«Чайка» мой спектакль в театре на Таганке — это очень смешная история. Она, пожалуй, еще смешнее, чем чекистская история... Уезжая в Израиль, Любимов, с которым мы были в очень добрых и хороших отношениях сказал — «Вот, хорошо бы поставить в театре что-нибудь не таганковское». Я сказал — вот я бы с удовольствием поставил совсем не таганковское что-нибудь. Он говорит — а ставьте, что хотите, не таганковское... Знаете, Юрий Петрович, я хотел бы поставить что-то такое с пыльными кулисами, чтобы на тряпках изображена была луна. Да? Ну, что ж — давайте, попробуйте, что-нибудь поставьте... и уехал в Израиль. И Коля Губенко, с которым я очень давно дружу, у меня в театре были два таких близких человека — Коля Губенко и ... Леня — значит, я им сказал — давайте, с пыльными тряпками что-нибудь с луной. Они говорят — ты что — в своем уме: какая луна, какие тряпки, что ты мелешь? Я говорю — ну, мне Любимов сказал. Они говорят: — Ну ладно ты, дурака-то валять — ни в коем случае. Если ты не хочешь вляпаться в какую-нибудь историю, которую будешь расхлебывать двадцать лет, в общем беги отсюда, что ты — шутишь. А Любимов еще звонил из Израиля Давиду Боровскому — вы там тряпки мусолите, нет? Тот говорит — нет, он куда-то исчез. Потому что они меня просто выгнали. И меня долго там не было, а потом вдруг Коля звонит: — Мол, все теперь. Я от Коли узнал собственно то, что Любимов предатель, отступник, а мы настоящие борцы за чистые души актеров. Он всех актеров хотел переделать в акции, а мы ему не дали, не на тех нарвался, мы из него из самого акцию сделаем... Что-то совершенно невиданное. А все это невиданное закончилось тем, что вот теперь пришла пора тряпки мусолить, потому что у нас здание целое большое стоит и денег никаких. Вообще. Леня обещал пьесу написать, над которой он сейчас работает, я в будущем тоже что-то там поставлю, вот — народу много, народ интересный. Все получают зарплату, никто ничего не делает. Поэтому делай что хочешь: тряпки — тряпки, луна — луна, что хочешь. Я сказал: — Давайте будем делать «Чайку». Тогда... тут же по телефону распределил роли, сказал Коле, что Коля — ты будешь играть Тригорина. Он говорит: я буду играть все, что ты скажешь. Если скажешь, что я буду играть Нину Заречную — буду играть Нину Заречную, потому что делать нам совершенно нечего. Я говорю, нет, Нину Заречную ты не будешь, ты будешь играть Тригорина. На что Коля секунду подумал и сказал: я буду играть Тригорина, но один я играть не буду. Потому что у меня очень много времени занимает общественно-политическая деятельность и я не могу ...угробить вообще судьбу России размышлениями Тригорина. Поэтому нужно найти второго. Я говорю — да там есть второй... Этот самый — Филатов. А он говорит, а он похож на Тригорина. Я говорю — дико похож. Он говорит, значит, по-твоему — и я похож на Тригорина, и он похож на Тригорина? Я говорю: да, вы дико похожи оба на Тригорина. Патологически оба похожи. Вот, ...после чего мы начали с Давидом Боровским сочинять декорацию пруда. А мы еще начали с Давидом, потому что еще Давиду как бы поручил мои тряпки Любимов. В общем, с Давидом Боровским мы стали все это сочинять... Давид — один из самых очаровательнийших людей, превосходных, талантливых людей, которых я видел в жизни. Но когда я ему сказал про тряпки и про луну — у него я видел, как просто образовалось на лице тошнотворная гримаса. Он сказал: — Да, но понимаете, надеюсь, не в прямом смысле про тряпки и про луну? Как? — В прямом, в прямом — я говорю — еще хотел бы бассейн построить, чтобы там была вода. Он говорит: — В каком смысле вода? Я говорю: — Ну вода в смысле... Он говорит: — Вы имеете в виду — мокрую воду? Я говорю: — Да, я имею в виду мокрую. Он говорит: — Нет, вы понимаете, в чем дело, это театр. Я говорю: — Да, я понимаю, что театр. «Но в театре, — он говорит: — Знаете — намек, когда бросишь какой-то намек, а он и хлюпает, как вода. Я говорю: — Не-не-не, я не хочу намек, а вот просто воды налить. Он говорит: — Воды налить во-первых сложно, потому что может пол рухнуть, вот, а во-вторых — стоит ли. Я говорю: — Стоит, стоит. Короче говоря, через три месяца работы над макетом с Боровским мы превратились в люто ненавидящих друг друга людей, т.