Однако Ньютон был идейно очень близок к Эйнштейну. Он интуитивно чувствовал фундаментальную роль измерений: «Относительные количества не суть те самые количества, коих имена им обычно придаются, а суть лишь результаты измерений сказанных количеств… Геометрия основывается на механической практике и есть не что иное, как та часть общей механики, в которой излагается и доказывается искусство точного измерения».

Так думал Ньютон. Он далеко опередил своё время. Сформулированные им законы движения, написанные им уравнения дали людям гораздо больше, чем от них ожидал их творец. Этот творец был человеком, его труд, полученные им результаты кажутся сверхчеловеческими. Но и он не мог сделать всего. Таков закон развития науки. Это развитие безгранично. Поэтому даже такие гении, как Ньютон и Эйнштейн, освещают нам не только новые факты, но и бесконечные перспективы неведомого.

Интерес к «Началам» со временем не потух, как часто бывает с научными бестселлерами. В 1729 году этот труд Ньютона вышел на английском языке, а в 1759 году им заинтересовалась маркиза дю Шатле, друг Вольтера, и перевела книгу для французов.

И она, и Вольтер с большим напряжением следили за научной жизнью, за идеологической борьбой, в частности за перипетиями спора между ньютонианцами и картезианцами. Вольтер, побывавший в 1727 году в Англии, так писал о «разладе» между английскими и французскими учёными, защищавшими своих «лидеров» — англичанина Ньютона и француза Декарта: «У нас, картезианцев, всё происходит вследствие давления, чего мы, простые смертные, не можем взять хорошенько в толк; у ньютонианцев, напротив, всё вызывается тягой, что столь же непонятно. Наконец, в Париже Землю изображают удлинённой у полюсов, подобно яйцу, в Лондоне же, напротив, Земля уплощена, как дыня».

Вольтер хоть и в шутливой форме, но точно и с большим пониманием характеризует особенности учения Ньютона и Декарта, несколько утрируя последствия разногласий.

«В Париже Вселенную видят наполненной эфирными вихрями; здесь же (в Лондоне) в том же мировом пространстве ведут свою игру невидимые силы. В Париже приливы и отливы морей вызываются давлением Луны; в Англии, напротив, моря тяготеют к Луне так, что в то самое время, как парижане ждут от Луны высокого стояния воды, граждане Лондона ожидают отлива».

… Ньютон в зените славы. Но он по-прежнему небогат, зависим, несчастлив. Он не может не вспоминать,

с какой тревогой ожидал приближения 1675 года, когда кончался срок его членства в Тринити-колледже. По уставу он должен был принять духовный сан или покинуть колледж. Но Ньютон, много писавший на теологические темы, опасался и того и другого. Нарушить устав можно было лишь по королевскому указу, и, вслед за ходатайством Ньютона, последовало разрешение свыше оставить его членом колледжа до тех пор, пока он будет занимать кафедру. Это обеспечило Ньютону возможность работать, но он жалуется своему другу, философу Локку: «Вижу, что мое дело — сидеть смирно».

В 1695 году ученик Ньютона Чарлз Монтегю, впоследствии граф Галифакс, став канцлером казначейства, добился для Ньютона места хранителя Монетного двора. Да, гениальный учёный одновременно… хранитель Монетного двора, а затем его директор.

Начиная с 1703 года Королевское общество ежегодно избирает Ньютона своим президентом. В этом же году он оставляет кафедру и прекращает педагогическую деятельность. После «Начал» Ньютон не сделал значительных научных работ. Впрочем, он к этому времени уже совершил больше чем достаточно для самого выдающегося человека. Конец его жизни прошёл в заслуженном почёте.

Он погребён в Вестминстерском аббатстве. На его могиле строки поэта Попа:

Природа и её законы во тьме таились.

Бог рек: «Да будет Ньютон», и они озарились.

О Ньютоне у физиков существует твёрдое и единодушное мнение: он дошёл до пределов познания природы в такой степени, в какой только мог дойти человек его времени. И в этом ключ к трагедии последних лет его жизни. В словах «человек его времени» и в словах «дошёл до предела».

Мы понимаем, почему он не понял и не мог объяснить ни природы света, ни природы тяготения. Мы знаем, как в расцвете сил Ньютон обходил вопрос о причинах, бесстрашно создавая вечное здание физики принципов. Но в старости его начинает тревожить и этот вопрос. Он констатирует: «До сих пор я объяснял движения небесных тел и движения океана силой тяжести, но нигде я не указывал на причину последней. Эта сила происходит от какой-то причины, проникающей без какого-либо ослабления своей мощи до самого центра Солнца и планет, и действие её распространяется во все стороны на неизмеримое расстояние. Мне ещё не удалось вывести из явлений основу этих свойств тяжести…»

Он, который всю жизнь боролся с беспочвенным фантазированием натурфилософов, он, высмеивавший утверждения без доказательств, верящий только опыту и математике, вдруг говорит о силе, которая невидимо управляет движением небесных тел без посредника и которую он не в состоянии назвать конкретно! Он ввёл в науку теорию, которая приписывает природе новое необъяснимое, загадочное свойство. К чему свелась борьба с натурфилософами, которые в бессилии вынуждены были ограничиваться констатацией того, что материи свойственны магнетизм, теплота, подвижность, и не могли пойти дальше? Свелась к тому, что он, Ньютон, приписал ей, материи, ещё одно, не менее, если не более загадочное свойство притягивать другую материю на расстоянии! Это было почти возвращение в мрак невежества… в область чудесного…

Ньютон борется с собой, стараясь остаться беспристрастным, стараясь остаться объективным — только математиком и физиком — и не заглядывать за пределы возможного. Он снова и снова отстаивает своё право не строить гипотез, не доискиваться причин, а только констатировать. Высчитывать, но не объяснять. Но ему это не удаётся.

«Под словом «притяжение» я разумею вообще стремление тел сблизиться, всё равно, является ли оно результатом самопроизвольного стремления тел друг к другу, или действия каких-либо духов, или действия эфира, воздуха или какой-либо иной среды, телесной или бестелесной, каким-либо образом направляющей друг к другу плавающие в ней тела».