Федька близоруко сощурился и спросил:

– Ты чего это в ватник нарядился, как Чайльд-Гарольд? И при сапогах?

– Я в пять часов уезжаю.

– Куда?

– В ополчение.

– Так, – сказал Федька.

Он постоял, помаргивая и томясь и растерянно переступая с ноги на ногу. Потом он решительно шагнул ко мне.

– Слушай, – сказал Федька, – у меня вопросик: а не наплевать ли нам на интимные песенки? Пошли погуляем, пока тихо.

У меня словно камень с души свалился. Я сказал:

– Ну что ж, пошли…

И я пошел с Федькой, с этим тюленем, с этим близоруким бегемотом. Я шел с ним рядом, скинув ватник, стуча сапогами, и радостно было мне, потому что человеку нужен друг, и на войну его должен провожать друг, а без друга человек не человек.

Мы пошли с ним по улице Горького, вышли на Красную площадь, постояли перед храмом Василия Блаженного. Мы всегда им восторгались. Потом мы перешли через мост, походили по Болоту и – снова под мост, на набережную. Москва-река дышала в наши лица, остужая их, и Кремль глядел на нас своими несказанными куполами, и зеленой травы на спуске у Большого дворца было так много, и такого она была изумрудного яркого цвета, что действовала просто как болеутоляющее. Мы перешли еще один мост и пошли Александровским садом обратно к улице Горького. Она была красива и широка, и нам, москвичам, все еще трудно было привыкнуть к новым ее масштабам и к новым огромным домам, выросшим так недавно. Мягкий асфальт таял под ногами, и мои сапоги уже давали себя знать неприятной болью где-то над пятками. Мы шли вверх по улице Горького, прошли телеграф и Моссовет. Мы больше помалкивали, но когда дошли до Елисеевского магазина и прошли его, Федька вдруг сказал:

– А может быть, выпьем?

– После, – ответил я, – ближе к отъезду.

– Завтра, завтра, не сегодня – так ленивцы говорят, – сказал Федька. – Никогда не откладывай такие дела. Увидимся ли…

Мы вошли с ним в ресторан, где директором был знаменитый Борода, седой, красивый, веселый человек. В этом ресторане питались почти все артисты Москвы да и вообще театральный народ. Я был здесь несколько раз с Федькой, бывал и с Валей.

В дверях нас встретил бритоголовый, с красным склеротическим лицом официант Лебедев.

Он сразу признал меня и показал глазами на свой столик. Этот старик служил здесь испокон веку, всю свою жизнь, и мне было приятно, что вот он, видите ли, узнал меня. Мы сели за столик, Федька хрюкнул и поправил очки.

– Дайте нам водки, – сказал он деловито.

– В такую-то жару? – усомнился Лебедев. – Может, пивка?

– Не надо нас воспитывать, – отрезал Федька. – Мы уже большие. Мы уже ополченцы. Сегодня уходим. Последний нонешний денечек. Видите, мы в ватнике! Когда еще достанется? Потом будешь вспоминать – слезами обольешься. Да и увидимся ли…

Мы выпили, поговорили с Федькой о театральных делах, и Федька налил по второй.

– Не стоит, – сказал я.

– После слезами обольешься, – строго сказал Федька, – надо выпить, куме, тут, на том свете не дадут!

Мы выпили еще.

– Не удовлетворяют меня театральные формы, – объявил Федька, – обветшали! Честное слово! Все стригутся под Станиславского. А надо, брат, работать! Понял? Надо искать! Где? В формах, вот где. Формализм – великая вещь, если им правильно пользоваться. Да-да. Давай, слушай, пей, не задерживай.

– Неохота, тебе говорят, – сказал я.

– Если ты уверен, что мы увидимся с тобой, друже, – сказал Федька, – тогда не надо… А если не уверен…

Мы выпили. Федька откинулся на спинку стула.

– Ты бы хоть рассказал, что такое твой формализм? Как ты его понимаешь? – спросил я.

Федька копался в своей тарелке, придирчиво рассматривая каждую капустинку сквозь очки.

– Формализм, брат, я понимаю как формальное отношение к форме и формалистам!

Он захохотал и стал устанавливать тарелку на горлышко графина.

– Я, – сказал он надменно, – ищу новые формы! Довольно бриться под МХАТ! Что когда-то было прогрессивным, может сегодня оказаться глубоко реакционным. Ты об этом думал?

Он взялся за графин:

– Вот мы сейчас выпьем за то, чтобы нам увидеться! За чудную нашу землю минус фашизм! Давай!

Тарелка, конечно, вырвалась все-таки из его толстых пальцев, упала и разбилась.

Лебедев стал собирать осколки.

– Это к счастью, – сказал Федька и полез под стол помогать Лебедеву.

Я наклонился к нему и тоже помогал.

– Значит, ты, Митька, вернешься в полном порядке, – сказал Федька под столом и вылез оттуда, пыхтя и отдуваясь, – это к счастью, уверяю вас. Лебедев, голубчик, принесите нам еще водки.

– Дудки, – сказал Лебедев, – вы уже.

– Что – уже? – удивился Федька. – Лебедев, поймите, мы провожаем его в ополчение. Ведь он у нас ребенок. Он, может быть, там заболеет или что-нибудь еще. Ведь его же жалко? Лебедев, у вас есть дети?

– Две персоны, – сказал Лебедев.