу, поднимаю голову — и ловлю его безумный взгляд. Потерянный, неверящий — вспыхнувший мощью тысячи солнц, когда он понимает, что это я. Вздрагиваю, и он инстинктивным движением привлекает меня к себе. Словно боясь, что я сбегу. Над нами раскалывается небо. Ослепительная вспышка молнии, разделяющей небо на две половины, оглушающий грохот, в котором не слышно, что за слова слетают с его шевелящихся губ, я делаю шаг назад, попадаю каблуком в трещину, он подламывается — и руки Германа единственное, что не дает мне упасть. А потом он целует меня. В абсолютной всепоглощающей тишине. Я закрываю глаза, и моих век касается солнечный свет. Я дома. Наконец-то дома. Здесь пахнет розмарином и холодными мшистыми камнями. — Я тебя нашел, — глубокий низкий голос окутывает меня теплом. Я тебя нашла. После. Ты знал? После. Ты знал? Герман выходит из машины и поднимается по ступенькам к витражной двери новенькой высотки элитного жилого комплекса. Здесь невероятно красиво — много зелени, укрытой стеклянными колпаками, которые выглядят так, словно перенеслись из фантастических книг о колонизации Марса. Они защищают спрятанные под ними лимонные, мандариновые и апельсиновые деревья от ноябрьского мрачного холода. Вдоль дорожек — чугунные скамеечки и беседки в стиле ар-деко. Все окна общей лестницы украшены витражами, а сам дом — кораллового оттенка, словно сложен из розового туфа. Первые этажи занимают уютные кафе и магазинчики, в центре двора фонтан. Это действительно классный дом, и я даже немножко завидую Полине, что теперь она здесь живет. По словам Германа, из окна ее квартиры видно парк и реку, а еще она двусторонняя — и с утра в спальне можно встречать рассветы, а вечером в гостиной — провожать закаты. Наверное, бывает возраст, когда уютное жилье с красивым видом начинаешь ценить даже чуточку больше хорошего мужа. Я уже совсем рядом с этим возрастом — еще неизвестно, что бы я выбрала, предложи мне Герман вместо себя такую вот квартиру! Это я шучу. Потому что мне очень нервно. Мне всегда очень нервно, когда он поднимается к Полине. Не то чтобы я думаю, что он может передумать и остаться с ней… Смешно. Но все равно — он как будто возвращается в свое прошлое, и мне иррационально страшно, что это прошлое выплеснется за пределы уже утекшей воды в Лете и захватит наше настоящее. И снова придется проходить все заново: его развод, мой развод, суды за опеку над детьми и дележку имущества. И внезапное безумие Игоря, который прямо во время заседания нарушил наши договоренности и потребовал моих детей себе. И только себе. Потом были мучительные переговоры — сначала самостоятельные, а потом, когда я устала от перепадов его настроения и оскорблений перемежающихся мольбами вернуться — с медиатором. Слишком молодой на мой взгляд парень с равнодушной улыбкой, представившйся конфликтологом, мне жутко не нравился. И еще меньше мне нравился его совет поговорить с почти бывшим мужем наедине. «Иначе это затянется на годы». Я согласилась. — Зачем? — спрашивал меня во время той встречи Игорь. — Зачем ты затеяла развод? Разве я мешал тебе встречаться с твоим Германом? Я ведь… сказал тебе. Делай, что хочешь, только останься со мной. Лана… — Ты знал? — у меня холодели пальцы. — Как долго ты знал? Он не отвечал. Он смотрел в сторону, уже не пытаясь сдержать слез, разъедающих солью воспаленные глаза. Взял мою руку, положил себе на щеку и так сидел долго, очень долго. И плакал. Мы все-таки договорились, что мальчишки остаются с ним. Дома. И с Зоей. — Все равно они были чаще всего с ней. А ты… А я могла приезжать к ним, когда хочу, брать их к себе, когда хочу. Хоть каждый вечер приезжать и укладывать их спать. Если хочу. Это было больно и страшно — особенно, когда я представляла, что скажут друзья и знакомые. Мать, которая не забрала себе детей — кукушка, наркоманка, тварь. Но все оказалось даже хуже. Это люди говорили, когда я не приезжала к детям. А когда приезжала — они с удовольствием сплетничали о том, что я все еще сплю с бывшим мужем. Иначе почему выхожу от него поздно ночью? И даже Герману не забывали докладывать, чтобы знал, что изменница однажды — изменница навсегда. — Господи, какие идиоты, — качал он головой, стирая очередную анонимку из телефона. — Неравнодушные идиоты! Я много плакала в те дни. Возвращаясь от детей и молчаливого Игоря, который больше ничего не просил с момента, когда мы получили свои свидетельства о разводе. И даже завел короткий роман с Зоей, после которого ему пришлось искать новую няню. А я ехала в такси каждый такой вечер и не могла не чувствовать холодного ядовитого сомнения, разъедающего сердце. Заходила в квартиру, которую Герман снял для нас в центре, на одинаковом расстоянии до двух домов, в которых остались кусочки нашей души — два у меня и один у него — и он по моему лицу все понимал. Он всегда встречал меня в те дни дома. Чайник уже был горячий, на диване ждал плед, а в вазе — цветы. И я только недавно начала понимать, насколько многим ему приходилось жертвовать, чтобы быть дома в этот момент. Насколько много важных дел отменять и передвигать, чтобы встретить меня, налить чая с лавандой в огромную чашку и, укутав в плед, усадить себе на колени. Прислониться щекой к щеке, гладить длинными пальцами мою татуировку на запястье. — Может быть, пора перебить твой Nevermore? — спрашивал он. — На что? — На Always. — Не хочу, — упрямилась я. — Не хочу терять ни одного шага из нашего долгого пути друг к другу. Эта близость спасала меня тогда. Я знала, что нашла человека, который по-настоящему понимает меня. А потом пришла моя очередь. Маруся, спокойно пережившая и суд, где ее спрашивали, кого она больше любит — маму или папу, и переезд, и новую школу, и новость о том, что я теперь ее новая мачеха, однажды взбрыкнула и решила по полной программе использова обещание Германа приезжать к ней по первому требованию. Она требовала в шесть утра и в три часа ночи. Она требовала посреди учебного и рабочего дня, она требовала приехать и помочь ей с домашкой или приехать и найти книгу, которая затерялась во время переезда. Она даже требовала приехать, чтобы поделиться с папой половинкой пирожного — ведь она всегда так делала, почему не сейчас? Ведь он сказал, что ничего не изменится, и он готов быть рядом с ней всегда! Она хочет сейчас! Герман держался. Он никогда, ни разу не высказал недовольства — даже Полина уже начала одергивать дочь, а он говорил, что давал обещание не для того, чтобы от него отказываться. И выполнял его. — Полина сказала, что мужем я был хуже, чем стал приходящим отцом. — А ты что? — Напомнил, что медиатор говорил то же самое. Так часто бывает. Сначала он держался и рядом со мной, но когда я стала его заставать ночами сидящим за кухонной стойкой в компании бутылки виски — даже не сняв мятой рубашки! — мне пришлось вмешаться. И заставить его говорить. Ледяного Германа, прячущего злость и обиду, на которые он не имел права, как ему казалось, за щитами своей сдержанности. Я пробовала и так, и этак. Чай с лавандой, секс на стойке, безобразный скандал — не помогли. Зато помогло забрать ключи от машины, взять его за руку, усадить в черный «лексус» и разогнаться до немыслимой скорости. Я ночами даже по привычным маршрутам боялась водить, а тут надо было найти трассу с минимумом светофоров. Мне было страшно до одури. Казалось, я проплавлю напряженными пальцами руль насквозь, так я за него цеплялась, вдавливая педаль газа. Но Герман сдался. Заорал: «Останови, дура!» Долго и яростно целовал, слизывая кровь из прокушенной от напряжения губы. А потом сел за руль и сам разогнался, собирая все возможные штрафы за превышение. С тех пор позволял мне встречать его после этих внезапных поездок к дочери и просто целовать. Целовать виски, на которых уже слегка пробивалась седина, острые скулы, твердую линию челюсти, упрямые губы и веки, скрывающие черноту глаз. Он распахивал глаза — и меня поглощала эта чернота, поглощала без остатка. Как всегда. Иногда я ездила с ним. Оставаясь в машине — Маруся обычно недолго держала Германа у себя. Ей было важно проверить, что он по-прежнему приезжает, как обещал. Вот как сегодня. Только сегодня кое-что изменилось. Витражная дверь подъезда открывается и оттуда выходит Полина. Кутаясь в палантин, она