— Да вы садитесь! Я-то пойду к гостям, не годится их оставлять одних.

Лизета села, как когда-то за хозяйский стол садилась каждым куском попрекаемая нахлебница. Положив натруженные руки на колени, сквозь слезы глядела она, как расплывшаяся фигура хозяйки, словно глыба студня, затянутая в шелк, колыхаясь, удалялась из кухни. Но почему ж она не осадила ее… эту глыбу студня, не поставила ее на место, не сказала, что сама она гусыня, невежа, что… В чужом доме? Но такое и в чужом доме спускать нельзя!

При мысли об этом Лизета чуть не расплакалась. Всегда так: когда спорить нужно, слов не найдешь, зато потом, наедине с собой, уж тут она разойдется. Это чем же Ивар ей плох? Как посмела его охаивать? Молодой, порядочный, работящий. Из себя видный. Здоровьем так и пышет. Такого поискать! Чего ей еще надо? Чего?

— Вот вам угорь, вот лососинка, угощайтесь! Много ли нам, девочкам, нужно!

Судомойка Анныня поставила перед ней еще несколько тарелок. Она была не так уж молода, как Лизете показалось вначале. В летах женщина, но глаза добрые, голос ласковый, и она как-то сразу располагала к себе. Лизета уже собиралась что-нибудь попробовать из расставленных перед нею кушаний, но, взглянув на грязную тарелку с объедками, принесенную из комнаты и лежавшую на самом верху стопы, отвернулась. Ей стало нехорошо. Но Анныня истолковала это по-своему.

— Аппетита нет? — удивилась она. — Ну, тогда у меня найдется кое-что другое…

Судомойка наклонилась, пошарила под столом и достала оттуда бутылку с коньяком.

— Выпьем, а?

Лизета покачала головой.

— А! Ну, знаю, в чем дело! — воскликнула Анныня. — Сердитесь! Очень сердитесь, да?

Лизета молчала. Щеки по-прежнему горели, и она прижала к ним ладони, чтобы немного охладить. Судомойка усмехнулась, выпила рюмочку. Потом еще одну.

— Ваше здоровье! — проговорила она, ставя бутылку на прежнее место. — Напрасно вы так, — продолжала Анныня, вставляя сигарету в мундштук. — Ей-богу, не стоит. Грех, конечно, о родном брате такое говорить, только он ведь малограмотный, с трудом может расписаться, прочитать газету. Да и Розалия от него недалеко ушла, но у этой рука твердая, и он у нее под каблуком. И вот они всю жизнь только и занимались, что копили добро. И как мыши тащили к себе в нору. Сами-то ничего доброго не придумали, не построили, не сделали, только хапали. Много-много добра — вот мечта их, вот их будущее. Я никогда не могла этого понять, и потому в их глазах я неудачница с простинкой в голове. Ну и пусть! Таких только могила исправит. И чего взъелись на вашего парня? Мужчина создан быть властелином. А женщине дано право его избегать. Вот и пользуйся своим правом! А не сумела, не захотела его избежать, уж тут пеняй на себя. И нечего хныкать. Добра у него нет? А на кой черт оно нужно! Одна дочь уже вышла замуж, из Риги уехала. Плевать она хотела на все барахло. И вторая может поступить точно так же. А этого Розалия пуще всего боится, потому как у них одну комнату могут отобрать: старикам-то жилплощадь великовата. Целую комнату! С ума сойти можно!

— Но… а как же он тут будет жить? — робко спросила Лизета. — Сын мой…

— Как? По-всякому… Будут и светлые деньки, на седьмом небе себя будет чувствовать. А временами — так, будто нож к горлу приставлен. И тогда будет лучше на улице, в кабаке, у друзей — только не дома. И такое будет. Уж тут ничего не поделаешь, придется привыкать. Но я вас, кажется, совсем запугала? Да вы не огорчайтесь, не пропадет ваш сын.

— Но зачем Ивару все это… нож к горлу! — воскликнула Лизета.

Судомойка стряхнула с сигареты пепел. Усмехнулась:

— Вы друг дружки стоите: одна охает и стонет о своей доченьке, вторая о сыночке плачется. Как волчихи, ей-богу… Оставьте вы их в покое, пускай живут, как им хочется!

— Живут? — переспросила Лизета. — Что ж это за жизнь?

Анныня пожала плечами. Запрокинув голову, она принялась пускать в потолок кольца дыма. Лизете вдруг захотелось встать и уйти и больше никогда не возвращаться. Уйти вместе с Иваром. Взять сына за руку и увести. Желание это было настолько сильно, что она едва сдержалась; она готова была распахнуть все двери, ведущие в комнату, где пировали гости. Там она взяла бы Ивара за руку и сказала: «Пойдем, сынок, пойдем отсюда…» И больше ни слова. Так она поступала, когда маленького Ивара большие ребята учили в сарае курить, когда он, увлекшись играми, забывал о доме, когда засиживался в компании забулдыг… «Пойдем, сынок, пойдем отсюда!» И он послушно уходил вместе с нею.

Будто услыхав сквозь стены материнский зов, в кухню вошел Ивар. Лизета поднялась ему навстречу. Он был гораздо выше ростом, и ей пришлось вытянуть шею, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Добрый вечер! — сказал Ивар. Казалось, он ничуть не удивился, увидев мать здесь, на кухне. Взяв ее за плечи, веселый, подвыпивший, он заговорил, подражая голосу Дайльрозе:

— Ничего они в жизни не добились, только по колхозам мыкались… Таких с порядочными людьми и за стол не посадишь, осрамят в два счета… Да и что с нее, деревенской бабы, взять… Так тебя приняли? Похоже, что так!

Запрокинув голову, Ивар громко рассмеялся. У Лизеты сжалось сердце: опять он со своими шуточками, никакой серьезности… А тут жизнь — судьба человека решается! Она сняла с себя руки сына. Новый темный костюм… Откуда? У родителей денег не спрашивал. Может, у друзей одолжил? И башмаки блестящие… Рубаха как снег белая… Лизета утерла глаза — что теперь сказать? «Пойдем, сынок, отсюда!..» Никак не давались ей эти слова. И она только спросила:

— Где ж дружки твои? Веселые те обжоры, что окорок тогда смолотили? Куда ж они делись?

— Здесь их нет, — спокойно ответил Ивар. — С ними будем пировать особо, недельки через две. Теперь ты довольна? Ну вот что, пойдем к гостям, я тебя познакомлю с ними. Вернее… их познакомлю с тобой, потому что для меня тут все чужие.

Он хотел взять ее под руку, но мать отстранилась:

— Кто ты такой тут, что приглашаешь меня к столу вопреки хозяевам? Такой же гость, как и все. И никуда не пойду. Не привыкла-я ходить в бедных родственниках.

Сын одобрительно кивнул и больше об этом не заговаривал, верно, решив про себя, что мать поступает правильно.