Водя биноклем и будто сам двигаясь следом за трактором, Баюков смотрел и смотрел, как зачарованный.

— Что? Хорош? — спросил Жерехов, когда Степан, широко и радостно улыбаясь, отнял наконец бинокль от глаз.

— Уж скорее бы этого коня у нас на полях увидеть! — ответил увлеченно Баюков.

— Скоро увидите, — пообещал Жерехов. — Сейчас трактор пашет поле соседнего с вашим карпухинского товарищества, а потом — к вам.

— То-то, поди, карпухинцы радуются, Николай Петрович.

— Всяко бывает, Степан Андреич. Одни радуются, а кое-кому трактор совсем не по нраву. Наверно, знаешь, как в том же Карпухине кулаки агронома пристрелили? А в Рожкове в разных концах села в одну ночь два дома сгорели. В Ивановке комсомольца до полусмерти избили, а в Телятникове председателя сельсовета ночью ножом пырнули… еле беднягу от смерти спасли. И, заметь, все это было там, где крестьяне создали товарищества и где трактор землю пахал. Как видишь, классовая борьба разгорается. Сейчас у нас по волости всего два трактора — и обчелся. А через несколько лет, конечно, целая колонна машин появится. Сейчас у нас тозы организуются, а потом, возможно, тоже появится что-то новое… И все это, товарищ Баюков, в первую голову нам, коммунистам, делать и нам руководить народом. Еще много будет всяческих трудностей… И борьба с врагом будет обостряться, но победа будет наша!

— Да уж за что взялись, от того не отступимся, товарищ Жерехов!

— Держись всегда такой линии, Степан Андреич. Эх-х! — и лицо Жерехова вдруг приняло страстно-мечтательное выражение и стало совсем молодым. — Эх-х, товарищ Баюков!.. Кабы я мог, в каждую бы душу заглянул, в каждую бы больше смелости и силы вдохнул… чтобы подобрался у нас такой отряд работников, такой… — зажмурившись, он покрутил головой, — чтобы за каждое большое и новое дело брались бы все дружно, крепко… Сам знаешь, мы, коммунисты, на глазах у народа живем. Верно мы сделали — при нас останется. Хорошая слава, по пословице, у порога лежит, а худая по свету бежит. Вот и твоя, опять же замечу, дворовая история потому меня и волновала, что это не твое только личное дело. Дошел ты до правильного разрешения, держись и помни: добрая слава не для тебя только хороша, а всей работе партии помогает.

Жерехов вдруг сел рядом с Баюковым на длинный полужесткнй диван, обитый клеенкой, и заговорил, понизив голос, с глубоким доверием:

— Если бы ты знал, Степан Андреич, как я за наших коммунистов и вообще за передовых людей душой болею!.. Все их удачи и хорошие дела для меня как солнышко в окошке, а всякие их прорухи… вот здесь, как говорится, на горбу! — и секретарь звонко пошлепал себя по загорелому затылку.

Степан посмотрел на него и подумал: «Когда вот люди так на тебя надеются, надо вовсе совести не иметь, чтобы их доверие обмануть».

Он возвращался домой в праздничном настроении, будто его чем-то щедро и надолго одарили, а в нем самом открыли новый источник сил, способностей и возможностей сотворить еще много хороших, полезных для народа дел, о которых он, правду сказать, не задумывался.

— Теперь у меня словно гора с плеч! — вслух произнес он, хотя ехал один.

Чувство свободы и душевной легкости так веселило, что Степан даже запел. Он знал, что голоса у него нет, что петь он не умеет, и все-таки пел, вернее орал во всю ширь своей здоровой груди:

Каурый, помахивая хвостом и потенькивая хрипловатым колокольчиком, бойко бежал домой.

Давно уже не бывало в баюковском доме такого веселого и говорливого обеда, хотя за столом не было ни капли вина, да и день был будний.

После обеда Баюков ушел полежать на сеновале. Но, услышав внизу быстрые шаги домовницы, он открыл глаза и прильнул к щели, откуда ему хорошо виден был свой и корзунинский огород. Кажется, еще никогда не казалась ему Липа такой красивой, стройной, свободной, как сейчас, когда она шла навстречу Марине. А Марина, таясь за кустом боярышника, поджидала ее. Точно впервые Степан видел свой огород и старый плетень, отделяющий его от корзунинского огорода. Но две женщины протянули друг другу руки, не замечая этого плетня. Стоя плечо к плечу, Липа и Марина говорили тихо и дружно, как сестры, свидевшиеся после долгой разлуки. Горбила спину, всплескивала руками Марина, гнулась, как березка под непогодным ветром. Липа же стояла свободно и прямо, чем-то уверенно гордясь, и все в ней поражало Баюкова новой, чистой, только теперь открытой красотой.

— Вот она… какая! — шептал Степан, и сердце в нем радостно замирало. — Смелая она, справедливая… Липа, Липушка моя!

И вдруг, чуть не вскрикнув, поразился новым открытием: широко научилась шагать Липа-домовница. Через будущий свой двор перешагнула, ни о чем не пожалела — человека нашла.

— Что это… я… что? — бормотал Степан, а сам весь дрожал, в груди что-то радостно кипело и рвалось наружу.

Он вскочил на ноги и, полный чудесного нетерпения, побежал туда, где Липа поднимала к жизни человека.

— Эй… бабы… эй… товарищи женщины! — кричал Степан, призывно махая руками. — Товарищи женщины!..

Домовница мигнула Марине, и та, все поняв, просияла, закивала ему навстречу.

Сколько времени проговорили втроем — не считали. Первый раз после многих дней смотрел Степан в лицо отвергнутой им Марины спокойно и жалостливо.

— Не видел тебя никто из Корзуниных?

Марина успокоила:

— Все в город на базар уехали, а Платона опять на лесосеку послали.

— Ты не рассказывай пока никому, о чем мы тут говорили, — учил Марину Степан. — Ты даже Платону пока не говори… он еще проболтается кому и все дело испортит.