направляется прямо к машине. После. Все пройдет После. Все пройдет Мне хочется запереть дверь машины и сделать вид, что меня тут нет — только кукла в полный рост с лицом Ланы, которую Герман возит с собой на случай, если соскучится. А еще лучше — перебраться на водительское место и рвануть прочь, снося ворота этого прекрасного элитного жилого комплекса. Но я, к сожалению, взрослый человек, поэтому пересиливаю холодящий спину ужас и выхожу из машины навстречу подруге. Бывшей, видимо. Бывшей же, да? Полина останаливается в нескольких шагах, пристально меня разглядывая. Словно заново знакомясь. Не как с Ланой — давней подругой, с которой было выпито много литров всякого горючего и с пузыриками, оплакано немало мужиков, мелодрам, смертей книжных героев и порванных колготок и оборжано того же самого — еще больше. А как с любовницей своего мужа. Бывшего. С прошлого понедельника — окончательно бывшего. С новым заявлением в загс мы пока не торопимся, переживая мгновения звенящей тишины после сошедшей на нас всех лавины. Да и зачем? Никого еще этот штамп не спас, нам ли не знать. Мы друг у друга есть и без него. Полина выглядит неплохо. Я бы рискнула сказать, что все произошедшее даже пошло ей на пользу. Она резко перестала одеваться как Жаклин Кеннеди и перешла на стиль богатых эко-активисток. Светлая просторная одежда, обувь без каблуков, натуральные материалы. Женщина без возраста — и, кажется, следующие двадцать лет намеревается такой оставаться. На одно мгновение я чувствую знакомый укол зависти — кажется, я вечно отстаю от моды, и даже Германа завела на десять лет позже положенного, когда по-настоящему стильная Полина сменила область интересов. Эта слегка абсурдная мысль и помогает мне преодолеть несколько шагов между нами, не сутулясь от неловкости и чувства вины. — Пойдем в кафе посидим, — машет Полина в сторону вывески на фасаде. — На улице как-то слишком прохладно. Значит, разговор будет долгим. Что ж, однажды он должен был случиться. Прячу глаза, листая меню. Кафе уютное, стулья удобные, музыка негромкая, персонал вообще незаметный, и мы устраиваемся подальше от входа, спрятавшись за араукарией в высоком горшке. Но я не нахожу себе места, еложу на сиденье и мне физически сложно дается каждый жест и каждое слово. Даже выговорить: «Капучино и шоколадный торт, пожалуйста». Даже отдать официантке меню — я чуть не роняю тяжеленькую папку. Ощущаю себя словно в каком-нибудь японском шоу, где участники в облегающих костюмах ползут по скользкой горке, а со всех сторон в них то летят мячи, то выдвигаются из стен тараны, то внезапно проваливаются целые секции этой горки. Причем видно это только мне. А для Полины, стоящей на вершине, я выгляжу, как человек, который на пустом месте поправляет волосы, кусает губы, переставляет по столу салфетницу и сахарницу, почесывается и то открывает, то закрывает рот. — Лан, успокойся, не держу я зла, — говорит она через пару минут наблюдения за моими нервными подергиваниями. — Я же понимаю, что если не ты — так другая. И разом проходит мой нервный тик. Будто теплой водой смывает. Я вежливо улыбаюсь официантке, ставящей передо мной чашку с молочной пеной, поверх которой корицей нарисована картинка — пальмы и солнышко. В ноябре самое то. — Если бы не я, — говорю я Полине, вскидывая на нее глаза и больше уже не отводя взгляда. — Другой бы не было. — Откуда ты знаешь? — усмехается она, смахивая челку с лица. У нее безумно красивая прическа, и мне хочется сказать ей об этом, как раньше. Такое стильное каре, ежеминутно меняющее форму. Каждый поворот головы заставляет волосы перетекать в новую стрижку — словно морские волны или песчаные дюны. И каждый раз эта новая форма — так же безупречна, как предыдущая. Завораживает и восхищает. Но я не уверена, что теперь имею право на комплименты. Да и будут ли они восприниматься так же, как раньше, без задних мыслей, без подозрений в заискивании? — Знаю, — твердо говорю я. — Кто-то из нас заблуждается, — она отпивает глоток своего эспрессо из маленькой черной чашечки. — Но ты своим утверждением не помогаешь себя обелить. Если я опять разозлюсь… Ее