Еще не дойдя до корзинщиц, все услыхали пронзительные трели радушевского тенора. Он стоял перед кучкой молодежи и, гневно потрясая худым волосатым кулаком, пронзительно выкрикивал:

— Вам бы все хаханьки да хиханьки, вам бы только песни петь!.. А урок, что я вам задал — сорок корзин сплесть, не сделаете, бессовестные вы!

— Много назначено! Урок большой! — послышались голоса.

Корзинщицы сидели полукругом среди ворохов лыка и ивовых прутьев. Крайняя девушка, с толстой косой на спине, ловко обрезала концы прутьев и, будто на бегу, кусала от ломтя пышного черного хлеба, посыпанного крупной солью.

— Девичьи бригады, как работаете? — гаркнул по-флотски Семен.

— Второй десяток начали, — тоненькими голосами сказали девочки-подростки.

— Добре!.. А ты, Валя, вроде как бы за инструктора?

— Вот подучилась… да уж не так и трудно, — мягко и слегка шепелявя сказала Валя и легкими округлыми движениями голых рук выхватила из вороха лыко подлиннее и начала скреплять угол корзины. — Готово! — с торжеством объявила она, распуская в улыбке большой румяный рот и бросая одной из девочек свежую корзину. — Ох, только дайте еще попить, пожалуйста…

— Молодчина! — похвалил Семен.

Валя радостно кивнула ему и торопливо наклонилась к кружке. Толстая и короткая темно-каштановая коса сдвинулась и обнажила на шее среди загара небольшое пятно молочно-белой кожи.

Петря, встав в сторону и заложив руки за ремень на тощем животе, нетерпеливо следил за Семеном, — такой тактики он не одобрял.

— Не очень хвали! — сердито предупредил он. — Загордятся, работа не пойдет. Вон уж один виноватый и вовсе смылся… Эй ты, Николай, Самохин! Жених пресловутый, притча во языцах! Но, но!.. — вдруг закричал он, как на лошадь, и вытащил из-за куста высокого бородатого человека с неуклюжими движениями большого сильного тела.

— Да что ты, ей-богу… — не пытаясь освободиться от цепких рук Петри, бархатно-густым басом рокотал Николай Самохин. — Что ты меня, как, ей-богу, быка на веревочке…

— Бык ты и есть! — брызгая слюной, вспылил Радушев. — За девками гоняешься, а прутья где?

— Да ведь хватит их пока, прутьев-то, — рокотал Николай.

— Хватит… Их воз должен быть, вот здесь, на сем месте… во-оз!

— А идти кому, ежели все плетут?

— Да вот жеребцов этих, Устиньиных деток… — Петря сердито ткнул пальцем в сторону двух рослых мордастых парней, вяло обстругивающих палочки. — Вот и пошли их, пусть ивняка нарежут.

— Боюсь, Устинья обидится, — замялся Николай, — скажет опять, что ее сынов на самую худую работу поставили.

— А ты скажи ей, — обрезал Петря, — у нас, мол, нежностей не полагается. Словом, ежели через два дня не будет у нас сотни корзин для яблок, я тебя прижму — вычту толику из твоей получки.

— Да ты и вчера уже вычел с меня…

— И еще вычту! — раздувая ноздри, сказал Петря. — Не будь глуп.

— Кроток я, вот ты и бесишься.

— Ну ладно, ладно… Слышь, Валька, гони его, нечего ему тут около твоей юбчонки…

Девушка залилась румянцем, но без всякого сожаления в голосе сказала:

— Да уж и не знаю, чего он тут, право… Мы с девчатами управимся.

— Фламандка! Шестнадцатый век! — не сдержавшись, шепнул Никишеву подошедший незаметно Баратов, настойчивым взглядом указывая на ее нежный загар, широкие плечи и бедра, на румяный мелкозубый рот, на пухлость полудетского лица и кругло прорезанные карие глаза с каким-то наивно-животным выражением.

Никишеву была давно знакома манера Баратова в каждом явлении жизни, обратившем на себя его внимание, обязательно находить черты сходства и разного рода отклики и отзвуки «из мира великих творений» живописи, скульптуры и музыки. На этот раз, определяя облик толстенькой Вали как «фламандки шестнадцатого века», Баратов имел в виду полотна фламандской школы, где изображались полнокровные, цветущие женщины севера и запада Бельгии. Поэтому, не удивляясь, Никишев шепнул только: «да, кажется, славная девушка».

— Беда с этим верзилой Николаем Самохиным, — ворчал Петря, идя за всеми следом, — не подымешь, не проймешь. Всю жизнь прожил за хорошей женой.

— А где жена у него? — спросил Никишев.

— Умерла, четверых ребят оставила, вот полгода прошло. Обревелись бы вовсе ребятишки, если бы наши девчата не смилосердились. То Валька забежит, умоет, постирает, то Шура.

— Шура? А!.. Это трактористка?

— Она самая. Видали? А Николай теперь жениться вздумал.

— На Шуре?

— Что ты, милый! Что ты! — даже испугался Петря. — Разве такая девка за эту размазню пойдет? Нет, он Валентину берет.

— Фламандка! — опять восхитился до сих пор молча слушавший Баратов.

— Зачем «хламанка»? — рассудительно сказал Петря. — Обыкновенная сиротка, живет у тетки, Устиньи Алпиной.

— А Устинья первая наша скандалистка, — подхватил Семен. — Вот увидите ее. Дикая бабища! Всем достается от нее…

— Муж бить ее не умеет, оттого и дикая, — хладнокровно решил Петря.

— Этого Ефима Колпина мы уж нарочно в члены правления провели: пусть храбрости наберется среди людей, — добавил Семен. — И вот что удивительно: с нами он рассуждает как разумный, а дома — курица. Как устроит ему Устинья скандал, так он и скис, горемычный, — что из того, что он грамотный, а Устинья ни одной буквы не знает.