е. человечески мы до сих пор близки, Давид и я попали в какой-то клинч. И Давид делал один макет прекраснее другого в своей стилистике, например, макет в стиле развалин Колизея, свечи, развернутые стулья к этому Колизею. Я говорю — что, почему Колизей-то? Я говорю — нет, там тряпки, луна. Он говорит, да нет, это знаете — такой плач по Таганке. Я говорю — да на хрена мне плакать по Таганке, меня совершенно другое интересует. Тогда он делает другой макет, еще лучше — они действительно были все замечательные. В общем, мы уже пришли к тому, что уже боялись вдвоем в мастерской быть — действительно просто боялись — или я бы его пырнул ножом, или он бы меня мастехином — ясно, что этим бы кончилось. И стали брать третьим Леню Филатова. Потому что его Давид очень любил, знал, что Леня меня очень любит, а я Леню люблю. И как бы Леня попал в эту совершенную хреновину, с этой вечной папиросой своей, с сигаретой и с прекрасным отношением ко мне, к нему, с пониманием того, что все равно тряпки вешать надо, потому что надо артистам зарплату платить, но тряпок вешать не надо, потому что это противоречит всем основам так сказать театра на Таганке и Давида. Я стал работать с Александром Тимофеевичем Борисовым, с которым мы сделали все тряпки и налили бассейн. В бассейн поставили лодку. Леня стал репетировать в паре с Губенкой, причем, репетируя, он произносил слова Тригорина с чувством живейшего омерзения на лице. И я не мог понять — что происходит. Я говорю — а что это происходит? Он говорит, ну ты слышишь вообще, что он говорит? Я говорю — кто? Тригорин! Я говорю — да. Он говорит — ну это же какая гадость вообще все это. Что он мелет все про какие-то звезды, про какие-то — в человеке все должно быть прекрасно: душа, одежда, обувь, значит, что-то говорит — ну такая пошлятина — ну, его прямо воротило от омерзения к великому русскому писателю. Я говорю: — Лень, ну ты как-то сдерживайся, потому что дело-то еще общественно-полезное — зарплату все получаем. Он говорит: — Только потому я в этой лодке и сижу. И там же в свое время произошла вот эта история, Леня встал и двумя руками собственную ногу вынимать в озеро из лодки. Я не мог понять — из омерзения это делается, или какая-то красочка к образу. Я говорю: — Лень, Тригорин не такой старый человек — Тригорину 44 года. И вот, когда ты двумя руками ногу вытаскиваешь из лодки, я говорю — это слишком. Он говорит: — Да при чем здесь Тригорин — у меня нога не вылезает просто... Оказывается, с этого момента он и почувствовал болезнь. Вдруг, ни с того, ни с сего, и это произошло у меня на репетиции, на „Чайке“. Начался драматический период. Тогда, когда мы виделись, а виделись мы не часто, потому что оказалось, были такие люди, которые действительно ежечасно приносили настоящую пользу рядом с Леней. Леня меня поражал своим необыкновенным благородством и достоинством в болезни, потому что Арнштам говорил, что любой человек — проявляется всегда в болезни. Вот какой он в болезни — видно сразу, в какой степени он — трус, в какой степени — верующий, в какой степени он эгоист. Леня человек великого благородства, просто безупречного человеческого благородства, что подтвердила эта болезнь, что меня еще и еще раз удивило. Несчастье нашего кино в том, что угробили, убили, изничтожили очень слабую рядом с американской, но все же существовавшую в советском кинематографе систему звезд. Я как-то разговаривал с американским продюсером, который сказал мне замечательную вещь. Он говорит: американский народ может смотреть все, что угодно из любой эпохи, с любыми героями — Калигула, Наполеон — наплевать кто. Главное, чтобы Наполеон и Калигула были американскими артистами, которых американский народ любит, знает