пальцы напряженно стискивают крошечную чашечку, и я беру десертную ложку в инстинктивном порыве защититься. — Разозлишься и набросишься на меня тут? — скрываю настоящий страх за нервным смешком. — Отпинаешь разлучницу, как положено? — А вот сейчас реально обидно было! — говорит Полина, резко опуская чашечку на блюдце. — Ты меня считаешь такой вот бабой, которая сведенного со двора телка будет отбивать? Волосья тебе выдергивать, кислотой обливать, слабительного подсыпать? Что еще положено делать обиженным женам? — Наори хотя бы, — наполовину в шутку, наполовину всерьез предлагаю я. Полина качает головой: — Я тебе прощу украденного мужа, но что ты считаешь меня подобной женщиной — никогда. — Прости… — вздыхаю я. — На Германа же ты орала, а я чем хуже? — Ты не заслужила! — отрезает она, и мне уже сложно понять, где мы с ней всерьез, где шутим, а где под видом шутки — снова всерьез. Но это нормально. Вот как раз это для нас нормально — в отличие от натянутой беседы в начале. Мы словно по шагу нащупываем проход через болото друг к другу, выстраиваем разнесенную ураганом гать. Нескоро каждая из нас поверит твердости мостков под ногами. Но нам это нужно. Некоторое время пьем кофе в молчании. Я по крошечному кусочку ковыряю торт, который мне совершенно не хочется, но надо чем-то занять руки. Она едва касается губами густой черной смолы, которую почему-то называют кофе, а не «адске горькое месиво из глубин преисподней». И следующее, что она мне говорит может прозвучать только между людьми, которые вопреки всему идут навстречу друг другу по едва наведенной переправе: — Я бы никогда не подумала, что Герман человек, который будет изменять. — Я тоже… — делюсь с ней еле слышно. — Он выше уровня этих кобелей, которые сначала суют свой член в кого-то, а потом задумываются. Наоборот — уж он-то остановился бы в самый последний момент даже вдребезги пьяный и все хорошенько взвесил, — она качает головой, глядя в сторону. — Так и было… — снова подтверждаю я. Она бросает на меня молниеносный взгляд и на этот раз отпивает глоток кофе побольше. — Взвесил. И все равно сделал… — на мгновение ее лицо искажается от горечи. — Что ж. Если бы он после этого остался со мной, было бы намного хуже. Зачем мне жить с человеком, который меня больше не любит? И которого… я не люблю. Я резко втягиваю носом воздух. Все это время я ждала именно этого признания — теперь я это понимаю. Потому что представить себе, что это у меня забирают мужа, которого я все еще люблю — было невероятно больно. Особенно, если этот муж — Герман. — Не любишь? — переспрашиваю я на всякий случай. — Нет, уже нет, — она качает головой. — Разлюбила или позволила себе наконец признать, что не любила никогда… Какая разница? — Главное, что не больно. — От этого — нет. И мы скрепляем новый незримый договор еще одним глотком кофе. — Что ж… — Полина расслабленно откидывается на спинку стула. — Полагаю, теперь мы будем с тобой общаться даже чаще, чем когда мы дружили. Надо же, пришлось отдать Светлане Валерьевне своего мужика, чтобы она стала находить в своем плотном расписании время для меня! — Могу не появляться у тебя на глазах вообще, — вношу свое предложение. — И даже на глазах Маруськи. — Нет уж, — смеется она сухо. — Ты теперь ее мачеха. Она только вступает в пубертат, а мне уже выть хочется. Вот и бери на себя половину ее взбрыков! — Так вот в чем состоял коварный план… — понимающе киваю я. — Ты всегда была злобным мастермайндом, Полиночка. Не удивлюсь, если это все — с начала до конца! — было твоим коварным планом! — Конечно. Я годами вела тщательный отбор подруг, чтобы потом какая-нибудь из них познакомила меня с богатым мужиком, я родила от него ребенка и оказалась обеспеченной до конца своих дней, а потом еще и спихнула и мужика, и ребенка на эту подругу! Я со звоном ставлю чашку на блюдце — в последнее мгновение у меня срывается рука, потому что я на секунду воображаю, что это правда. Нет, ну уж Полина вполне способна на такое! — И снова повторю, — говорит она. — Лучше уж ты, чем какая-то другая стерва. По крайней мере, Маруська с тобой уже знакома, да и с сыновьями