Забавы ради, в каких-то пару недель, Грелка и Кот научили Ольгу водить. Хотя она с трудом доставала до педалей, им очень нравилось, как у неё выходит, и как-то запросто стали ей доверять, хохотали и напивались в её присутствии, а Ольга никогда не пила и ровно вела по битым дорогам огромный джип, кружась по пятиугольнику деревушек: Окрипино, Жабенки, Слоево, Щипец и Сорино,— где шайка собирала дань и попутно разыскивала бандиту Грелову жену. То был, как она увидела, особый ритуал.

Когда подходящую девушку находили, то гнали в город, за шумом ядовитого завода топили баню на Северной улице и затевали оргию. Новая Грелкина жена непременно должна была пройти через всю его шайку. А Ольга только наблюдала и иногда просила, чтобы поменьше курили: мол, картинка получается плохая. Она бегала с камерой вокруг голых задов и насквозь сверлила чёрными глазами лицо очередной жертвы, интуитивно догадываясь, что Грелка исподтишка наблюдает, по-детски восторженно улыбается и ждёт, когда же она даст слабину. А какая слабина, если всякий раз она видела и узнавала саму же себя — то давнее ослепительное мгновение любви и умирания?

По окончании гулянки «жену» обычно выбрасывали посреди трассы, чтобы та, шатаясь, добредала домой пешком или коченела в пути до смерти.

— Такими темпами, Грелочка, никогда ты себе никого не найдёшь,— ласково, по-сестрински, сетовала Ольга, гладя по голове, лежавшей на её коленях.— Так ещё и девушки красивые кончатся.

— У меня, Сахарок, есть ты. И ты пока со мной, никто мне не нужен.

Тянул лапы, пахнущие кровью, в её волосы, а она красила их в белый цвет и носила в них серебряные лилии с драгоценностями. Новые украшения он подарил ей на награбленные деньги, они были точно такими же красивыми, как те, что люди несли на восстановление храма. Очень сильно похолодело Ольгино сердце за те несколько недель, и страшные слухи бродили по деревне, когда она вернулась.

«Зачем?» — написала мать в блокноте, когда Ольга наконец очутилась дома.

— А ты думаешь, он меня для чего брал?.. Не всё-то ты знаешь. Кто чего тебе тут нашептал, а?

«Ничего. Зачем?»

— Ему наши драгоценности даром не нужны. У него знаешь сколько богатства? Ему здесь последнее отдают! — Ольга отвечала на вопросы, которые мать не задавала, и в душе её клокотала обида.— И чего все теперь морды от меня воротят-то, а? Старики вечно — сами насоветуют, а потом принимаются головой качать... ненавижу! Были бы сильные — сами бы могли! Не боялись бы — с ним бы ходили!

Она вдруг осеклась, осознав, что слышит собственный крик. Конечно, это совсем было не то, что она чуяла в себе. По-прежнему ни разу она не выпускала из груди вопль, который всё таился с того их дня, однако сейчас он подобрался близко как никогда и густел в комнате. Ольга схватилась за голову, перед глазами на полминуты всё поплыло. Серо-белая ранняя весна стояла за окном, а вокруг теснилась чёрная полупустая комната, где берегли свет, зазря не включали ламп. Вдалеке за рекой каркнула заводская труба. Мать смотрела выцветшими глазами, в них мерцала ответная злоба.

— Ты бы ударила меня теперь, да? Как всегда бы — била бы меня,— прошептала Ольга, сев перед постелью на колени.

Затем что-то стукнуло её в самое темя, и вместо горячки пришла удивительная белая ясность, так что она сама призадумалась, как раньше не видела на свой главный страх ответа. Она медленно стащила с тумбочки блокнот, затем расцепила костлявые пальцы, забрала карандаш. Думала сломать, но тот не поддался. Залившись смехом, Ольга выбросила его в угол комнаты. Выпрямившись, она молчала несколько минут, наблюдая, как по материным щекам побежали слёзы, и сказала:

— Ножки твои, мама... зачем ты их не берегла? Мороз стоял, но зачем было без валенок идти? Я же дома оставалась, а тебе-то нужно было тепло. Денег не было, да? И сейчас, три года прошло, денег ни у кого нет, даже у Ельцина-Черномырдина нет — всё пропили... Всё пропили да своровали... Берегла бы ты ножки, мама, берегла бы, как жалко мне твоих пальчиков было, твоих ступенек. Спину твою, помнишь, как я жалела?! Я не забуду никогда, как ты твердила: «Всё за тебя, всё за тебя волоку...» А что ты за меня волокла-то такого? А я, когда ты легла, и работала, и шила, и хозяйство вела... Ты же родила — так волоки. Я когда своих детей рожу — а я много рожу, я детей буду любить,— я их волочь буду, пока не издохну. И не пикну, и за них... да я... да я им,— Ольга вдруг горько заплакала и упала на колени.— А ты мне — пальцы свои показываешь изуродованные, что я должна была... а? Что я?.. Ты пошла по морозу, меня тут одну оставив, и спасла меня, ты же мама. Выволокла, это я помню, это я не позабуду. Но всё. На том — всё! — вскочив, топнула ногой.

Мать медленно подняла взгляд, рука её часто дрожала, но Ольга воскликнула:

— Да не перебивай ты меня хоть один-то раз! Как же хочется убежать, умчаться-то отсюда! Выволокла, мама, да-да! Твоя я навек прикованная крепостная, да! Сломала тебя метелька, да ноша тяжкая, да я — бесполезная, да! Ведь только и я раньше из этой могилы не выберусь!.. Только после тебя отсюда выйду!.. но золото или серебро, наше или его — мне самой теперь решать, самой, слышишь ли, решать!

Апрель наступил, по соринскому берегу загустели туманы, бабка Шпротовна со своим маслом вновь бродила по улочкам и наставляла глупую молодёжь, которой, впрочем, оставалось в деревне немного. Объясняла, что надобно по весне защищаться от «злых дымков» — этак она на свой лад называла вредные заводские выбросы. Впрочем, люди замечали, что завод работает всё реже, простаивая иной раз неделями, и значит, скоро должен закрыться, после чего полгорода выметет, а другая половина наверняка сопьётся.

Ольга приехала в райцентр на суд, сидела, замотавшись в платок, единственная в зале. Перед ней, как на сцене, разыгрывали дурную пьесу судья, секретарь, прокурор с адвокатом да её суженый, над которым сурово надзирал милиционерчик с автоматом. Гришка посматривал на неё: мол, как же так? Она смотрела больше в пол и тоже думала: как же это так?.. Дали ему два года, очень почему-то много, сколько не всегда дают за такую кражу и при рецидиве.

А до этого, ещё перед судом, на коротком свидании, он нашёлся спросить лишь одно, с огромным удивлением на неё поглядев: