Гроб опустили. Толя и Чапа кинули по горсти. Мужики стали закапывать промёрзшую землю. Над могилой поставили самый дешевый деревянный крест с пластиковой табличкой, которую нещадно трепал ветер: «Нина Викторовна Швеина. 20.04.1988 – 13.03.2016». Вот и всё. Больше рассказать о ней действительно было нечего.

– Держите, – Толя раздал каждому по пятисотенной купюре.

Мужики очень обрадовались и предложили помянуть. Было совсем раннее утро, но Толя постеснялся отказываться, и они выпили самой дешёвой водки, которую принёс один из работяг.

– А чё деревьев-то нет? – спросил Толя. – Всегда на кладбищах деревья, кустики… А тут пустырь какой-то.

– Ну дык это новое кладбище, – ответил мужик, с удивлением глядя на Толю, словно приходилось объяснять нечто совсем уж очевидное. – Вон старое, – он показал на лес в метрах пятистах отсюда, – а это новое.

– А-а, понятно. И что, тут деревьев не положено? По ГОСТу, что ль?

– Ну, если ты посадишь, будут деревья. А за так никто садить не будет, – пожал работяга плечами. – Люди сами делают теперь.

– Ладно, я посажу.

– Ты посади, но лес вряд ли будет. Тут всяких жмуров, бомжей хоронят… Сброд, кароче.

Толе стало обидно за Нину, он даже опустил взгляд в землю, чтобы не показать своего смущения. Чапа словно понял его и похлопал по плечу.

– Ничего, накопишь денег, перехоронишь у вас там в Москву, – тихо сказал он.

Это немного приободрило. Мужики выпили ещё и ушли. Чапа с Толей стояли на промозглом ветру, под рваными нитками дождя.

– Слушай, ты иди, мне надо ещё постоять.

– Понимаю.

– Не понимаешь. Я реально знаю, что больше сюда не приеду. Вот щас прям понимаю это, – сказал Толя. – Даже отчасти отца понимаю. Не потому что я м***к, и не приеду. А потому что пока она в моей голове не умрёт, я не смогу приехать. А потом не будет смысла.

Чапа кивнул.

– Ладно, Толь, я пойду в морг, в туалет хочу и вообще. А ты постой столько, сколько надо, хорошо?

– Да.

Огромная неповоротливая фигура стала удаляться. Она вязла в глине и грязище, но всё же скоро исчезла, и Толя очутился посреди пустого холодного кладбища один на один с мертвецами. Ему сделалось не по себе, даже захотелось курить. Самое время сказать что-нибудь Нине, но это такая несусветная глупость. Её три дня как нет – что тут уже говорить? Человеку в двух метрах под землёй.

Толя сел на корточки, чтобы хоть немного скрыться от ветра. Стало чуть получше.

– Ну что, Нинок, – сказал он, – прости меня. Прикинь, говорю это, а раскаяния-то нет.

Необходимость сказать ей что-то, даже хотя рядом никого не будет, мучила Толю последние два дня. И хотя он понимал, что осудить его некому, он не чувствовал себя вправе молчать.

– В общем это… я маленько попортил тебе жизнь, я знаю. Ну, и ты мне тоже. В этом есть какой-то парадокс у людей: они вроде как не замышляют плохое, но чтобы жить – им приходится выгрызать у других пространство, отнимать что-то. Одно плохое решение влечёт за собой цепочку, и, в общем … бывает, мы заканчиваем тут, на кладбище. Что я сделал? Да ничего – родился у мамы. А ты у своего папы. И мы оба не хотели отпускать их, и наша детская ненависть, получается, и разрушила всё… Жизнь не починишь, так что я просто хотел тебя трахнуть, чтобы досадить папе уж по полной. П****ц какой-то. Откуда это вообще взялось в голове? Я даже и не помню. Просто увидел тебя. А вдруг это была бы любовь, Нинок? Которая бы всё нам простила и оправдала? Теперь-то **ли сопли наматывать – не будет ничего. Я, в общем, и не знал, что это слово что-то значит: «Ничего». Вот, видишь, с собой ношу.

Он достал пайп и показал кресту. Действительно на мгновение почудилось, что кто-то или что-то смотрит на него со стороны и слышит, что он говорит. Толя наклонился и положил пайп на комья земли, не успевшие полностью окаменеть от холода. Но, поразмыслив немного, решил, что лучше сохранит его на память.

Теперь, когда слова иссякли, над кладбищем только шумел ветер, рвал на части неприкаянных призраков, бродивших поверх свеженьких могил. Откуда-то из недр памяти Толя вычерпнул знание о том, что первые сорок дней душа должна мытарствовать и вспоминать все свои грехи, а кто-то больший должен осудить или помиловать её. Толя подумал, что пройдёт относительно немного времени, и ему самому предстоит такой же путь к воспоминанию, и он вспомнит тот день, когда не уберёг Нину, и она глупо, бессмысленно умерла.

Он закрыл глаза и захотел перенестись в тот день, когда умрёт сам. Интересно, уже появятся летающие машины? А города на Марсе или Луне? Может быть, и его будут уже хоронить где-нибудь не на Земле или даже за пределами солнечной системы?

Поперёк этой мысли встал какой-то старик. Он возник из ниоткуда и тревожным ищущим взглядом уставился на Толю. Он был одет в чёрный монашеский балахон, у него была довольно длинная ухоженная борода и чёрная шапочка, скрывающая волосы. Толя сразу понял, кто это, хотя они никогда не встречались.

– Ну что, святой, – сказал он, стоя с закрытыми глазами. – Это и будет наша встреча?

Старик кивнул. Суровый пронзительный взгляд буравил Толю.

– Не сильно-то и хотелось. Больше мне нечего попросить или даже спросить. Вот если бы ты мог воскресить мою сестричку… Но ты не можешь. И какой тогда смысл? Я всё-таки не в силах отпустить её в никуда. Поэтому я буду верить.

Воображаемый святой вопросительно поднял брови.

– Верить, что на этом вашем свинцовом небе сидит могущественный, но ничего не предпринимающий Бог и очень внимательно слушает. Очень-очень. Но у него зашит рот, и ему давно нечего сказать. Один раз он попытался, но люди всё переврали и испортили… И в нас нет ни капли вины. И вообще, нет смысла верить, пока ты счастлив. Но поскольку я очень-очень хочу ещё хоть одним глазком увидеть настоящую живую Нину (так же, как и Чапа хочет увидеться с родителями), действительно хочу, чтобы хоть раз она улыбнулась, засмеялась, обрадовалась, и это был не смех наркоманки, а обычный человеческий смех, то поэтому я буду верить и ждать.