Человек не слышит. Дрожит. Обоссался. Безвольно висит в моих лапах. Даже на добычу не тянет. Вдруг противно стало. Не так противно, как утром, когда понял, что спал с молодой, а противно как будто думал о ком-то хорошо, а потом оказывается, что человек этот последний подлец.

Сворачиваю ему шею и ухожу. Пока возвращаюсь в бар превращаюсь обратно.

Думаю, что делать. Девка, наверное, совсем тронулась, когда на всё это смотрела. Зря всё было. Зря людей погубил. У нас ничего такого в этом нет, если ты защищаешься или там на войне. Но тут-то я сам сглупил – полез на рожон. Теперь наши дознаватели меня искать будут. Поймают – осудят. Как пить дать осудят. Им всё равно, что шавки по мне первые стрелять начали. А скрываться от дознавателей уж и сил не хватит. У них-то на службе волчары молодые, горячие, до заслуг жадные. А я-то уж своё давно отбегал.

Когда подхожу к бару вижу, что один из мертвяков на улице лежит, аккуратненько так, а за ним след из крови внутрь тянется. Захожу в бар, а там девка уже второго на улицу тащит.

Я пытаюсь говорить с ней. Она вздрагивает. Ей снова страшно. Она молчит и слушает. Говорю ей бросить тело и бежать отсюда. Говорю, чтобы одежду сожгла, а сама пусть перекисью обтирается хорошо. Она кивает, мол, поняла, а сама бросает мертвяка на улице и идёт обратно. За следующим.

Только сейчас понимаю, что наши, когда приедут и точно будут у неё дознаваться. Говорю ей чтобы апельсины нашла или ещё лучше какую махорку там и растёрла ими себя, чтоб запах отбить. В церковь пусть сходит и воды освящённой возьмёт – волшебство моё грязное смыть с себя. Она кивает, мол, поняла. Кивает и тащит ещё одного мертвяка на улицу.

Понимаю, что понравилось в ней. Слушает она и понять тужится. Ума, может, и немного, но старается изо всех сил. И уверенная в себе. Такая до самого конца будет верить, что сможет всё. Точно не как эти. Родилась разве что без клыков, а по характеру настоящий охотник.

Когда вытаскивает четвёртого, ругает меня, что стою как вкопанный. Говорит, чтобы я их в лес отнёс и там схоронил. Да так, чтобы вовек никто не нашёл.

Хороша девка. Мало того, что рассудок сохранила, так ещё и рассуждает здраво. Только вот не знает она ничего ни про нас, ни про мир, в котором мы живём, ни про наших дознавателей.

Стою я весь в крови и думаю: “А чем чёрт не шутит?” Меня поймают – на плаху, а её… Как только рот откроет, что волка ростом с человека видела, в палатах закроют или нашим отдадут – память стирать. Глядишь дознаватель не сильно злой попадётся или подмажем ему чем, а он глаза и прикроет немного. Мы же защищались. Пусть не от смерти, но от жизни что хуже смерти.

Смотрю в её глаза. Голодный, хоть сейчас мертвяку в живот вгрызайся. А она тоже смотрит на меня своими глазами. Зелёными-зелёными. Лицо всё заплаканное. Но смотрит так, что аж дух захватывает. А взгляд её так и говорит, мол, ты мне помог, и я тебя выручу.

И тут я, дубина стоеросовая, пасть открываю и спрашиваю:

– Тебя как зовут?

Она как влепит мне пощёчину. У меня аж яйца сжались. Ну я молча схватил мертвяков и потащил в лес.

Что есть сил сжимаю челюсти от боли, но едва царапаю свиную голень, оставшуюся от своего обеда. Обычно я бы такую легко раскусил пополам, но не сейчас… Святая вода жжёт кожу, как кислота. Только не разъедает её и следов никаких не оставляет, а само естество моё волшебное жжёт.

Вероника старается как можно быстрее, но из-за того, что воды осталось совсем немного, вынуждена разбрызгивать на меня остатки из последней освященной полторашки.

Сама-то она уже обмылась и смыла все запахи. Кровью от неё точно не пахнет, а вот мной… Говорят к своему запаху привыкаешь и не замечаешь его, а я вот чую от неё свой запах. Такое долго выветривается. Слышно еле-еле и то потому, что запах мне знаком. Если среди дознавателей не будет никого с таким же острым нюхом, то её со мной никак не свяжут.

Когда она заканчивает, у меня уж и сил почти не остаётся. Руки ватные. Голова как свинцом налилась. Тело болит и крутит, как тогда под Свердловском. Чуть не помер тогда от язвы какой-то. Говорят, был бы человеком как пить дать сразу пристрелили бы. Чтобы не мучился. С тех пор служивых не переношу.

Вероника полотенце протягивает. На полотенце её запах. Говорю, чтобы не трогала меня больше, что уезжать ей надо. Я ей помог, и она мне помогла. Она задумывается, но говорит, что племяша не может бросить. Говорит, что нету у мальца больше никого и не может она его оставить.

Я тужусь придумать хоть что-то. Думать – это людское, а у меня с людским всё хуже и хуже. Привык зверем быть и проблемы все решать по-простому, по-звериному. Силой всё. Клыками. А тут вопрос вон какой – деликатный.

Вероника легко всё перенесла и приняла. Вопросов лишних не задавала. Так, словно если и не знала про волшебный мир, то сердцем в него верила. Если б не малец, за которого она в ответе, я бы, может, и рискнул поискать с ней дальше. Счастья поискать.

Зря. Зря втянул её во всё это. Жила бы себе спокойно. Растила ребёнка. Глядишь, и своим бы обзавелась. Не её это. Я из другого мира и помочь ей ничем не могу. И если продолжу помогать, она только сильнее во всём этом увязнет. А вся эта волшебная дрянь ещё приставучей запаха мертвечины. Никакая святая вода не поможет. Ступишь одной ногой и уже не выбраться. А оно только сильнее тебя тянет. Тянет-тянет. Пока ты не умрёшь.