Софрон потянул Тимофея к пристройке:

— Айда до компании. На подмогу вахмистру. Бабенки порезвятся.

Субботов по части игры на гармошке в полку самый искусный. Вошел в пристройку и — к вахмистру:

— Дозволь-ка.

В софроновских руках гармошка сразу преобразилась, звонко резанула зажигательного казачка. И пошел пляс с гиком, визгом, вразнос. Дробно отстукивали о мерзлую землю каблуки казацких сапог. Закружились колоколами длинные расклешенные юбки женщин.

К станции подъезжали санные, верховые. На встречу с фронтовиками прибывали все новые и новые люди.

Внимание Тимофея привлекли подкатившие расписные пароконные сани с полнолицым господином в роскошной колонковой шубе и молодой барышней. Кучер осадил лошадей неподалеку от пристройки. Отряхнув от снега шубу, господин вылез из саней. За ним вышла барышня: в одной руке овальный дубовый бочонок, в другой — вместительный саквояж. Господин, сделав несколько шагов к пристройке, крикнул:

— Проходи, братцы! Угощаю в честь возвращения на родную землицу!

Вахмистр Филигонов всплеснул руками, осклабился!

— Елизар Лукьяныч! Никак, вы?! Бог ты мой! Сколько лет, сколько зим!..

Он кинулся к подходившему, они облобызались. Полнолицый пустил слезу умиления:

— Авдюша! Авдей Корнеевич!… Неужель ты это? Помню в тринадцатом, когда с дядюшкой, есаулом Романом Игнатьевичем, приезжал к нам, зелень зеленью был. А сейчас каков казак! Возмужал! До вахмистра выслужился!.. Не дожили мать с отцом, царство им небесное, полюбовались бы сыном-орлом…

Филигонов поинтересовался:

— О дядюшке ничего не слыхали?

— Не слыхал, милый, ничего не ведаю. Одно знаю, в маньчжурских краях где-то обитает. Да теперь услышим. Непременно услышим. Жизнь, похоже, к покою возвращается.

Наобнимавшись и перебросившись несколькими словами с полнолицым господином, Филигонов отрекомендовал его компании:

— Прошу любить и жаловать: купец Шукшеев Елизар Лукьянович! Один из самых уважаемых граждан Могзона.

Компания бурно приветствовала купца. Его с восклицаниями подняли на руки, внесли под навес летней пристройки.

На барышню, приехавшую вместе с Шукшеевым, никто не обратил внимания, и она осталась стоять одна неподалеку. Лишь Тимофей заметил, в каком неловком положении она оказалась. Он нетвердым шагом подошел к девушке, поздоровался с поклоном.

Девушка была очень юной. Под взглядом Тимофея она смутилась, лицо вспыхнуло, взор потупился.

— Елизар Лукьянович — папаша ваш? — спросил Тимофей.

Она с пугливым удивлением подняла на него глаза:

— Что вы?! Я в прислуге у Елизара Лукьяновича.

Тимофей не мог отвести от нее взгляда. Нет, она была не из писаных красавиц: лоб низкий, брови широкие, нос немного вздернут, губы с пухлинкой, но в ней что-то было такое, что сразу перевернуло его душу. Может быть, глаза — чуть раскосые, ясно-голубые, доверчивые. А возможно, двойные ямочки на щеках — совершенно одинаковые, будто булавочные уколы.

Тимофей завороженным стоял перед девушкой. Проходила минута, вторая, а он никак не мог оторвать от нее взгляда. Кто-то из прохожих нечаянно толкнул его, он встрепенулся, смешался, проговорил сбивчиво:

— Так… Елизар Лукьянович, значит, не папаша вам… Вы, значит, в прислуге… А я думал, папаша. — Одернув шинель, прокашлялся. — Так, значит… — Снова прокашлялся и уже спокойно, вполне связно спросил вполголоса: — А как зовут вас? Меня, к примеру, Тимофеем Тулагиным кличут.

— Любушка, — как-то по-домашнему назвалась она.

— Хорошее имя.

Любушка чувствовала себя неловко и в смущении топталась на одном месте. Тимофей тоже топтался с ней рядом.

— Нынче свобода всем объявлена, — вдруг завел он разговор о политике. — Слыхали про революцию? Это она царя Николашку скинула. И войну — побоку… Вон сколько нас, фронтовиков, домой поприехало. А все потому, что власть в России переменилась.

— Елизар Лукьянович сказывают, — осторожно вставила Любушка, — что и в Чите создана новая власть-Забайкальский народный Совет.

— Во-во, народный Совет!.. Раз народный, значит, теперь народу вольготнее будет жить. Теперь все равны будут.

Тимофей говорил и говорил, а Любушка только изредка вставляла короткие фразы да поддакивала.

О своей горничной Шукшеев вспомнил лишь тогда, когда перезнакомился со всей компанией.

— Любушка! — позвал он. — Господа, со мной ведь барышня. И у нее есть кое-что…