и за них переживает. Тогда они будут переживать за Калигулу, за Наполеона, за кого угодно. Нам чужие Калигулы, чужие Наполеоны и чужие Пушкины не нужны. Логика гениальная и очень правильная, очень правильная. Мы забываем о том герое изящного фильма с атмосферой, с прекрасным движением камеры, с... — все равно народ не будет смотреть и переживать ни за что, изображаемое на экране, если там не участвуют любимые им, родные для них люди. Вот таким любимым для них, родным человеком стал Леонид Филатов. Так он, преодолевая себя, сыграл каких-то людей, которые лично его вряд ли так уж интересовали, но он их сыграл, потому что он понимал, что он осуществляет некую высшую миссию артистов кино — он становится кинематографической звездой, он становится родственником зрителю, он становится тем человеком, за которого они будут долгие десятилетия переживать, страдать, верить — самое главное — верить, потому что без веры... экранный лучик абсолютно никому не нужен.

А что касается звездности. Леня пришел в кино, в котором звездный небосклон еще составляли великое сияние звезд — Крючков, Баталов, Самойлова, Андреева, Ладынина, Леонов, то есть действительно выдающееся система звезд, которая просто неразумно, нерачительно использовалась, что было одной из колоссальных глупостей системы. Кстати, Сталин это понимал. У Сталина было понимание необходимости кинематографической звездности актеров. А когда пришел Леня в кино, это как бы считалось старомодным: — Вот хорошо бы снимать человека из толпы, которого никто не знает, без 24 зубов, не выговаривает 64 буквы — вот это хорошо, потому что он такой же, как в трамвае, хотя этот трамвай на самом деле никого не интересует, всем хватает трамваев в обыкновенной жизни. Когда в кино попадаешь и опять трамвай — сходишь с ума, просто. И вот Леня пришел и на этом уже угасающем звездном небосклоне зажглась исключительно яркая звезда, потому что Леня при всей своей изысканной интеллигентности, я бы даже сказал при элитно-интеллигентном складе души и складе человеческом — он очень демократичен, как тип человеческий, т.е. очень многим людям хотелось бы, как они себе представляли бы вот такое невиданное счастье, вот какого-то романа с Леней, да? Правильно его Митта нашел как фатального героя-любовника... потому что он как раз такой демократический массовый, масскультовый герой-любовник нес в себе те черты, которых так не хватало в жизни миллионам женщин и девушек, которые имели дело в большинстве своем с мордастыми жлобами, от которых вечно пахнет перегаром.

Филатов — это одна из самых что ли — удачливых актерских судеб, скажем, моего поколения. Одна из блистательных судеб, потому что Леня — настоящая советская кинематографическая звезда в прошлом... в настоящем. Ну как — вряд ли найдется человек, который не знает, кто такой Филатов, да?.. И при этом при всем я... утверждаю что актерская судьба Лени осуществилась на какой-то маленький процент. Почему? Потому что в каждом человеке заложено некое количество жизненной энергии... и жизнь дана для того, чтобы это количество энергии истратить, отдать, передать. Я смею надеяться, что я довольно хорошо знаю Леню. Я смею надеяться, что я довольно хорошо понимаю его колоссальный артистический потенциал. И если взять те роли, которые он сыграл, скажем, тот же Б.К., Чичерин или, роли его в картинах Саши Митты — это все замечательно сделанные работы, превосходно, первоклассно сделанные работы, но это работы, в которых как бы использован и задействован очень маленький процент его огромной человеческой личности. Почему так случается не только с ним, но вообще с нашим поколением? Очень уж конечно уродливые общественные условия, в которых мы живем, очень уж придурочная, прямо скажем, страна, которая не понимает все-таки, что нефть и алюминий, в общем, судьбу страны не решают, а историческую судьбу страны решает в общем то, насколько сильно будет использован энергетический потенциал человека, человеческой личности.

