– Вот вы видели? Что видели? Как он мопед за руль держал?

Кто именно? Какой мопед? Написать все это можете? Вот вам бумага, пишите. Нет, не уходя. Темно? У кого фонарь есть, посветите! Вот и пишите. А мешок есть? Магазинный, да, дайте, пожалуйста…

Поповские одежки запихнул в самый большой из мешков, которых ему насовали доброхоты. Теперь главное. Лужа. Тоже мешком зачерпнуть, что ли… Видывал Витя Гущин жмуриков, и подснежников видывал, и утопленников, и после пожара. Но все это хотя бы условно твердое вещество – можно взять в руки или пинцетом, положить в мешок – и экспертам. А тут – что-то похожее на белок сырого яйца, колышется, но не спешит рваться, рассоединяться.

Никак не зачерпнуть. Присел на карачки, матюкнулся про себя, попытался зачерпнуть прямо мешком – и вот тут, видимо, задел жижу в луже голой рукой.

Сначала не понял даже, что произошло. Руку защипало, пальцам стало горячо. Потом с них закапало, зашлепало по луже, отсвечивая багровым. Щипанье перемещалось все выше, а пальцы перестали чувствовать. И стали исчезать, оплывать на глазах. Изгладился морщинистый рельеф кожи на суставах, исчезли торчащие волоски, кожа – или это уже не кожа была? – стала гладкой, пластмассовой на вид, отливала буровато-красным в свете фонарей. Вот – нету уже никаких пальцев, облизанные торчки, как свечные огарки, обглодки какие-то. Все тоньше, тоньше, вот уже и ладонь пошла обтекать, деформироваться, расплываться студенисто…

– Помогите! – сдавленно закричал Гущин. Сидел на корточках перед лужей, а тут привскочил, полусогнувшись, держа судорожно скрюченную руку на отлете. Ваня Марамзин обернулся. Только что милиционер шуршал мешком, пытаясь зачерпнуть в него из лужи, минуты не прошло – а куда рука у него делась-то, что вместо руки? Белая румяная физия перекосилась мгновенным ужасом. Но тут же затвердела решительно:

– Васька! В магаз! Фермерский! Нож тащи мясной! Ходу! – а сам кинулся к Гущину, принялся засучивать ему левый рукав. Повалил, оттащил от лужи. Рукав собрался в гармошку, открыл неповрежденную, белую, как рыбье брюхо, кожу почти по локоть. Но запястье уже оплыло и побурело, а там, где была ладонь, белели кости, выявляясь из-под красно-бурого, как провод из хлорвиниловой изоляции, с наглядной постепенностью, расходясь лучами и тоже истончаясь, истекая тяжелыми, смолистыми, клейкими каплями. Гущин сипел, ругался, паниковал – «перевяжи, растак твою». Забухали берцы Васьки – марамзинского сослуживца. Позади поспевал владелец, он же и продавец, фермерского мясомолочного магазинчика. По случаю приближения праздника он работал сегодня допоздна.

– Во! – Васька протягивал Ивану топор-секач с длинным дугообразным лезвием, которым в магазинчике разделывали мясо.

Иван перехватил за обух и лезвием топора взрезал рукав куртки Гущина до плеча. А потом – за топорище. Хрясь! Отлетела рука по локоть, хлестанула кровь. Перетянули шнурком из куртки. Сознания Гущин не потерял – плакал, выл негромко, но жутко. Погрузили в гибэдэдэшную машину, повезли в райбольницу.

– Что он делал? – спросил Ивана гибэдэдэшник.

– Вот это собирал… – указал Иван на лужу. – Та-арищ старший лейтенант, вы теперь тут за старшего! Надо, это… все, чё надо в милицию!

– Вещественные доказательства?

– Ага.

– Тут же убийство было?

– Три.

Гибэдэдэшник присвистнул.

– Давайте, это… Вот еще один, вон еще один. И мотоцикл. Тоже доставить надо. А вы машину отослали.

Для поселковой фельдшерицы Алевтины Прокофьевны эта ночь была ночью страды. И страданий. Само собой, здоровые люди фельдшера не зовут и к нему не идут. Но одно дело – простыл ребенок, или съел что-то не то, или у кого-то прихватило сердце, давление. Понятные, бытовые недомогания. А вот если жалуются, что «колет везде, иголки вонзились какие-то», «как занозы, и в груди, и в руках, тронуть больно» – и видно простым глазом, что согнуло человека, любое движение – через боль, то что это? И не один такой, и не старички да старушки рассыпчатые, там с чего угодно заболит. А много народу, да молодого, с виду здорового. Да на ночь глядя…

– И отчего колоть стало? Где работаешь-то? Там ничего такого, как теплоизоляция, стекловата? Ничего не пилят?

Очередной страдалец изнеможенно мотал головой. Никакие мази, растирания, таблетки, никакое обезболивание эту болячку не брало. А под теплый душ – воды-то нет!

– Съел что-нибудь эдакое под праздник? В детстве диатеза ни на что не было?

– В детстве… А я помню? Все шуточки… – раздавалось кряхтенье в ответ.

Некоторые не шли, а звонили. Жаловались по телефону.

– Может, кошка лишай занесла?

– Да ну, скажете тоже!

Про искры, про высокого в сварочной маске – рассказывали. Раздевались – «посмотрите». Алевтина Прокофьевна присматривалась к коже на груди, на руках выше локтя. Пожимала округлыми, уютными плечами, зеленовато-карие глаза улыбались:

– Да нет, тут у тебя не видно, чтоб искры. Нету ожога. Смазывать жиром пробовал?

– Там, внутри, колет…

Попытки прощупать «там, внутри» оказались бесполезны. Короткопалые, но ловкие ее руки, еще хранившие летний загар огородницы, не нащупывали ничего подозрительного. Или огрубели, зашершавели от вечной дезинфекции? Пострадавшие только охали, вскрикивали и корчились – в меру темперамента. Видимо, это было на самом деле больно. Брать в больничку Алевтина Прокофьевна никого не спешила. Зачем? Что она сможет сделать там такого, что не получится дома? Если не видно, что болит. И нет таких симптомов, при которых учат сразу вызывать скорую. Не инфаркт, не инсульт, не «острый живот». И не похоже, чтобы что-нибудь химически едкое. Кожа у всех обратившихся гладкая, ни волдырей, ни язв. Разве только – даже если ничего не понятно, но у многих одинаково, вдруг это эпидемия? Фельдшер всех новых болезней знать не может – пусть в соседней медсанчасти разбираются, там номерное главное управление Минздрава, исследуют экстремальные условия труда. Или… Вот тут ей стало жутковато. Неровен час, радиация? Хоть и писали в восемьдесят шестом и после, что не так это выглядит, да потом сами винились: не всё говорили, не всё писали. Последние сомнения таяли стремительно. Алевтина Прокофьевна накручивала телефонный диск. Из трубки раздалось:

– Дежурный врач Конышев слушает.

– Гусятино говорит, фельдшер Опарина. У меня двадцать семь человек с одинаковыми жалобами, обязана сообщать как про эпидемию.

– В район звонили уже? Не отравление, не водка паленая?

– А фиг знает, Валерий Фёдыч! Наверно, не пищевое, они жалуются, что кожу колет, мышцы, – дак может, выброс какой, экология? У вас выбросов не было?

– Не было! – ответил он, сдержанно свирепея. Развелось радиофобов! И хемофобы не отстают. Уж медики-то должны бы оставаться в поле здравого смысла. А поди ж ты!