— Мама, почему ты мне не дала закончить школу? Почему?

Она откинулась на спинку стула, руки опустились, словно плети, в груди, казалось, теснился рой воспоминаний. Со всех сторон смотрели глаза Христа: Христос несет крест, Христос, распятый на кресте, Христос в терновом венце с каплями крови на лбу…

— Так надо. Мне тогда, вот в этой самой комнате, явился господь бог и наказал забрать тебя из школы. Да и к чему тебе мирские науки? Твоя душа ничем теперь не отравлена, вся без остатка принадлежит Спасителю. И потому тебя ждет вечное блаженство.

— Но я бы все равно верил в бога, если бы даже окончил школу…

— Незачем забивать голову глупостями. Сыт, обут, одет. В полном здравии. Чего тебе еще? Благодари господа, что он провел твой корабль через все подводные камни…

— Но ведь люди смеются надо мной! — с трудом выдавил Тенис.

Мать выпрямилась, точно солдат, услыхавший боевую тревогу. Обведя глазами развешанных по стенам Христосов, она с сердцем сказала:

— И пускай смеются! Сатана в них смеется. Ты погляди, сквозь какие муки должен был пройти Спаситель. Укрепимся в молитве, сын.

Опустившись на колени, они огласили сумрак комнаты неясным бормотанием.

— Пускай смеются, пускай смеются! — твердил Тенис. — Только дай мне силы, всемогущий, все снести…

Помолившись, Тенис в самом деле как будто почувствовал облегчение, да и мать, занявшись цветочными горшками, видать, и думать позабыла о таком пустяке, как размолвка с сыном.

— И что это с геранью творится? Ума не приложу, — озабоченно говорила она. — Вянет, и все!

Тенис набросил на плечи пиджак и поспешил убраться. На днях он подсыпал этой герани чуточку соли, а то из-за нее совсем света белого не видно. Но говорить об этом с матерью — только время попусту тратить, ей и так казалось, что у них в доме чересчур светло.

Тенис размашисто шагал к трамвайной остановке. Проходя мимо гастронома, он подумал, что было бы неплохо прихватить с собой бутылочку вина — он где-то слышал, что так принято, когда идешь к своей милой. Он повернул обратно и зашел в гастроном. Выбор был изрядный, и парень даже растерялся: в этом деле он ничего не смыслил. Запинаясь и робея, попросил, чтобы ему дали что-нибудь получше. Молодая продавщица улыбнулась, взяла одну из бутылок и, завернув, протянула Тенису. Выскочив на улицу, он вытер вспотевший лоб: какой нехорошей улыбкой она ему улыбнулась, не дай бог еще раз зайти в эту лавку…

Анныня жила далеко, по ту сторону Даугавы, и, пока Тенис добирался, сумерки совсем сгустились. Дом был длинный, двухэтажный, похожий на казарму, один из тех, что когда-то сдавались внаем семейным рабочим. Плита и раковина только в коридоре, вокруг них всегда толпятся женщины. По скрипучей лестнице Тенис поднялся на второй этаж. Ступеньки были грязные, щербатые. По дороге он наглотался всяких запахов, исходивших от множества кастрюль. Где-то плакал ребенок, где-то хрипела пластинка: «Марина, Марина…» Тенис тихонечко поскреб дверь, — его не покидало смущение, будто он делает что-то постыдное, предосудительное. Не успел отнять руку от двери, как та отворилась.

— Ах, это ты! — протянула Анныня, отступая в глубь комнаты. — Ну заходи!

— Может, я помешал? — молвил Тенис.

— Ничего, ничего. Заходи.

Не сказать, чтобы Анныня была очень рада приходу Тениса. Пропустив его в комнату, сама вернулась в прихожую. Анныня работала на хлебозаводе и, может, потому казалась Тенису похожей на булочку: белая, румяная, глаза — изюминки. Возьмешь за руку повыше локтя, надавишь слегка, а на том месте, где коснулись пальцы, останутся аппетитные ямочки. И в комнате у нее белым-бело: всякие коврики, дорожки, салфеточки — расшитые, вытканные, вязаные. На кровати пять подушек, одна другой меньше, а все вместе похожи на башню. В углу ножная швейная машина, прикрытая льняной скатертью. На стене, правда, только одна картина — святая дева Мария, на коленях у нее барахтается пухленький Христосик.

Вошла Анныня, приглаживая светлые волосы, вся в кудряшках, завитушках, — и комната наполнилась запахом удивительных цветов, каких ни в саду, ни в поле не сыщешь. Широким жестом Тенис извлек из кармана бутылку вина.

— Ой! Вот уж напрасно потратился! — всплеснув руками, воскликнула Анныня. Однако тут же подобрела.

— Подумаешь, — бросил небрежно Тенис. — Что у меня — денег нет! Кто прилежно работает, тот может себе позволить.

На столе появились две рюмки и тарелка с ломтиками сыра. У одной рюмки была отбита ножка, ее волей-неволей пришлось положить на скатерть. Долго спорили, кому пить из хромоногой рюмки. Наконец решили: гость возьмет целую, а уж хозяйка как-нибудь обойдется битой. Тенис с шумом откупорил бутылку.

— Помолимся, — сказала Анныня.

Склонив голову, каждый прочитал про себя молитву. Когда Тенис поднял глаза, они горели любовью, только слепец мог не заметить этого. У Анныни зарделись щеки.

— Какая у тебя благодать! — сказал Тенис, беря руку девушки в свою. — Может, сам господь велел идти нам в жизни рука об руку. Это было бы замечательно… Поутру ты провожала бы меня на работу, вечером поджидала у порога. Вместе бы предавались молитвам, вместе посещали дом божий… И пускай они смеются! Разве знают они, что такое настоящее счастье?