— Много комнат, и во многих дети и все похожие. Значит Отец один, общий? Он ещё придёт, явит нам себя? Всё объяснит, утешит.

— Мы сами научились себя утешать, — ответил Рудольф, — разве нет?

— Ты думаешь о смерти? В тот самый момент, когда бывает настолько хорошо, а потом сразу спад и печаль. Всё конечно.

— Зачем нам думать сейчас о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя…

— Зачем нам думать о смерти? Если мне хочется только жизни. Только тебя… — так он мне сказал, когда я ныла, напирая на его жалость к своему положению и изображая метафизическую тоску. Чтобы он не обольщался тем, что всегда мне за счастье. Но он всегда был моим счастьем. Не знаю, кто в кого входил, он в меня, или я в него. Но это было состояние выхода за пределы моего телесного сосуда, размывание будничного «я». Будто из серенькой коробочки вдруг выпархивали райские птицы, осыпая всё вокруг блёстками, и через мерцание их я не видела никакой голой конкретики. Счастье не имело физической формы. То есть имело, но форма была запредельно прекрасной, ласкающей меня и внешне и внутренне, да и просто отменяя все понятия верха, низа, внутри и снаружи. Как и деление на «я» и «он» исчезало. Мы становились целым, одним вневременным вечным существом. Меня не было на моей планете в этот миг, и его тоже. Был ли он в это время на своей Земле, не знаю, но я не была там и не представляла её. Мы были где-то за пределами того дома, где много пустых неряшливых комнат и тёмных протяжённых коридоров. И нет в нём никакого зала под хрустальным светом, потому что Бог гуляет по саду, где мы занимались своим, и не грехопадением, и не падением совсем, а полётом в поисках нектара, и всегда его находили и пили, касаясь друг друга крыльями. И Бог не корил и не стыдил нас за это, хотя и выпроваживал всегда обратно под низкую крышу привычного обиталища. И от этого я часто плакала, а он слизывал мои слёзы со вкусом только что принятого в райских кущах нектара. Видимо, его избыток и вытекал из меня, от жадности я слишком им упивалась, всякий раз боясь, что этот раз последний. Да, я так любила его каждый раз как последний. И как в первый тоже. И когда была безудержна, и когда была тиха как перед рассветом, но всегда счастлива им, с ним. Иногда он говорил вдруг, — Ксюнька, милая…

Я ничего не знала в то время о его земной Ксении, о ней он расскажет мне позже. Он не умел любить настоящее. Ему всегда был нужен самообман, мираж того, что было, а может, и не было, и он всё придумывал. Когда же он не играл в миражи, он был деловито внимателен к себе, будто и не любил, а обслуживал себя, воспринимая меня как безличную обслугу, чьи чувства ему мало и нужны. И эта его странная двойственность сопровождала всю нашу любовь, будто ко мне приникали два разных человека. Нельзя сказать, что он соблюдал некий график, это происходило бессистемно. И в моменты его странного безразличия, хотя и не всегда отменяющего его сексуальное влечение, я тоже лишалась возможности попасть в чудесное инобытие. Где луга были небом, а небо казалось горным озером, опрокинутым вверх и льющим сверху золотое сияние. В такие дни закрытых дверей в райскую перспективу я видела или прозрачный конус пирамиды, или серебристый потолок его подземного отсека, но всегда понимала их конкретность и нависающую плотность. Если же он сажал меня сверху, я чувствовала себя механической куклой и закрывала глаза, чтобы не увидеть отражения своего стыда в его глазах, всегда бывших безжалостными ко мне в такие минуты. От такой любви я уставала, и он казался мне чрезмерным во всём, и в силе, и в резкости, и в ненужной мне длительности этих, становящихся болезненными моему телу, слияний. И тело моё было для меня постыдным колыханием грудей, открытостью промежности, белыми ляжками и разбросанной по плечам взлохмаченной причёской, лезущей в глаза. В его ощупывающих пальцах появлялась жёсткость, а в губах полупрезрительный оскал, — «пью как нужду, не воображай о себе слишком-то уж», — вот как я бы перевела всё это в слова, если бы они были им сказаны. Возможно, это было связано с его периодами эмоционального упадка, нередкого тут для них всех, живущих в чуждом мире, да ещё и в подземном. Его тянула привычка тела, и не всегда было желание припадать душой к моей, любящей его всегда душе. Он её отталкивал, и она покорно лежала рядом, на простынях, мечтая о повторении совместных полётов.

Но может быть, я и сама не умела желать его также часто, как и он. Он же, видя мое нежелание, хотя и скрытое внешней уступчивостью, обижался на меня за это, что и проявлялось в его неожиданной небрежности ко мне, когда несостоявшийся полёт бухался о физический план и приносил привкус разочарования в последующий отдых. Хотя он сильно сжимал меня и в прозаические эти моменты, будто боялся, что я улечу одна, без него. И он опять останется один. И чувствуя свою ему необходимость, я прощала ему всё.

