III

Не успел он после обеда войти в номер, как затрещал телефон.

Звонил помощник, внизу, говорит, какая-то гражданка хочет его видеть, утверждает, будто он знает ее по пятидесятым годам.

— Как ее зовут?..

— Лу Цайфэн, — произнес помощник, а может, и не так, он недослышал.

— Кто это?

— Называет себя учительницей, школа № 1.

Он пошарил в памяти: Лу Цайфэн? У Цайфэн? Лу Цайбэн? Чу Цзайфэн? Нет, и близко ничего похожего.

— Не помню такой. Расспроси ее, прими сам, если надо, пусть расскажет, что у нее за дело. Заговорит о старой дружбе, вырази от моего имени благодарность, объясни, как ограничен во времени, сколько дел. Ну а если жалоба, снабди письмом в соответствующую инстанцию.

Ну и ну, кто бы мог подумать, что и в Т. к нему станут рваться?! Слишком многим стал он нужен в последние год-два: бывшим соседям, бывшим соученикам (от школы до университета), бывшим соратникам, бывшим коллегам, бывшим сопалатникам по госпиталю, бывшим товарищам по «коровьим загонам»[36]… А также сегодняшним сослуживцам сверху и снизу, справа и слева… Нет, он не забывал о важности «связи с массами», как всякий высокопоставленный чиновник, понимал, что разрыв этой связи много опасней, чем, скажем, неустраненная загрязненность воды и воздуха или избыточный шум. Однако после года сверхусилий, вложенных в эти контакты, осознал элементарную истину: даже если полностью предать забвению работу и все двадцать четыре часа суток посвятить приему столь горячо любимых «масс», всех их нужд он все равно не удовлетворит. Любезно встретишь — так тот пожалует к тебе вторично, возомнив, будто ты обязал его к этому визиту, а ведь обращались-то к нему с проблемами гораздо более щекотливыми, чем соединение при высокой температуре NOx.

И вот вам, пожалуйста, не успел прибыть в Т., какая-то «портняжка Му»[37] врывается! Ему стало немного не по себе.

Как беззаботно он жил двадцать восемь лет назад! Все вокруг — товарищи, надо навалиться — навалимся, помочь кому — поможем. Все молоды, все заняты, прошлое не отягощало, времени на треп не было, от дел не увиливали. Последние дни той командировки в Т. он маялся животом, так горничная с косичками таскала ему в номер лекарства, бульон, протертую пищу, он был ей страшно благодарен, но они даже имени друг у друга не спросили.

IV

После обеда он отправился на механический завод, осмотрел новую технику, которую там поставили на очистке гальванических процессов, и не смог удержаться от довольно банальных указаний (которые, как говорят, «воодушевляют и приносят огромную помощь» заводчанам), после чего вернулся в гостиницу. На него навалилась усталость.

А та неугомонная гражданка все ожидала в проходной. Он не заметил ее и не остановил «шанхай» у ворот, но, едва вошел к себе, затрещал телефон.

— Вы не помните меня? Я — Чу (или Лу? У?)… Вы позволите пройти к вам?

Ей удалось упросить дежурного, и тот разрешил позвонить прямо в номер.

Он собирался сказать ей, что ему надо отдохнуть, что им, возможно, и говорить-то не о чем, что ему пора обедать, что в настоящее время он намерен обсуждать лишь вопросы комплексного использования распыления с двойной встречной очисткой… Но ничего этого так и не сказал, а лишь вздохнул:

— Ну хорошо.

Как же так? Вот ехал он на механический завод — и неужели никаких следов прошлого? Даже в парке Солнечного озера? Не раз хаживал он туда в пятьдесят четвертом, сидел на скамье, грезя о любви, о своей работе, о будущем. Гуляли в том запущенном парке редко, зажали его со всех сторон хижины да огороды, засорили сухие деревья, заполонили одичавшие собаки. Сегодня парк Солнечного озера обступили высокие здания, а рядом на огромной территории сооружалась великолепная выставка достижений местного хозяйства: Т. как-никак — центр провинции. Машина быстро проскочила мимо, но торопливый взгляд отметил толпы гуляющих, хотя было отнюдь не воскресенье.

Лишь повторный стук достиг его ушей. Стоя спиной к двери и глядя в окно, он крикнул:

— Войдите.

Осторожно повернулась ручка двери, нарушив ход мыслей, и задумавшийся управляющий Лю нехотя вернулся к действительности. Его глазам предстала маленькая, худенькая женщина с черными волосами, еще не тронутыми осенью. В стандартной синей униформе, коротко стриженная и небрежно причесанная. Учительнице, подумал он, положено следить за собой. Но глаза ее: в них, казалось бы покорных и робких, горел огонь упорства. Вопреки возрасту, одежде, манерам, всей атмосфере этого задымленного выше всяких нормативов, пропахшего серой городка. Сердце его дрогнуло.

— Да, да, это вы. Ничуть не изменились, я бы и на улице вас узнала… Нет, пожалуй, изменились, стали походить на… — сбивчиво говорила она, протягивая руку.

Банальна — как все его посетители. Утверждают, что не изменился — в форме, дескать, держится; и одновременно — что изменился: намек на жизненные успехи, на положение. Вот и эта гражданка, собирается, как говорится, сбыть ему и щит, и копье, и все, разумеется, наилучшее[38]. Скукота!

Им овладело холодное равнодушие. Она, похоже, ни с чем не считается. Достала из сумки какой-то допотопный блокнот в глянцевой обложке.

— Вы не вспомнили меня? — спросила с надеждой в голосе.

Нет, не вспомнил. Взял блокнот, открыл, на первой страничке увидел не слишком искусную акварель: из-за горы, рассыпая мириады лучей, встает солнце. Недоумение не рассеялось, а у учительницы с черными волосами, не тронутыми осенью, от волнения дрогнул голос:

— Перелистайте страничку, прошу вас, перелистайте…

Вверху второй страницы было написано:

«Цель жизни — украсить жизнь других людей.

Незнакомому доброму другу