Сестра очень старалась, пилила и держала ритм: утро, подъём, школа, музыкалка, уроки, заниматься. Когда ей исполнилось шестнадцать, Машка уехала в Москву поступать в Гнесинку. Наверное, на экзамене она хорошо держала ритм, потому что прошла и даже получила место в общаге. Я приезжала к ней на весенние каникулы, мы устраивали экскурсию по метро: меняли кучу пятачков, выбирали линию и исследовали каждую станцию, смотрели «Четыре ноль в пользу Танечки» в кино и ели мороженое в цирке на Вернадского. А на Новый год сестра возвращалась домой, в Псков, втроём с мамой мы катались на лыжах, наряжали ёлку, пили шампанское.

Когда я выходила замуж, Машка позвала в ресторан свой ансамбль: «Катюха любит живую музыку», и весь вечер они играли, играли, играли.

Букет в воздух! Раз, два!

– Лови, сестра!

Смеётся: «Не сейчас!»

После свадьбы я перебралась в Москву, маму забрала к нам, сестра часто ездила на гастроли. На день рождения племянницы новоиспечённая тётя подарила ей маленький золотой кулончик-скрипку.

– На счастье! – сказала она.

Через три года мы с мамой провожали Машку в Израиль на ПМЖ. 1988 год. Мы прощаемся. В Шереметьево полно народу, объявляют посадку. Мама всё поправляет и поправляет воротничок своей безупречно отглаженной блузки, как будто он её душит. Сестра подходит ко мне: «Ты давай здесь, Катюха, держи ритм. Навсегда? Ты что? Увидимся, я верю».

Мы обнимаемся. Машка уходит. Я говорю маме: «Давай, мамулечка, потихоньку, пойдём, раз, два. раз, два, вот умница моя, вот молодец, ну потерпи, пожалуйста. Нам главное, что сейчас? Правильно, держать ритм.

Репетиция закончилась. Вера аккуратно положила альт в футляр и потёрла запястье левой руки. «Чёрт, кажется, всё-таки переиграла», – подумала она, поморщившись от тупой боли, такой знакомой и привычной после многочасового занятия. «Нет, только не сейчас, завтра концерт и вообще».

– Березина! – услышала Вера голос Вадика Лейгауза. – Ты куда сейчас? Может, в кафешку зайдём посидим?

– Не, Вадь, я домой, – вздохнула девушка. – Прости, я не в форме что-то, пойду, прогуляюсь.

– Ладно, – хмыкнул Лейгауз. – Как хочешь, я тогда Пучкову приглашу.

– Дура ты, Березина, – шепнула скрипачка Пучкова. – Второго шанса не будет.

Вера улыбнулась. Вадик Лейгауз был так же талантлив, как и красив. Про таких парней Верина бабушка говорила «парикмахерская морда». Скрипкой он владел виртуозно, участвовал в конкурсах и часто занимал призовые места, но Вере казалось, что с музыкой у Вадика несерьёзно, впрочем, как и с девушками, которые появлялись у него, а через некоторое время исчезали, всё происходило как-то легко и просто, сыграл на концерте, пригласили на телевидение, взяли интервью на радио, не было мучительных занятий, бессонных ночей в поисках того самого, единственного звучания. «Ты просто завидуешь», – говорили подружки. – «Не всем дано даже приблизиться к Лейгаузу, тем более тебе, Берёза».

Вера закрыла футляр, собрала ноты в папку, надела лёгкую курточку, спортивную кепку и вышла из здания. Она медленно пошла по Поварской, останавливаясь и подставляя лицо солнцу, оно проглядывало из-за облаков и, как ласковый кот, трогало мягкой лапкой Верино лицо, а потом снова пряталось.

«Наконец-то весна», – подумала девушка. – «Скоро каникулы и можно поехать домой после отчётного».

В Москве Березина поселилась в старой девятиэтажке Бибирева. Название района неизменно вызывало смех, а покосившийся облезлый дом был очень похож на тот, в котором Вера провела почти всю свою жизнь в городе С. Двор тоже напоминал, к чему она привыкла с детства: вздыбленный асфальт в трещинах, скамейка с бабушками в платочках и огромные лопухи, растущие на обочине дороги.

В доме, где она жила с родителями, бабушкой и младшим братом, пахло свежепокрашенными в густой бордовый цвет деревянными полами и пирогом с сочным ревенём, его мама покупала на рынке вместе с домашним жирным творогом, который нужно было непременно намазать на тёплый серый хлеб и съесть до того как пирог поспеет в духовке, а потом долго-долго пить чай с чабрецом и мятой в невероятных размеров кружке с отломанной ручкой, обжигая пальцы и рот, смакуя румяное, в меру пропечённое тесто с вытекающей яркой малиновой начинкой из кисленького ревеня.

Мама осталась в С., а в Москву Вера приехала одна и уже три года жила у приютившей племянницу одинокой пожилой тёти. У неё была своя комната с балконом, где можно заниматься строго до девяти вечера. Позже в стенку сразу начинал стучать сосед дядя Коля, слесарь-сантехник, он много работал и очень уставал, поэтому спать ложился рано и звуки «пилы», как он говорил, мешали отдыхать. Вера сначала спорила с сантехником, говорила, что из-за его храпа дрожат стены и невозможно заснуть, но потом привыкла к режиму и «пилила» по расписанию.

Вера была альтисткой. Вернее, она стала альтисткой, когда училась в музыкальной школе. Всегда высокая, крепкая, ширококостная, ловкая, с большими руками, сильными длинными пальцами, Вера просто переросла скрипку, инструмент казался неестественно маленьким, словно игрушечным на её могучем плече. Наблюдая за тем, как девочка, мучаясь, в очередной раз пытается уместить пальцы на грифе, учительница музыки, старенькая сухонькая Ирина Абрамовна, сказала, поправив изящные очки в тонкой золотистой оправе: «Всё, Веронька, с завтрашнего дня пробуем альт».