Паулис глянул мне в глаза и отвернулся. Я не знал, что сказать. Ему было бы легче начать. И, словно отгадав мои мысли, он заговорил.

— Помнишь, на том совещании я сошел с трибуны… не хочу хвалиться, но все же… победителем. И не попадись ты мне на глаза, еще некоторое время, может, все бы шло по-старому. Но тут смотрю — это ж ты сидишь в последнем ряду, и вдруг вся жизнь прошла перед глазами, какой уж она была, и такое чувство, будто я исчерпал себя до донышка, нет больше горючего. Странно… Сосуд остался, да пуст, последняя капля только что вылилась с трибуны. Иду на свое место, а сам думаю: зачем все это? Какого черта я кривляюсь, точно паяц в базарном балагане? Друг мой, стрелка на шкале ценностей заметалась и понемногу стала отклоняться от прежнего местоположения… Было время, я голодал. Ходил в тряпье. Задыхался в подвале. Теперь я сыт. Одет. Приличная крыша над головой.

— А это в наше время немало, — вставил я.

— Согласен, — кивнул Паулис. — Чтобы добиться этого, я сделал все, что было в моих силах, что считал нужным. А дальше? Скажи, что дальше?

Я не ответил. Общеизвестные истины относительно дальнейших путей общества и всего человечества в целом ни для кого не секрет. Но как быть именно Паулису Равиню, у которого своя биография, своя группа крови, даже своя длина кишок, — как быть ему, этого, кроме него, никто не скажет. Откуда мне знать? Могу лишь вообразить, как поступил бы я в подобной ситуации. Могу потолковать об общепринятых нормах поведения касательно того или иного случая, не отклонился ли Паулис от нормы, устраивая свою жизнь. Но опять-таки это дело совести, с какой стороны ни подходи. Закон ведь не нарушен, никто и не собирался его нарушать! Я, конечно, вправе сказать: «Вот полюбуйся, до чего мерзкий поросенок, ищет лужу погрязнее, где б поваляться». Но поросенку от моих суждений ни холодно ни жарко, ему нравится валяться в грязи, в ней он чувствует себя превосходно. Или, скажем, человек, привыкший жить в тепле. Да будь это комната, в которой всю ночь храпела сотня мужланов, — ты все равно его не убедишь отворить окно, ему и в этом надышанном тепле хорошо. Так-то.

— Прекрасно, — сказал Паулис, глянув на меня с добродушной улыбкой, — когда есть человек, кому можешь душу излить. Когда есть человек, который тебя понимает. Да… А знаешь, мне жилось не так уж плохо. Долгие годы я был чем-то вроде президента федерации карликовых государств. Погоди, не смейся. Наш колхоз-гигант состоял из производственных участков, совершенно независимых хозяйств, а я стоял во главе этого конгломерата. Главный принцип моего управления был таков: не сковывать инициативу подчиненных, пусть каждый работает, как считает нужным. Моя же основная функция, само собой разумеется, — представительство. Представлять колхоз на совещаниях, торжествах, произносить речи, подписывать бумаги, накладывать печать, — тут меня учить не надо. Все шло как по маслу, лучше не придумаешь. Да… Даже в пример ставили; хорошим руководителем, понимаешь ли, считается тот, кто может вообще уехать на год, а работа и в его отсутствие будет идти без помех. Все дело в правильной расстановке кадров.

— Должно быть, так, — заметил я.

— Дело проверенное! — подтвердил Паулис. — Но, понимаешь, вышла осечка. В колхозе добрая дюжина агрономов, зоотехников, да вот беда, иной раз не хватает доярок, полеводов, — сколько ни печатай объявлений в газете. Мои подопечные возятся в правлении с бумажками, чего-то высчитывают, зады отращивают. Такую контору для правления отгрохали, но вскоре и в ней тесно стало, пришлось пристройку возводить. И там ражие мужики и бабы часы зря отсиживают, погляжу на них, сердце разрывается. Говорю одному: «Послушай, на ферме коров доить некому…» Он шары на меня выкатил, а сам ни гугу. Я криком кричу, — что за время моего председательства случалось редко, — да, кричу: «Черт побери, коровы недоены!» Он выплюнул изо рта комочек — оказывается, леденец посасывал, — и, в свою очередь, спрашивает: «Что, я их должен доить? Для того ли в институте учился? У меня ж диплом!» Ты подумай — он затем учился в институте, чтобы не работать… Знай глаза таращит, у него и в мыслях нет двигать в сторону коровника. Молчит, будто воды в рот набрал, ко и без того нетрудно догадаться, что он думает. А думает он вот что: «Иди и сам их подои!»