твоими дружит. — Ну как — дружит… — тяну я, вспоминая две эпичные встречи наших с Германом детей уже после того, как начались наши разводы. Я и не подозревала, что дети настолько хорошо сдерживают свои деструктивные порывы в обычной жизни. В тот раз — не сдерживали. Думаю, мне еще будет сниться в кошмарах их знакомство в качестве сводных братьев с сестрой. — Все пройдет… — отмахивается Полина. — Все пройдет. И у них тоже. Больше нам говорить не о чем. Конечно, дружба после всего, что было, не восстановится моментально. Но, может быть, через десять лет? Через двадцать? В другой жизни? После. Это то, о чем я думаю? После. Это то, о чем я думаю? Полина уходит домой, а я стою у машины и нервно курю стрельнутую у прохожего сигарету. Жду Германа. Пальцы дрожат. Он выходит из двери буквально через минуту, словно они даже парой слов не обменялись с бывшей женой. Быстро пересекает двор и обнимает меня. Некоторое время мы просто молча стоим, прижавшись друг к другу, пока я докуриваю. — Поехали погоняем? — предлагаю я. Если этот способ помогает успокоиться ему, то, может, и мне подойдет? — За рулем — ты? — уточняет он. — Конечно! — Тогда и штрафы на тебе! — коварно улыбается он. — Я запомню… — тяну угрожающе. Спустя несколько часов далеко-далеко от города мы выходим из машины, покупаем шаурму и молча жадно едим, уляпываясь соусом. Проголодались так, словно вагоны разгружали. Я-то понятно, это я гоняла, а он чего так нервничает? Или когда не ты водитель и все контролируешь — хуже? — Знаешь, о чем я сегодня думала, когда с Полиной разговаривала? — с набитым ртом спрашиваю я. — Ммммм? — интересуется Герман. — Если бы я не была замужем, а ты не был женат, у нас бы ничего не вышло. Одиночки, когда встречаются, сразу оценивают друг друга как потенциальных партнеров. А какие мы с тобой партнеры? — В смысле? — Герман выбрасывает остатки шаурмы в мусорный бак, проделывает то же самое с моей и лезет в бардачок за салфетками. — Ну. Ты любишь лакрицу… то есть, уравновешенных женщин. Разбирающихся в культуре и искусстве, стильных и сложных. — Ну… — он вытирает сначала свои руки, потом мои и хмурится, пытаясь уловить мою мысль. — Я, будь тогда не замужем, даже не подумала бы сесть к тебе в машину, чтобы, не дай бог, никто ничего лишнего не подумал. Одного женатого любовника мне в жизни хватило! Все сложилось только потому, что… — …мы считали, что в безопасности рядом друг с другом, — заканчивает Герман мою мысль. — Ты права. — Значит, у нас не было других вариантов. Либо не сойтись вообще, либо сойтись несвободными, — развожу я руками. — Садись в машину, — говорит Герман и первым ныряет за руль. — Что ж, это значит, что безопаснее не жениться. Мало ли что! — Интересный вывод! — я хлюпаю носом. Ноябрьский ветер не прощает даже быстрых перекусов на улице. Прячусь в машину, где уютно и знакомо пахнет розмарином. Вожусь с дверцей, потом пристегиваюсь и только когда поднимаю наконец глаза — вижу длинные пальцы Германа, в которых зажата черная коробочка. — Это то, что я думаю? — осторожно спрашиваю я. — Это обязательство оплатить твои сегодняшние штрафы. Ты ведь об этом думала? — усмехается он. Я отворачиваюсь и снова отстегиваю ремень — потому что мне надо срочно перебраться ему на колени, чтобы как следует поцеловать. Прижаться изо всех сил, пряча выступившие слезы, потереться о чуть шершавую щеку, снова найти прохладные губы и заодно слегка придушить в объятиях. — Я тебя люблю, — говорю я. — Ужасно люблю. Ты ведь веришь? Герман смотрит на меня, и в черноте его глаз — весь мир. Наши будущие дни и ночи, ссоры и любовь, вечера вместе и утра порознь, молчание и поцелуи, рутина и праздники, будни и пронзительные моменты, запоминающиеся на всю жизнь. А когда он открывает коробочку — блеск бриллиантов в кольце добавляет искр в этот мир. — Зависит от того, как именно ты будешь доказывать мне свою любовь, — говорит он, надевая кольцо мне на палец. — Возможно, выгоднее некоторое время притворяться недоверчивым. ———— Это - предпоследняя глава. Будет и последняя. Но я хочу попросить тех, кто читает романы, чтобы сбежать в сказку от неприглядной