Он улыбнулся при этой мысли и, казалось, погрузился в воспоминание о полете, но потом его улыбка увяла, и он сказал: «Но моя мать и Мария обе потеряли шанс на нормальную жизнь и вынуждены были пятьдесят два года моей жизни до рейда, сражаться за меня и заботится обо мне. Я обязан им обоим жизнью, — несчастно сказал он. «Я не могу вернуть им то, что они потеряли, защищая меня, но я могу, по крайней мере, сделать их последние годы счастливыми и комфортными. Так что ради мамы и Марии я отрежу себе крылья и, возможно, оторву себе голову, чтобы походить на человека. Я чувствую, что это меньшее, что я могу сделать, чтобы отплатить им за все, что они сделали для меня».

— Двадцать два, — рассеянно сказала Стефани, размышляя о том, в каком положении находится Торн. Он совсем не хотел лишаться крыльев. Он делал это только для своей матери и Марии, потому что чувствовал, что должен им за все, что они для него сделали. Наверняка его мать и Мария не знали об этом? Как они могли позволить ему это сделать? Единственное, о чем она могла думать, они, наверно, не знали, что он на самом деле не хотел терять свои крылья. Это было единственное, что имело смысл. Две женщины, которые так многим пожертвовали ради него, вряд ли бы потом потребовали, чтобы он отрезал часть себя, чтобы провести оставшиеся несколько лет в городе. Это не укладывалось в голове.

«Что?» — в замешательстве спросил Торн, возвращая ее к разговору. Когда она тупо посмотрела на него, он сказал: «Чего двадцать два?»

«Ой.» — Она слабо улыбнулась. — Ты сказал, что они заботились о тебе и защищали пятьдесят два года до рейда, который был шесть лет назад. Значит, тебе пятьдесят восемь, — весело заметила она. «Но этого не может быть. Итак, ты, должно быть, имел в виду двадцать два. Или тридцать два, я полагаю, хотя ты чертовски хорошо выглядишь для тридцати восьми, если это так.

Торн помолчал с минуту, а затем мягко сказал: — Стефани, моей матери восемьдесят лет. Ей было двадцать два, когда она родила меня. Мне пятьдесят восемь лет».

«Что?» — она ахнула с недоверием, а затем покачала головой. «Ни за что!»

Он серьезно кивнул. — Клянусь, что это так.

Стефани снова отрицательно покачала головой. — Но ты выглядишь не старше двадцати пяти. Тридцать максимум».

— Да, — медленно сказал он, а затем поморщился. — Это ДНК Turritopsis dohrnii.

«Чего?» — спросила она безучастно.

«ДНК Turritopsis dohrnii», — повторил он, а затем добавил: «Ее также называют бессмертной медузой».

«Верно. Бессмертная медуза, — пробормотала Стефани и глубоко вздохнула, затем снова выдохнула, прежде чем сказать: — Хорошо. Объясни.»

— Бессмертная медуза обладает редким клеточным механизмом, называемым трансдифференцировкой, — начал он, но остановился, когда Стефани покачала головой.

— Заткнись, пожалуйста, — сказала она. «Я понятия не имею, что такое трансдифференцировка».

«Верно. Извини, — пробормотал он, а затем просто сказал: — Знаешь историю о Бенджамине Баттоне.

Ее глаза расширились от ужаса, и она задохнулась: «Ты, что станешь младенцем в подгузнике и всем остальным?»

— Нет, — сказал Торн с тревогой, а затем нахмурился. — По крайней мере, раньше такого не было. Вздохнув, он покачал головой и сказал: «Медуза, о которой я упоминал, может полностью вернуться к полипу, а затем….».

«Начать заново?» — предположила она, когда он заколебался.

— Достаточно близко, — пробормотал Торн.

— Но ты нет, — обеспокоенно сказала Стефани. «Ты же не вернешься к полипу или его человеческой версии?»

Торн покачал головой. «Нет. Но предыдущие три раза — когда мне было тридцать пять, сорок пять и пятьдесят пять — у меня было что-то вроде…. откат системы/ обновление?» — предположил он, не будучи уверенным, что использует правильную формулировку или, по крайней мере, что-то, что она поймет.

— Хорошо, — медленно произнесла Стефани, а затем спросила: — Вернулся к чему?

«Молодой версии себя».

Она подумала об этом, а потом спросила. — «Как?»

«Лихорадка и состояние, похожее на кому, или анабиоз», — ответил Торн, а затем объяснил: «Вскоре после моего тридцатипятилетия, у меня началась лихорадка. На второй день лихорадки я не спустился вниз в обычное время, и Мария пошла проведать меня. Она сказала, что не смогла разбудить меня, что бы она ни делала, и я был горячий. Мать не могла подняться наверх в своем инвалидном кресле, поэтому Мария заботилась обо мне, и она делала все, что могла, чтобы сбить лихорадку, но ничего не помогало. А потом вдруг все прекратилось. Температура нормализовалась, и через день я очнулся».