В Лене, как в по-настоящему хорошем человеке — в нем все-таки живет остаток одной иллюзии: он думает, что своим личным участием в том или ином как бы общественном совершенствовании, да? — он может способствовать тому, что это общественное совершенствование — произойдет. На самом деле это я например, знаю — идиотическая иллюзия... Любое общественное совершенствование — всегда гадость. Вот всегда гадость, вот как там — совершенствование нашего общества от социализма к бандитизму, да? Это все тоже общественное совершенствование и вот мне очень смешно и грустно думать про то, что и я как-то тоже в какие-то моменты — да, нам нужно всем, возьмемся за ноги, друзья и там так сказать — чтоб не пропасть. Потом брались за ноги и пропадали еще больше, нежели бы не брались за ноги, а сидели бы и читали Льва Николаевича Толстого и Библию, да?. Поэтому все, что у Лени связано с Таганкой — это говорит о том, как долго в нем жила вот эта очень светлая и чистая иллюзия того, что общественное совершенствование возможно, если ты в нем принимаешь мощное энергетическое личное участие. И если ты в этом абсолютно бескорыстен, бескомпромиссен и идешь до конца. Он был бескорыстен, бескомпромиссен, шел до конца и всегда оказывалось так, что он таскает из огня каштаны для кого-то. Леня почти лишен иллюзий, возможно, последняя иллюзия, которая от него уходила, это иллюзия того, что постсоциалистическое общество — неважно, где оно существует: в театре или в Кремле — подлежит какому-то совершенствованию. Никакому совершенствованию оно не подлежит.

Избранные — колумбийское общество крупных магнатов, королей кофе и табака, спокойно и сыто живущих в то время, когда в мире бушует трагедия — 1944 год. Вторая мировая война бесчеловечностью и жестокостью происходящего перевернула сознание людей. Это время не оставило в стороне никого, даже грядущие поколения. Не один, не два, не сотни, а миллионы людей жили в условиях экстремальных, в условиях выбора, проверки морально-нравственного кодекса, созданного человечеством. История преподнесла потрясение, которое стало неисчерпаемым источником, второй Библией, ситуацией нравственного выбора, ответственности человечества за все содеянное. Мы до сих пор живем в плену у этого времени, еще порой не осознавая, какой силы получили урок вседозволенности и насколько он не пройдет для нас бесследно. Жить в то время и остаться вне его было невозможным, и поэтому С.Соловьев определяет для себя главным нравственный выбор героя. В романе главный герой барон Б.К., довольно легко раздобыв визу на выезд, эмигрировал в Америку. Совсем иначе решает отъезд героя С. Соловьев — обостряя ситуацию, чтобы спасти свою жизнь, Б.К. должен эмигрировать, а для этого он совершает вроде формальную сделку, ставит подпись на бумаге, удостоверяющей, что он тайный агент нацистов. Фаустовская тема: спасая жизнь, теряешь душу.

