Но у меня вся моя газетная жизнь этого периода осталась в памяти как нечто цельное; хронологические границы между разными названиями, напротив, держатся в памяти только очень смутно (вышеприведенные цифры восстановлены не по памяти, а по справке с историческими материалами), и потому я говорю в этих воспоминаниях все время о «Нашей жизни», разумея под нею и «Народное хозяйство», и «Товарища», и «Столичную почту».

Запрещена «Наша жизнь» была в тот памятный день 2 декабря 1905 г., когда был арестован первый Совет рабочих депутатов и когда подверглась первому разгрому вся столичная печать, как новая, возникшая явочным порядком после 17 октября, так и более старая. В числе других газет был запрещен и «Сын Отечества», но с тем отличием, что ему воскрешение не удалось, а мы воскресли в виде «Народного хозяйства» уже через две недели. Из журналов были запрещены «Русское богатство» и «Мир Божий». Первое выходило после этого под двумя сменявшими друг друга вследствие запрещения названиями: одно было «Современные записки» (название, составленное из «Современника» и «Отечественных записок», двух журналов, бывших славными предшественниками «Русского богатства» в 1847–1866 и 1868–1884 гг.), другое – «Русские записки» 193 . Месяца через три или четыре «Русское богатство» воскресло под прежним именем. Социал-демократический «Мир Божий» воскрес под именем «Современного мира» и с этим именем остался навсегда, до своей окончательной гибели при большевиках.

Поводом для запрещения всех этих изданий послужило напечатание в них манифеста Совета рабочих депутатов 194 . Этот манифест был революционным актом социал-демократии, параллельным с московским восстанием – революционным актом эсеровской партии. Манифест призывал народ к революционным действиям и был составлен довольно невежественно. В числе других форм борьбы он выдвигал массовое истребование вкладов из сберегательных касс, причем по своему невежеству называл их не настоящим названием, а неведомо откуда взявшимся: «ссудо-сберегательных». Это действие должна была произвести по преимуществу мелкая буржуазия, так как рабочие, по утверждению социал-демократов, не могут откладывать сбережений, и любопытно, что в этом пункте манифест произвел действительно сильное влияние: истребовано было несколько сот миллионов рублей, и кассы были совсем на той границе, за которой следует объявление моратория, – меры, которая при тогдашних условиях могла бы оказаться гибельной для государственного кредита и государственных финансов вообще. Конечно, в данном случае сыграло свою роль не столько желание произвести определенное политическое воздействие на правительство, сколько страх перед государственным банкротством, и именно этот страх, а не действительное положение финансов чуть-чуть не вызвал банкротства.

Союз деятелей печати постановил, что напечатание этого манифеста было обязательно для всех органов печати a titre du document 195 . В Союзе принимали участие все или почти все петербургские органы печати, не исключая и таких, как «Новое время». Я не могу, к сожалению, припомнить, было ли это постановление сделано еще до выработки манифеста в какой-нибудь общей форме, под которую этот манифест подходил как частное явление, или применительно именно к нему самому 196 . Но, во всяком случае, для каждого уважающего свои обязательства деятеля петербургской печати напечатание документа было морально обязательно (с правом, конечно, его критиковать). И тут-то явственно сказалось, что в революционном настроении уже наступил перелом. «Новое время», «С.-Петербургские ведомости» и другие консервативные органы, морально столько же связанные постановлением, сколько и мы, громко говорившие о своей приверженности к принципу свободы печати и признававшие Союз как орудие борьбы за нее, документа не напечатали, причем из их редакции до поздней ночи говорили нам по телефону, что документ напечатан будет.

У нас Ходский, пораженный в самое свое сердце финансиста безграмотностью финансовой терминологии манифеста, потребовал высказаться против его напечатания именно с этой точки зрения, но, встреченный твердым отпором со стороны всей редакции, замолчал. Мы все соглашались с его специальной критикой, тем более что в нашей среде были и другие весьма сведущие финансисты, как С. Н. Прокопович, да и безграмотность бросалась в глаза; мы все чувствовали, что ставим на карту судьбу газеты, но о неисполнении постановления для нас не могло быть и речи. Документ был напечатан; за ним последовало запрещение газеты и предание суду ответственного редактора Л. В. Ходского 197 , а затем трех- или четырехмесячное тюремное заключение (не скоро, года через четыре).

