Фантазии и явь, игра и реал пока слиты воедино для героев рассказа, но очень скоро их мир изменится и они простятся с детством.
– Если Лера говорит, что ей скучно, значит скучно.
– Все должны под нее подстраиваться?
– Только ты. Вы же типа пара.
– Мы дружим. Просто дружим с детства, понимаешь?
– Нет, такой дружбы я не понимаю. Ты стихийный чел. Она упыриха с четким целеполаганием. Общего у вас ноль одна десятая процента.
Ника и Кент сидели на крыше. Был конец мая, время, когда наши северные города особенно красивы. Город почти мгновенно после затяжной весны оделся свежей зеленью и цветами, громыхнули первые грозы. Ближе к вечеру облачность развеялась, подсохло и сверху открывался великолепный обзор. Два приятеля доучивались в выпускном классе, и, надо признать, не блестяще. Выпускной бывает раз в жизни. Прекрасен не сам момент расставания со школой, или же грустен не сам момент прощания с детством – прекрасно предчувствие неизвестного и грустно от почти физического ощущения, что кусочек жизни скоро будет отрезан, прошлое уже держится на волоске, и все дальше и дальше будет отодвигаться в разряд воспоминаний, которые почему-то дороги пожилым людям.
Будущее было неопределенным. Будь они на тридцать-сорок лет старше, неопределенность, невозможность строить планы, их страшила бы, но они совпали со своей эпохой перемен и доверяли ей. Они были отчасти фаталистами, отчасти лоботрясами. Даже вольнолюбивые родители упрекали их за пофигизм; одновременно молодые люди стали улавливать растерянность взрослых, еще недавно казавшихся всезнающими и сильными.
Ника и Кент не говорили об этом: они еще не нашли подходящих слов. Говорили о всякой ерунде, о свойственной молодым людям печали, когда кажется, что все происходит слишком медленно и настоящее никак не начнется, только валит и накатывает одна мутная фигня. В фигне маячили обязательства быть кем-то, вписаться, членствовать, болеть за команду на корпоративе, рубить бабло, менять тачки, уметь нравиться другим. Нравиться любой ценой. Это было одновременно и заманчиво, и тошнотворно. Это был жаргон эпохи перемен, и хотя оба были очень адаптированные юноши, их коробило постоянно думать и говорить на жаргоне.
– Не знаешь, сегодня полнолуние или нет? – спросил вдруг Кент.
– Не знаю, луны сейчас не видно.
– Я бы не спрашивал, если бы видно.
– Нет, не в курсе. Астрологией заинтересовался?
– Говорят, в полнолуние граффити оживают, с портретами, Цой там, Ахматова, Тальков, и их можно встретить в городе.
– Ага, причем всех разом, – продолжил Ника. – Тусуются на Литейном. Идешь ночью один по проспекту, и сзади рука ложится на плечо. Оборачиваешься, а там Тальков: «Здравствуй, Иннокентий! Хочу поведать по секрету, кто меня убил». «Кто?» «Узнаешь. Ты следующий. Он скоро придет за тобой». Тебе сколько лет и сколько лет этой байке?
– Брось прикалываться, серьезно.
– Ты Пушкина «Медный всадник» читал вообще? Там памятник Петру оживает и в наводнение гоняется за Евгением, не Онегиным, другим чуваком, и этот Евгений в конце сходит с ума. Пушкин придумал про памятник, сейчас сюжет осовременили и подхватили про граффити. Развод для туристов.
– Читал, конечно, – буркнул Кент. – Во времена Пушкина туристов не было.
– Ошибаешься, они были всегда. Наезжал какой-нибудь маркиз де Кюстин, ахал, угощался блинами с икрой, увозил кокошники в качестве сувенира и издавал потом пакостную книжонку.
Конец ознакомительного фрагмента.