реальности, тех, кто не любит плакать над книгами, тех, кто хочет сладкого сиропа - дальше не читать. Самым сложным в моих «сложных» романах были финалы. Открытые, проективные, когда каждый видел в них свое и только самые близкие мне по духу люди - то, что я закладывала. И не всегда были этому рады. Финал этого романа - закрытый. Однозначный. Но легче от этого не будет. Поэтому - закройте на этой сладкой сцене и… знаете, что? Идите читать очередную провокационную книгу)) Ведь Макар с Никитой и Маруся - теперь сводные. У меня давно просили любовный роман про сводных. Вот, пожалуйста. Ужасно, ужасно непристойная история - мжм, девственница и полный разврат. Там будет немного и про их родителей, разумеется. Но куда больше про то, как они росли в такой неоднозначной ситуации. И совсем много - что случилось, когда выросли)) Разгрузить эмоции, возмутиться, лизнуть клубничку со вкусом перца… Давайте закончим историю Ланы и Германа здесь и сейчас. И начнем новую... ЗАПРЫГИВАЙТЕ: Маруся и близнецы Если вы вдруг до сих пор не были со мной знакомы и читали только этот роман, то вот что еще можно почитать: - Такой же мужчина - Альберт из Sex Only - Такие же сложные и эмоциональные истории - Незавидный холостяк и Напиши обо мне роман - Тоже про измену и эмоции - Любовница своего бывшего мужа - Чуть более традиционные любовные романы - Одноклассники бывшими не бывают и Не такая, не такой Спасибо, что были со мной и прошли этот путь до конца. Спасибо всем, кто поддерживал меня - особенно стае любимых гарпий, которыми я горжусь. Немножко порицаю тех, кто усиленно портил мне настроение. И сожалею, если вы так ничего и не увидели в этой книге кроме навязшего в зубах за последние полгода «измена - это плохо, если любовь - разводитесь». Вам особенно рекомендую Незавидного холостяка. Потом. Девочку Потом. Девочку Счастливые истории любви обычно кончаются свадьбой. Рождением детей. Долгой и счастливой жизнью с милосердным «…и умерли в один день». Но это все сказки для тех, кто считает, что свадьба, хоть и счастливый, но — конец. В реальности свадьба — только начало. И рождение детей тоже. С двух полосок на тесте и крошечных пяточек, упирающихся в твою ладонь все самое сложное только начинается. Впереди еще много всего: разбитые коленки, ночные лихорадки, выпускные, потерянные телефоны, институты, свадьбы, «мам, я не буду с тобой в таком тоне общаться», упорхнувшие в свою отдельную жизнь вчерашние малыши, которые не могли пройти от стола до дивана, не держась за ручку, а теперь лихо меняют работу за работой и страну за страной. А вы, их родители, остаетесь вдвоем в опустевшей квартире и не знаете, что теперь делать? Чем занимать каждый день? О чем волноваться? Для кого работать? Кто вы вообще? Если больше не нужны так сильно, как были нужны последние двадцать лет. Впереди у вас все еще много всего: повышения и увольнения, инфаркты и юбилеи, проснувшаяся страсть к огороду или упадок сил. С каждым годом идти рядом все сложнее — но интереснее. А потом ты остаешься одна. Неизбежно. Ведь он старше — и мужчины живут меньше. И только тогда — наедине с собой — начинаешь наконец понимать, что было главным, а что наносным. Стоило ли бороться с заклятой подругой за мужчину, который уже десять лет как лежит под черным гранитным камнем? Вам с ней еще доживать жизнь вместе. Вырастет ее дочь — вытянется, перерастет детские болезни, а дурацкое увлечение динозаврами станет судьбой. Маруся засияет звездой мировой величины в области нейробиологии. Маму она будет видеть редко, но неизменно гордиться тем, что та понимает, чем занимается дочь. Вырастут и мои сыновья. Так и оставшись разбойниками и пиратами. Игорь перестанет с ними справляться, и в четырнадцать лет они уйдут жить к нам с Германом. Ненадолго, потому что в шестнадцать уже сбегут из дома в Питер. В моряки. Там что-то случится — и неразрывные узы близнецов распадутся. Никита останется доучиваться на капитана судоходства, а Макар уйдет в МГИМО — на дипломата. Отец будет им очень гордиться. А Никиты сторониться, словно подозревая в нем гены совсем другого человека, хоть это совершенно