Если газеты для обсуждения и решения вопроса о напечатании манифеста имели в распоряжении всего несколько часов, то ежемесячные журналы имели их гораздо больше и к тому же уже определенно знали, какая кара их постигнет за его напечатание. «Русское богатство» и «Мир Божий» выходили в середине каждого месяца, следовательно, ближайшие их книжки – недели через две после того, как «Нашу жизнь» и «Сына Отечества» постигла кара. Тем не менее они пошли на нее и были запрещены (первое, однако, как я уже сказал, потом возродилось под прежним именем). «Вестник Европы» выходил первого числа каждого месяца, а так как манифест был доставлен в редакцию 2 декабря, то у него в распоряжении был целый месяц. Он документа не напечатал, мотивируя, помнится, тем, что Союз печати к этому времени распался.

В качестве ответственного редактора на место Ходского вступил сперва В. Голубев 198 , а через несколько недель, когда он тоже попал под суд 199 , предложил свои услуги я 200 , и они были приняты Ходским и редакцией. Моего положения в редакции это не изменило, как оно не меняло и положения других ответственных редакторов. Действительным редактором я не был; таковой у нас выбирался закрытой баллотировкой; первым редактором был В. Я. Богучарский, потом недолго – Р. М. Бланк, затем до конца – В. В. Португалов 201 . Я по-прежнему оставался членом редакции с голосом в ней, заведующим иностранным отделом и постоянным сотрудником по вопросам государственного, в частности избирательного, права и некоторым другим. Даже вознаграждение мое осталось прежним (200 рублей в месяц жалованья и построчный гонорар в размере 10 копеек). По нашей неписаной конституции я в качестве ответственного имел право безусловного veto на все статьи по соображениям их опасности, но я не только ни разу не воспользовался этим правом, но [и] не считал нужным читать до их появления в печати что бы то ни было, кроме моего отдела и тех статей, которые доводились до общего редакционного обсуждения. Ходский, бывший ответственным редактором до меня, этим своим правом иногда пользовался, но не спас им газету от двукратного запрещения.

Итак, мы возродились, и работа продолжалась. По-прежнему мы оставались беспартийной радикальной и социалистической газетой. Нередко подвергались нападкам как справа, так и слева, причем в то время беспартийность сама по себе в левых кругах считалась чем-то чуть ли не позорным. В редакции, как и везде, были разногласия. Я тянул газету в сторону трудовичества, Прокопович, Кускова и некоторые другие – в сторону правого (ревизионистского) социал-демократизма. Последняя (социал-демократическая) нота звучала у нас громче, но социал-демократизм Прокоповича не был узколобым, упрямым; нет, он прекрасно умел учитывать значение крестьянства в жизни государства вообще и России в частности, и потому «Наша жизнь» в общем все-таки представляла нечто цельное, хорошо спаянное; газета несомненно имела общее направление.

Несмотря на исчезновение с газетного рынка такого серьезного конкурента, как «Сын Отечества», тираж газеты несколько упал сравнительно с концом 1904 г., что объяснялось общим упадком в России интереса к газетам, но все-таки превышал 50 000 и был вполне достаточным, чтобы газета могла стоять прочно на своих ногах. Но период трехмесячного закрытия ее в начале 1905 г., о котором я говорил выше, наложил на нее долг, который лежал на ней тяжелым бременем. Долг бумажнику, долг типографии портил отношения с тем и другим, заставлял изворачиваться. Период лета и осени 1905 г. с периодическими конфискациями отдельных номеров все увеличивал этот долг. То же самое сделала октябрьская забастовка и запрещение в декабре 1905 г. Существовать стало трудно. Тем не менее мы существовали.