Роль Б. К. — одна из лучших ролей Л. Филатова. Герой Леонида — это всегда драма. Актер умеет удивительно точно улавливать динамику ее развития: кульминацию, спад. Находить нюансы речи, пластики, мимики. Так же произошло и с образом Б.К. Перед нами драма человека, который не только преступил заветную черту человеческой нравственности, но и несет всю тяжесть вины за содеянное. Пока Б.К. в фашистской Германии, он честен, умен, независим в суждениях. Находясь в изоляции своего особняка, он существует как бы над происходящим, рьяно осуждает фашизм. Нечто героическое, стальное есть в герое Филатова, и только изредка появляется излишняя экзальтация в речах, и только вскользь задумываешься, что отвага ученого попугая, который выкрикивает ругательства в адрес нацистов, — это еще не поступок против нацистов, а мелкий эпатаж, почти мальчишество. Все это осмыслится позже, а пока Филатов играет сильного и, безусловно, привлекательного человека, чей лихой протест, бунт в одиночестве нам очень симпатичен. Вот он разбивает приемник, из которого несутся нацистские речи, виртуозно стреляет по мишеням — как он ненавидит врага! В прекрасных интерьерах его особняка находится и прекрасная женщина, которая дополняет комплекс его героического и независимого начала. Богатый немец в нацистской Германии, учившийся в Сорбонне, приверженец философии, литературы, науки, бунтует против нацистов, уничтоживших все это в Германии, опозоривших страну. В данном случае его прежде всего коробит позор нации, а уже потом все остальное. Подписавший бумаги герой Филатова впервые растерян, он морщится от яркой вспышки фотоаппарата, как-то пытается отстраниться, спрятаться от происходящего. Былая независимость вдруг куда-то улетучилась.

И вот долгожданная Колумбия... Все удивительно красиво, ярко, и Б.К. погружается в жизнь, конкретную своей буржуазностью. Он не понимает всей ее прелести и притягательности, заключающейся в полноте и ясности бытия. В этой стране он еще больше ощущает себя немцем, эмигрировавшим из фашистской Германии. Филатов виртуозно играет угловатое великолепие героя. В этом потерянном аристократе, во всем его облике есть что-то шутовское и комичное. Его по-немецки безукоризненно белый костюм мешковат и нелеп... С чем связана растерянность, это внезапное исчезновение геройского бунта благородного немца? Как только герой покидает великолепие особняка, укрывающего его от коллизий времени, он попадает в реальное время, которое требует от него конкретных решений, выбора. Собственно, все действия Б.К. — это попытка бегства от реального времени. То он укрывается в бункере-особняке, то эмигрирует в Колумбию, но в Колумбии он опять пытается устраниться и поселиться где-то на берегу моря в тишине и покое с любимой женщиной. Каждый раз очередная попытка бегства удается за счет внутренней потери, нравственного падения героя. Эмигрируя, герой подписывает нацистский документ. В Колумбии, спасаясь от черных списков, отдает Мюллеру свою возлюбленную, чтобы только не замарать своего честного имени. Наконец, идет на убийство, так как может всплыть его подпись на нацистских бумагах. Но нужных бумаг в портфеле убитого нет, и они опять где-то существуют, грозя появиться в любой момент. Предательство возлюбленной не спасает от черных списков, как и эмиграция не сохраняет жизнь... Кажущаяся удача оборачивается горькой иронией.

Б.К. не только в плену своего времени, но и своего воспитания, своей родины, с ней он имеет более глубокую связь, нежели предполагает. Обучение в Сорбонне... Взрыв экзистенциализма в Германии между двумя мировыми войнами... Размышления о выборе, о времени... Вся жизнь Б.К. теоретизирована, она состоит из определенных моделей, конструкций, с высоты которых он падает в пропасть реального времени, где уже должен не говорить, а поступать. Совершив чудовищный поступок — отдав на поругание свою возлюбленную Ольгу, — он еще с большим упоением начинает размышлять о жизни и природе. Чем сильнее его падение, тем высокопарнее его суждения, которые проявляются как защитная реакция его души. Герой Филатова все время живет в двух измерениях. Он пренебрегает реальной жизнью, живя в мире теорий, философствований. Крушение идей, теорий, концепций, пренебрегающих ценностью человеческой жизни, — через это прошла Германия, принеся трагедию человечеству, через подобное падение проходит и Б.К.