– Пошло оно все в шлак! – Я встаю. – Схожу посмотрю.

– Тиран уже ушел!

– Брось. Он едва яйца не потерял. Я мигом. – Направляюсь к двери.

– Лирия!

– Что?

Ава хватает с кухни нашу единственную сковородку.

– Возьми хотя бы это.

– На тот случай, если я вдруг найду яйца? Ладно-ладно. – Я беру сковороду. – Приготовь-ка запас еды и воды, мало ли что.

Она кивает, и я ухожу, оставив ее на пороге. Ночь мрачна и влажна, будто воздух во рту у курильщика. К тому моменту, как я выбираюсь из поселка Гаммы в главный лагерь, у меня вся спина мокра от пота. Вокруг тихо, не считая стрекота насекомых. Морщинистая габунская ящерица смотрит на меня с крыши домика беженцев и жует ночного мотылька. В дальнем конце лагеря, там, где расположены посадочные площадки, горят огни. В дверных проемах блестят чьи-то глаза, кто-то смотрит из-за москитной сетки, как я иду. Улицы пусты. Мне страшно, как никогда не бывало страшно в шахтах. Сейчас я чувствую себя гораздо более слабой и маленькой, чем в нашем домишке.

Впереди слышатся мужские голоса. Спорят. Я осторожно пробираюсь вперед, потом прячусь за грудой выброшенных грузовых контейнеров. На одном из них нарисовано лицо изящной модели-розовой; она пьет из бутылки «Амброзию», сладкий перечный напиток на основе колы, которому лагерь обязан половиной всех случаев кариеса. Модель улыбается и подмигивает мне; ее рот полон белых, сверкающих зубов. Огни кораблей ярко горят в предрассветный час, очерчивая силуэты людей из нашего лагеря, – разбуженные ревом двигателей, они пришли посмотреть на прилетевших. Мой брат среди них, застенчиво топчется позади. Я вдруг чувствую себя виноватой, оттого что фыркнула, когда он сказал про мужчину в доме. Он просто мальчик. Мой мальчик, мой маленький брат, который пытается быть взрослым. Члены клана переговариваются с теми, кто спустился по трапам кораблей. Прибывшие тоже алые, но у них оружие, а на голых торсах патронташи крест-накрест.

Они спрашивают, где найти Гамму. Мужчины из лагеря спорят между собой, потом один из них машет рукой в сторону нашего поселка. Другой толкает его, но вскоре их товарищи начинают указывать не только на наши дома, но и на Тирана, и еще на троих из клана Гамма. Остальные отходят от них подальше. Самый низкорослый из прибывших что-то говорит, но я не разбираю слов. Один из наших бросается на него в тот самый момент, когда чужак вскидывает длинный темный предмет, который держал сбоку. Это плазменная винтовка. В патроннике вспыхивает ядовито-зеленый свет, из дула вырывается пронзающий тьму пульсирующий шар. Он пробивает грудь жертвы насквозь. Человек шатается и оседает на землю, словно городской пьянчужка. Я застываю на месте. Мой брат бросается бежать вместе с двумя другими из нашего клана. Второй чужак вскидывает винтовку.

Металл тарахтит, как сломанная шелкопрядильная машина.

Грудь моего брата взрывается. Другие боевики разносят вдребезги ночную тишину; их оружие сверкает и исторгает огонь. Тиран судорожно дергается. Он не падает сразу. Пошатываясь, делает шаг-другой, но потом гремит очередной выстрел, и Тиран оседает на землю. У него нет половины головы. Из моей груди рвется жалобный крик. Мир вокруг мелькает и рушится, и снова наступает тишина, а я не могу отвести глаз от этой темной фигуры в грязи.

Тиран…

Первый стрелявший подходит к телу моего брата и тычет в него плазменным стволом. Потом поднимает голову, смотрит на меня, и кислотно-зеленый свет освещает лицо демона. Это не мужчина. Это женщина-алая, с ужасными шрамами на пол-лица.

– Правосудие над Гаммой! – Одновременно с этим ее голос раздается из динамиков обоих кораблей. – Смерть коллаборантам! Правосудие над Гаммой!

Я зеваю во влажной темноте, мечтая о сигарете, потому что дышать через ингалятор, к которому я присосался, – это все равно что трахаться через брезент. Моя левая нога онемела, носок в резиновом ботинке мокрый от пота, а правая рука согнута и так неловко упирается в стену, что поддельный хронометр «Валенти» впивается в запястье и даже пульс отзывается болью.

Единственное, что помогло мне сохранить здравый рассудок на протяжении последних девяти часов, – это голографические контактные линзы, которые я покупал на стойке у этого лемуроподобного мерзавца Кобачи на сто девяносто восьмой, пятьдесят шестой и семнадцатой, в Старом городе. Но контакты закоротило, так что теперь у меня саднит роговицу и, хуже того, масса времени, которое нужно убить. Превосходно.

Я тщетно пытаюсь потянуться. Но в этой каменной коробке невозможно пошевелиться, все же во мне метр семьдесят пять роста. Сильнее всего я обижен на древних египтян – не за то, что они первыми придумали институт массового рабства для общественных работ, а за то, что все они были такими мелкими. И до сих пор тут пахнет завяленным старикашкой, которого мы вытащили отсюда прошлой ночью, перед доставкой.

Я смотрю на хронометр. Это подарок моего покойного жениха. Дешевые серебристые часы из тех, что клепают полуслепые иммигранты низших цветов, работники потогонных мастерских в каком-нибудь захолустье Луны. Возможно, в Тихо. Может, в Эндимионе или Громаде. Оттуда нужно полмира проехать до того места, где бьется сердце планеты, – до Гипериона, где я сейчас погребен. Он не знал, что это подделка, и потому заплатил почти шестьдесят процентов рыночной стоимости, половину зарплаты за квартал. Когда он вручил мне эти часы, его лицо сияло. Мне не хватило духу сказать ему, что он мог купить их по цене бутылки приличной водки. Бедный мальчик.

Снова бросаю взгляд на циферблат. Почти пора.

Две минуты до полуночи. Всего несколько сумеречных часов остается до того, как Гиперион погрузится в последний темный месяц лета. Мрак или свет – день в Гиперионе на самом деле никогда не кончается. Хранители дня просто запирают свои двери и передают бразды правления ночным обитателям. При ауреях тут был настоящий рай для розовых. Но теперь, когда гаснет свет, здесь воцаряется закон джунглей. За пределами музея раскаленный город потягивается и напевает в душном полумраке, и это не предвещает ничего хорошего. На освещенном фонарями Променаде благопристойные граждане разбегаются по частным жилым комплексам, скрываясь от тявканья молодежной музыки и рева банд на ховербайках. Эти звуки эхом разносятся по Затерянному городу.