нелогично. Кстати, Игорь, перебрав с десяток нянь, вдруг безоглядно влюбится в очередную двадцатилетнюю девчонку с мышиного цвета косами. Я буду долго недоумевать — почему именно она? Пока уже подросшие сыновья не ткнут меня носом в мои собственные юношеские фотографии. Все-таки удивительно верным мужчиной окажется мой бывший муж. У нее не будет моих проблем с деторождением и моих амбиций, и Германа тоже не будет — поэтому я успокоюсь, когда она родит моему бывшему мужу парочку дочек. Они будут светиться от счастья, выходя гулять всем большим семейством в парк. Через десять лет он позвонит мне и скажет спасибо за то, что я не осталась с ним. Я скажу: «Пожалуйста». Анюту все-таки удочерят через пару лет. Хорошие люди, рядом с которыми она поймет, что необязательно любить того, кому на тебя наплевать, даже если она считается самым близким человеком. Можно любить тех, кто любит тебя. Надеюсь, у них все будет хорошо и дальше. Вера напишет мне однажды и расскажет достойную авантюрного сериала историю о том, как нашла свою любовь в таком месте, где ее саму не нашел даже жуткий бывший муж. Я пообещаю написать книгу о ней, но так никогда и не напишу. Много-много лет еще пройдет… И однажды Германа не станет. Полина придет на похороны — и в тот день наша дружба возобновится. Но прежде, чем нам с ней станет нечего делить, я все-таки проживу самую счастливую жизнь. В покое и нежной радости. В безумии ночных гонок на подаренном мужем спорткаре. В пронзительном восторге от пробуждения по утрам рядом с любимым человеком. В наркоманских приходах от каждого прикосновения друг к другу — до самого конца. Как бы ни сулили нам добрые люди перегоревшее чувство и лодку любви, разбившуюся о быт — мы окажемся редким исключением. Или… Или просто настоящая любовь — та, которой вдохновляются поэты и которой завидуют обыватели, ни раз ее не испытавшие — живет именно так. Горит всегда — и ей не требуются запреты, чтобы быть верными, ей не нужно новое кружевное белье, чтобы разжечь страсть и совсем не поможет новый рецепт пирога, чтобы муж был доволен. Герман сидит за столом. В его домашнем кабинете темно, как всегда было на работе. Только настольная лампа освещает ворох бумаг, от белизны которых слезятся глаза. Я не хочу ему мешать. Поэтому обычно сижу за его спиной, свернувшись улиточкой в уголке дивана. У меня тут есть все, что нужно — плед, чайник, телефон и трехцветная кошка, которую однажды притащили с собой близнецы. Папа не разрешил оставить — что ж, Герману пришлось проявить лучшие качества отчима. Теперь у нас есть Пума. Она тоже ведет себя тихонько, чтобы не мешать ему работать. Это было единственное условие — Герман сказал, что хочет работать дома, чтобы не разлучаться со мной надолго, но тогда ему нужна абсолютная сосредоточенность. Мы с Пумой примерные девочки и нарушаем его покой очень-очень редко. Мы могли бы ждать его в спальне, но нам так нравится смотреть, как он работает! Каким становится его лицо, когда он вникает в дела, как залегает морщинка между бровей, когда он видит потенциальные проблемы, как он расслабляется, когда находит решение, как двигаются его лопатки под рубашкой, когда он листает толстые контракты. Нравится просто смотреть на него. Любоваться черными волосами, жилами под засученными рукавами. Задремывать и просыпаться от того, что он тихонько садится у ног и тоже любуется мной. За много вечеров я изучила его привычки и манеры. И точно знаю, что сейчас не самое лучшее время, чтобы лезть со своими желаниями, страхами и капризами. — Я ужасно боюсь, что ты однажды умрешь и я останусь совсем одна. Но еще я знаю, что он меня любит. Поэтому мгновение раздражения, промелькнув в незаконченном жесте, сменяется чем-то иным. Тем, за что я его люблю. Герман поворачивается ко мне и долго смотрит. В полутьме его взгляд не обладает той магической силой, что обычно. Поэтому он встает и, тихо ступая босиком по ковру, подходит ко мне. Нависает, упираясь в спинку дивана, и я отставляю чашку на столик. В животе становится горячо. Особенно после следующих слов: — Давай сделаем ребенка, чтобы тебе не было так одиноко. Совершенно