Все события последних дней доказывали, что до сих пор он жил слишком уж безрассудно и легкомысленно.

Из–за поворота показался автобус. Он был ярко освещен изнутри и пронесся с немногими своими пассажирами каким–то праздничным и торопящимся. Потом показались две легковушки, Касьянин переждал и их. Уже хотел было шагнуть на освещенное пространство, но тут появилась компания парней. Их было человек пять–шесть, шли они быстро, молча и явно с какой–то целью. С такими лучше не встречаться, тем более что это могли быть и евладовские ребята.

Стоя в тени дома с сумкой, набитой случайными вещами, Касьянин вдруг неожиданно сильно почувствовал собственную обреченность. Как бы хорошо ни работал следователь Анфилогов, как бы осторожно и предусмотрительно ни вел себя он сам, ему никогда не уйти от Евладова. Написав сотни заметок о всевозможных преступлениях, о том, как кто скрывался и как кто находил нужного человека, Касьянин понимал, что даже в Африке, в горных районах Перу или в джунглях Амазонки его найдут, если захотят, тем более что ни на Амазонку, ни в Перу, ни в Африку он не собирался. Он поедет в большой город Днепропетровск, и потребуется совсем немного усилий, чтобы установить, где он. Для этого достаточно поднять любые его документы, справки, заявления, которых он в своей жизни разбросал в разных конторах бесконечное множество. И в половине этих бумаг сказано, что родился он, Касьянин Илья Николасвич, все в том же городе Днепропетровске. И следовательно, там у него остались друзья, родственники, однокашники, любимые девушки, превратившиеся в скучных и усталых старух, измотанных бытом, детьми, мужьями…

Так вот, первые свои тридцать лет жизни Касьянин провел в этом городе, и ему просто некуда больше деваться, как ехать в город на Днепре. Что он, собственно, и намерен сделать завтра в середине дня, сразу, как только скуповатый редактор достанет наконец для него денег. Хотя мог бы, мог бы, жлоб несчастный, еще днем выбить где–нибудь десяток миллионов, но что–то остановило его, что–то там в редакторской голове заклинило.

Дождавшись, пока дорога совсем опустеет, Касьянин ухватил свою сумку и быстрым шагом пересек трассу. Он не оглядывался по сторонам, не оборачивался назад и позволил себе чуть замедлить шаг, лишь когда оказался в тени пустыря.

Где–то рядом возвышались, уходя в ночное звездное, небо, недостроенные дома. Их самих не было видно, и только по тем небесным местам, где не было звезд, можно было предположить, что они перекрыты этими молчаливыми громадами, в которых шла своя, но, в общем–то, вполне естественная жизнь. Как бы ни далека она была от Касьянина, какой бы ни казалась дикой, чуждой, пришел час, когда ему придется войти в эту жизнь, более того — искать в ней спасения.

Решение идти на ночь в один из этих домов пришло как–то незаметно, постепенно, Касьянин даже не обдумывал эту возможность, просто наступил миг, когда стало ясно — идти надо именно сюда, именно здесь его никто не будет искать. На редактора он был обижен, а идти в дом с обидой казалось ему чем–то нехорошим. Осоргин мог достать денег, мог изловчиться, но не сделал этого.

Касьянин легко согласился подождать сутки, но про себя решил — отныне ему будет легко с редактором. Если раньше сдерживало чувство обязательности, долга, ощущение подчиненности, то теперь, когда Осоргин его послал, а Касьянин называл все случившееся именно так, «послал», теперь он может вести себя с ним свободно, не опасаясь собственного неловкого жеста, неловкого слова.

Идти к Анфилогову он не решился. Не знал Касьянин, не знал твердо и определенно, на кого работает Анфилогов. А когда не можешь довериться в малом, это все равно что совсем не верить. Потрепаться о бабах, о пьянках, о забавных случаях, когда всем было так смешно, так смешно, что просто ужас, — это можно.

Но сообщить номер телефона Марины в Днепропетровске он не мог. Если уж так случилось, что Анфилогов знает, каким поездом уехала Марина, пусть. В конце концов этот поезд идет и через Курск, Харьков, Орел, Белгород… Мало ли на его пути городов.

Так утешал себя Касьянин, помня в то же время, что в разговоре на вокзале упоминался Днепр, а из всех этих городов на Днепре стоит только один. Как бы там ни было, не пошел он ночевать к Анфилогову. Воздержался и от звонка, хотя все анфилоговские номера помнил наизусть.

И была еще одна мысль, впрочем, ее можно было назвать надеждой — Наташа.

Да, Касьянин ни на минуту не забывал, как зовут единственную его свидетельницу, девушку, которая видела убийц Ухалова. В ту ночь она пряталась от него за бетонной плитой, но все–таки решилась подтвердить, что убили Ухалова евладовские ребята. Помнил Касьянин и дом, который показала Наташа, помнил этаж, который она назвала всего лишь раз, да и то как–то невнятно, смазанно.

Это был седьмой этаж.

Дом оказался ближе, чем думал Касьянин. Он как–то совершенно неожиданно вырос перед ним в темноте. Только подойдя вплотную, он смог осознать его размеры. Восемнадцатиэтажная башня с двумя подъездами закрывала половину ночного неба.

Касьянин постоял некоторое время, прислушиваясь. Из глубины дома доносились невнятные звуки не то человеческие голоса, не то грохот передвигаемых ящиков, а может, сквозняк шевелил жесткие листы картона, на которых коротали ночи бомжи, беженцы из ближних и дальних стран, воры и наркоманы.

Касьянин остановился у правого подъезда.

Вспоминая ночной разговор с Наташей, он почему–то представлял, что рукой она махнула как–то шире, явно показывая не на ближайший к ней левый подъезд, а тот, что был дальше от того места, где лежал несчастный Ухалов с простреленной головой.