Однажды ранним, даже не утром, а только первым мгновением его проявления, когда мне особенно не хотелось возвращаться в предутренний кошмар, напугавший меня и не отпускающий из себя моё уже проснувшееся сознание, мне удалось вытащить Рудольфа из его сна и увлечь своей игрой. В страшном том сне, похожем на явь, приходил ко мне Тон-Ат. Только Рудольф обладал способностью вытеснить из меня всё то, что не было им самим. И в тот момент, когда первый луч коснулся конуса, самой верхней точки пирамиды, в меня и вошла та волна. Она накрыла меня целиком, как в кристалле в первую ночь с ним, а отхлынув и лишив понимания, где я и что со мной, оставила во мне то, ради чего и пришла. На этот раз в её силе было скрыто нечто, пожелавшее зацепиться и прорасти во мне. Произошло зачатие.

Почувствовав это нечто, произошедшее со мной, во мне, и убедившись в этом, я ничего не сказала Рудольфу. Или я боялась его негативной реакции? Несмотря на своё детское желание прятаться и убегать, по возможности, от тяжёлой реальности, я же понимала, что желание мужчины к женщине и желание иметь от неё детей, это не всегда одно и то же. И то, что когда-то он обещал мне много детей, так он был совсем другим тогда. Я могла бы сказать, что и тогда он одурманивал обычной золотой пыльцой влюблённую девушку, на которую столь щедры коварные любовники. Но так ли это, если всё было преисполнено искренности и глубины? Я помню до сих пор. Что же я имела сейчас? Он уже не мечтал о детях, если даже дочь держал до её взросления далеко от себя. Он жил настоящим, и своё будущее, ясное дело, не связывал с Тролом и его обитателями.

Вязкая субстанция страхов, сомнений и неуверенности, погрузила моё сознание в состояние мало радостное. Я так часто тонула в его прозрачных, но совсем не ясных глазах. Их зелёная вода с чёрными, твёрдыми зрачками много чего таила в своих глубинах, ласково играющих мне лишь своей поверхностью, искрясь лишь его определенной надобностью во мне, но в чётких границах, жёстко и ощущаемых. Я вовсе не стала для него всем, его смыслом и жизненным нервом его существования, его семьёй. Он чётко отделял свою жизнь, наполненную не особо-то и понятной мне деятельностью, от моей жизни. Он появлялся, когда хотел меня, вызывал к себе в «ЗОНТ», или брал на озеро в горы, иногда в свой жилой отсек под землёй, но не тот страшный, а другой. А так, он жил своей жизнью, закрытой от меня, а я своей, которой он не интересовался в силу её игровой несерьёзности для него и смешной мизерности. Я могла бы и не иметь этой жизни, ему было всё равно. Он хранил бы меня как куклу в коробке, от одной игры к другой. И как-то сознался мне сам, что никогда ещё не испытывал такого внутреннего успокоения, а иногда забывает обо мне на дни и дни, настолько я стала ему привычной, как это и свойственно бывает людям, — не думать ежедневно о том, что полностью пребывает в их обладании. Он никогда не щадил меня, удивляясь моей реакции, если его откровения меня задевали.

— Я всегда хотел постоянных отношений с чистой тихой женщиной. Я ценю покой, поскольку я безмерно устал от встрясок и безумств.

— Я чистая женщина и только?

— Этого тебе мало?

— Я хочу любви.

— Что же, по-твоему, происходит между нами? Сейчас, вчера, желательно и завтра. Или убежишь?

— Куда? Куда мне бежать? Если в пустыню к изгоям.

— Да я тебя и там найду.

— Не найдёшь. И искать даже не станешь. Ничего ведь не повторяется. Тогда в столице знал обо мне, когда я вернулась, когда я портила зрение в полутёмном подвале, но не захотел вначале вернуть, вернуться сам. Сопел от обиды, хотя и следил. На рынке, где я встретила странного человечка, и он сказал, твой муж прошёл, иди, а то опять разойдётесь… Я знаю, не будешь уже искать, если что.

— Если что? Ты о чём? Планируешь побег? Если же быть предельно откровенным, я не буду за тобой бегать. Захочешь уйти, уйдёшь без препятствий. Я же обещал тебе это. Выход всегда свободен.

Ну и где тут была любовь?

— В чём дело? — и он как палач пронзал мои глаза своими, становящимися целиком твёрдыми и пронзающими глазами. Как у того скорпиона из моего сна. — Что за настроение? Почему и о чём ты тоскуешь? Что тебя перестало устраивать? Ну?

Прятаться от его проницательности я не умела. Он шарил в моих, и впрямь тоскующих глубинах, но отчего-то не находил того главного, что постепенно становилось важнее всего прочего, что уже жило и разворачивалось во мне. Хотя я часто ловила на себе его изучающий и задумчивый взгляд, когда он считал, что я отвлечена от него.