Шрифт:
– Какая корысть? Юра! Ты сам начал говорить о том, кому ты и чем обязан. А я всего лишь хотел сказать, что своих не бросаю и жду того же. Когда мы начинали писать книгу, неведение Долганова тебя не смущало…
– Я тогда просто не понял… Я подумал, у вас это временное и вы скоро помиритесь…
– Я тоже так думал, но, увы, он не стал ни нашим соавтором, ни нашим союзником. И говорить ему о книге сейчас просто небезопасно. Помешать нам непосредственно он, конечно, не сможет. Но своё благородное негодование он выплеснет на своих близких знакомых, а те расскажут ещё кому-то, и скоро об этом станет широко известно. То есть книга ещё не вышла, а все карты будут раскрыты. Разве так мы планировали?
Чудотворов напряжённо задумался.
– Ладно… – выговорил он с выражением вынужденного согласия. – Оставим всё как есть. Но только давай тогда не будем уже суетиться с этим протоколом. Тропачевскому можно сказать, что у Долганова он тоже не сохранился, забрали на обыске, не знаю… А в самиздате он не проходил, и всё!
Медунин вновь заколебался.
– Ну… по большому счёту мне всё равно, что будет в книге. Хоть наши телефонные разговоры. Лишь бы Тропачевский остался доволен. А он буквально помешался на этом протоколе судебных заседаний! Ладно, давай так. Если на встречу с Тропачевским пойдёшь ты, сошлёшься просто на мой арест. Скажешь, что протоколом занимался я, но вот… теперь всё затягивается. А если всё-таки мне удастся с ним встретиться, то… то это уже будет моя забота, что сказать…
Глава 7
Звонки прекратились только в половине первого, и Долганов наконец прочно засел у себя в комнате. По своим внутренним биоритмам он был полуночником, и ночные часы, когда всё затихало, были у него самыми продуктивными. Это было время уединения и полной интеллектуальной свободы.
Убирая в стол бумаги, он вдруг обернулся и поглядел на топчан, где недавно сидела Фаина Романовна, словно она снова его окликнула.
«У него серьёзные боевые ранения… – вспомнил он её слова об отце. – Впереди такой светлый праздник… Ты бы всё-таки поздравил его…»
Задвинув ящик, Долганов пристально поглядел на редкие ночные огни за окном. Представляя возможную встречу с отцом, он невольно начал будить в себе какие-то хорошие воспоминания. Ведь если поздравлять со светлым праздником, то тогда уж с какими-то светлыми чувствами. Но всё светлое осталось где-то в раннем детстве, лет до пяти. А чем дальше, тем сложнее становилась его собственная жизнь и отношения с отцом.
На память Долганову пришло то далёкое мартовское утро – холодное и солнечное. На часах уже девять, но почему-то никто из старших не будит их с сестрой, чтобы вести в детский сад. Мирно посапывая, Наташа спит сладким сном в своей кроватке. Это ещё на старой квартире, в огромной коммуналке с высокими потолками, где они жили с родителями и занимали две комнаты. Ещё к ним часто приезжала бабушка Фаня, которая мама мамы. Вчера она загостилась и осталась на ночь. Ей постелили в детской, но рано утром она куда-то ушла.
Потерев кулачками заспанные глаза, Слава откидывает одеяльце и босиком идёт по длинному коридору в комнату родителей. Все старшие сидят за столом. Их лиц Слава не видит: яркое предвесеннее солнце бьёт прямо в глаза. Бабушка с ночи не сняла ещё чепчика, а у мамы его любимая «вкусная» причёска, когда волосы собираются на затылке витым полумесяцем, который напоминает края пирога, закрученные нежными женскими руками. Отец одет как на службу: на нём гимнастёрка с погонами и брюки галифе. Только китель висит ещё на спинке стула. Кажется, все чем-то озабочены. Или сердятся. И все смотрят на Славу. За что-то ему сейчас попадёт.
Попусту детей никогда не бранили, а рукоприкладство так и вовсе не было принято. Гнев старших и потеря их расположения означали, что малыш сделал что-то совсем неподобающее.
Слава начинает перебирать все свои вчерашние шалости, но не может вспомнить ничего такого, за что обычно ругают.
Отец поднимается из-за стола, заслоняя своим глыбообразным силуэтом значительную часть окна. Бабушка с мамой продолжают молчать. Отец приближается, садится на корточки и, глядя сыну в глаза, говорит серьёзно, сдержанно и прямо, словно перед ним стоит человек уже вполне взрослый:
– Умер товарищ Сталин.
Этот день навсегда запомнился Долганову как «6 марта 1953 года».
По городу гуляет промозглый ветер. Отец ведёт их с сестрой в детский сад. Левая Славина ручка в огромной ладони отца. Правую мальчик виновато прячет в кармашек пальтишка: накануне он потерял варежку, из тех, что бабушка связала из шерсти, которую так трудно достать. У них с сестрой одинаковые валеночки без калош. Наташа капризничает. Ей хочется пить. Возле стенда с газетой «Правда» много народу. У мужчин на головах шапки-ушанки, у женщин – платки и вязаные шапочки.
Отец остановился перед газетным стендом в последних рядах толпы, взяв обоих детей на руки. Заметив его, какой-то гражданин в очках обратился ко всем читающим с призывно-почтительной интонацией:
– Товарищи…
Все оглянулись. Увидев рослого мужчину с генеральскими погонами и двумя детьми на руках, публика расступилась, давая ему возможность подойти поближе к стенду, словно то, о чём написано в газете, затрагивает его каким-то особым образом.
Военных все уважают. Ведь они победители. Они фашистов разбили.