бесполезно убеждать меня, что он никогда не умрет. Поэтому он предлагает… — Мальчика? — спрашиваю я пересохшими губами, глядя на него снизу вверх. Мои пальцы сами находят пуговицы его рубашки и обнажают кожу груди, к которой я прижимаю ладони и не могу сдержать стона наслаждения. — Тебе нужен наследник? — Девочку. — У тебя уже есть девочка, — возражаю я. — А у тебя двое мальчиков. Я приподнимаюсь, чтобы вслед за ладонями прижаться к его груди губами. Вкус у его кожи совершенно невероятный. Я могла бы облизать его целиком — и этим быть счастлива. Но есть некоторые части, которые облизывать чуточку приятнее. Поэтому следом я расстегиваю его ремень. — У меня не получится… — вздыхаю я, огорченная, что эту игру приходится прервать так быстро. — Ни девочка, ни мальчик. Ты же знаешь. Не хочу валяться в истерике, когда снова не выйдет. — Не хочешь — не будешь, — говорит Герман, ловя мою руку и направляя в расстегнутую ширинку, еще и прижимая для надежности, чтобы я не перепутала, чем мне следует заняться, пока он спускает с моих плеч пушистый теплый халат и сжимает рукой мою грудь. — Я все решу. — Что ты решишь?.. — теряя дыхание, спрашиваю я. — Все, Лана, все. И он накрывает меня целиком, сначала входя жадно и нетерпеливо, даже не раздеваясь, утоляя первую жажду — когда только успел соскучиться, если мы занимались любовью утром? Но потом он стаскивает рубашку и брюки с себя и выпутывает из халата меня — и ласки становятся медленнее, изощреннее — извращеннее. Так что даже Пума, устав закрывать лапой глаза, с возмущенным «мрррряв» покидает кабинет. А мы скатываемся на ковер, не отрываясь друг от друга. Надо же — и у него, и у меня теперь есть чуть размытая фиолетовая печать в паспорте, одна на двоих розовая бумажка свидетельства о браке и по золотому кольцу на безымянном пальце. Но почему-то все те вещи, которыми мы занимаемся в кабинете Германа, продолжают ощущаться таким же порочными, как и в те времена, когда мы были любовниками и изменниками. Безумное возбуждение заставляет меня задыхаться, его — рычать. А потом стонать в унисон и долго-долго лежать на ковре, не расплетая объятий и продолжая нежно гладить друг друга, не желая заканчивать наше слияние только потому, что закончился секс. А потом он все решает. И вот, много лет спустя после той ночи — у меня звонит телефон. Задремавшая на солнышке Полина недовольно косится — ее раздражает рингтон в виде самого модного хита этого лета. Она вечно ворчит, что в нашем возрасте неприлично даже знать современную попсу, не то что слушать. — Да, солнышко? — отвечаю на звонок. — Мам, у меня новость! — слышу я звонкий голос. — Долго тянуть не буду. Я беременна. Двойня. Мальчики. Заинтересованная Полина, у которой даже к старости не ухудшился слух, открывает второй глаз и придвигается ближе. Я улыбаюсь и включаю громкую связь. — Ты не представляешь, как мы за тебя рады! — говорю я дочке. — Муж как? Отошел от шока? — Муж уже ко всему привык в нашей семье, — фыркает она. — Мне кажется, он даже разочарован, что не тройня. — Как назовешь? — Знаешь, думала — Герман и Игорь. — С ума сошла?! — реагирую я прежде, чем понимаю, что эта зараза просто издевается. — Шучу, шучу. Когда я братьям сказала, что назову Макар и Никита, они тоже так заорали — я чуть не оглохла. — Что из тебя выросло… — бормочу я. — А мы ведь тебя любили, баловали, учили хорошему! — Чем поливали, то и выросло, — парирует дочь и смеется: — Ладно, как придумаю настоящие имена, скажу. Пойду еще Маруське сообщу. Я выключаю телефон и откидываюсь на спинку скамейки в нашем саду. Над головой колышутся пышные грозди сирени и пахнет близким летом. Так похожим на любое счастливое лето в моей жизни с Германом. Только очень уж его не хватает. — Как ты думаешь, — пихаю я вновь задремавшую Полину локтем. — Что хуже: не любить вовсе или любить и потерять? — Этот выбор тебе неподвластен, — не открывая глаз, говорит она. — Так что и говорить не о чем. — Одна моя знакомая утверждала, что страшнее всего — изменить себе. — А этот выбор ты сделать можешь, — говорит Полина. — Знаю, — отвечаю я. Однажды я его сделала. __________ Fin