Слушал я Паулиса, слушал и вдруг рассмеялся. Еще с детских лет за мной такое водится: могу часами сидеть, мускул на лице не дрогнет, потом ни с того ни с сего начинаю ржать, иначе не скажешь, просто стыд и срам. Какое-то недержание смеха… А Паулису хоть бы что. Взял разгон и чешет без остановки:

— Я б не прочь устроить демонстрацию, сам бы подоил коров, да вот беда — не умею. Другое дело речь произнести о значении коров в строительстве новой жизни. К тому же тут вопрос престижа: как же ты, будучи президентом, корове под хвост полезешь? Я, конечно, упрощаю, все куда сложнее, но суть примерно такова. Назревал конфликт между Паулисом и окружающей действительностью. На том памятном совещании ты был свидетелем того, как Паулис пытался сгладить диалектические противоречия… Надолго ли? Долго ли, спрашиваю, человек может такое терпеть? Нет, это невыносимо!

Я вздохнул и сказал, что жизнь запутанная, сложная штука и что хотя на ответственном посту легче скрыть свое неумение, чем рядовому работнику, однако рано или поздно наступит момент, когда всем станет ясно, что президент не умеет доить коров. А может, президенту вовсе и не нужно уметь доить коров? Поди разберись. Жизнь штука сложная… Паулис вполне согласился с моей точкой зрения и продолжал рассказ о превратностях судьбы.

— С того совещания шел я домой, как Христос на Голгофу. Чувствую, это конец, надо новую жизнь начинать, совсем другую. И чем скорее, тем лучше. Да, неизбежно приходит момент, когда все воочию видят: мамочки родные, а король-то голый! До безобразия голый! И что тогда?.. Шел я по обочине шоссе к дому и думал. А была слякоть — то снег, то дождь. Темень… Машина моя катит сзади, шофер временами сигналит, никак не поймет, что стряслось с президентом. А мне лучше думается, когда иду пешком. Пускай посигналит, целый день баклуши бил, набирался жиру, в машине сидя… Иду и про себя рассуждаю. Есть два пути. Один из них: смиренно попросить подыскать мне какую-нибудь иную должность. Но очень смиренно попросить — никаких, мол, выдающихся способностей в себе не чувствую, зато буду исполнительным, старательным, послушным… Не найдется ли местечка, работенки по плечу… Только чувствую, что-то во мне надломилось, оборвалось даже, так сказать, количество перешло в качество, и меня совсем в ту сторону не тянет. Черт побери, да и с чего бы тянуть, скажи на милость?

Паулис, дружочек, лапонька, откуда мне знать? Почему ты меня об этом спрашиваешь? Смотрю я на Паулиса, Паулис смотрит на меня, и нам обоим очень хорошо, только чувствую, опять смех накатывает, и, взяв себя в руки, спрашиваю: а что же, тот второй путь, который он выбрал, в конце концов привел его на кладбище?

— Да, — признался Паулис, — наконец я принял решение, сел в машину и сказал шоферу: «Езжай!» Едва переступил порог дома, пока внутри еще все горело, крикнул жене, своей Олге: «Распрекрасная Олга, мы начинаем новую жизнь, я больше не смогу тебя содержать, придется тебе самой о себе позаботиться. С этого момента считай себя целиком и полностью эмансипированной: если есть желание, бери в руки лом или тачку и отправляйся мостить улицы…» Господи, что было! Содрала с ноги туфлю и через всю комнату… Хорошо, успел увернуться, не то бы остался без глаза. И чего мне взбрело на ум и как могло прийти в голову, что она в тяжелый момент меня бросит? Она, мол, с хлеба на воду готова перебиваться, лишь бы в беде быть со мной рядом. «Зачем же рядом, — шутя возражаю, — уж лучше через улицу: я на одном углу квас из бочки стану продавать, ты на другом будешь торговать мороженым». Олга падает мне на грудь и шепчет: «Милый, я давно мечтаю о настоящей жизни…» И поверишь ли, такие той ночью пошли у нас страсти-мордасти, будто только-только поженились. Так-то вот… Сейчас она воспитательница в детском саду: раз бог самой детей не дал, пойду, говорит, чужих нянчить… А чем занимаюсь я, ты уже видел. Работа хорошая, костей не ломит, одна беда, спиться можно, близкие всякий раз считают своим долгом пригласить тебя домой помянуть покойного. Железная воля нужна, чтобы устоять перед соблазном…

К слову сказать, и мы в кафе не сидели за пустым столом. Да это было бы и невозможно: кафе такое же предприятие, как все прочие, и ему положено план выполнять, а коль скоро ты не желаешь включиться в его выполнение, катись отсюда, убирайся подобру-поздорову, и при подобном отношении, само собой, разговора у нас бы не получилось. Так что мы до тех пор пополняли свой стол, покуда нам не сделалось совсем тепло и радостно и буфетчица уж заикнулась, не пора ли нам обоим восвояси. На улице мы распростились. На прощание Паулис, возложив руки на мои плечи, этак ласково сказал: