– Ты имеешь в виду его последнюю работу?

– Да.

– Даже в мыслях этого не было.

– Когда же ты понял?

– Я уже говорил.

– Эстонский стрелок?

– Да.

– Знаешь, тебе надо самому писать начинать, уж очень у тебя ассоциативное мышление развито.

– Ты второй человек, который мне об этом говорит, – засмеялся Наумов.

– Вот видишь.

– Нет, Боря, я со всякой сволочью драться буду. А другие пусть пишут. Как хорошо-то, что мы поездом поехали. – Олег повернулся, припал к темному окну.

Потом они уснули. Сразу же. Крепко, без сновидений. А поезд уносил их к далекому утру.

Они попрощались с проводницей, пообещав отныне ездить только в Гродно и только с ней, и спрыгнули на перрон. Жарковато было в Гродно. Особенно когда на голове фуражка, да и китель тяжеловат для такой погоды. Их встречали. Подполковник Масельский оказался их ровесником и попросил его называть просто Толя. Второй сотрудник был совсем молодым младшим лейтенантом, полным значительности порученного ему дела. Звали его Бронислав.

– Давайте, мужики, поедем позавтракаем, – сказал Толя, – а то я эти дороги знаю. Наголодались небось.

– Нет, – Наумов улыбнулся, вспомнив Лешин сверток, – у нас с собой было.

– Все равно позавтракать надо.

Они подъехали к новому зданию гостиницы в самом центре. Она была весьма удачно встроена в окружавшие ее старые, почти закрытые зеленью дома. Прошли через вестибюль, сели за стол в огромном пустом зале ресторана.

Стол был сервирован для стандартного завтрака.

– Толя, – Олег намазал хлеб маслом, – не тяни, ради бога.

Видимо, Масельский понял, что творится в душе у гостя, и, улыбнувшись, сказал:

– Нашли.

Олег положил хлеб и на секунду закрыл глаза.

– Ты чего? Чего? – забеспокоился Масельский. – Плохо тебе?

– Да нет, хорошо. Едем.

– Поешь сначала, а я расскажу о деле. После нашего разговора я в краеведческий музей позвонил, описал комнату. Мне сказали, что таких в городе три осталось. В детском саду номер четыре, в филиале краеведческого музея, а в третьей Стахурский живет, Казимир Францевич, наш местный историк-любитель. А Бронек, – подполковник кивнул в сторону молодого коллеги, – пошел прямо к нашему писателю Олесю Журбе. Оказывается, Бурмин у него был, он его тоже к Стахурскому водил. Вот и все.

– Стахурский в городе? – спросил Наумов тревожно.

– Ждет. Доедай, поедем.

И вот они в этой комнате. Круглой, словно фонарный отсек на башне маяка. Стен не было. Только стекло и, конечно, дома и деревья, которые шагнули прямо в комнату.

Наверное, здесь очень радостно жить, особенно в солнечный день. Мысли должны в этом стеклянном фонарике приходить добрые и веселые.

Ввиду того что углов здесь не было, письменный стол стоял прямо посередине комнаты. Стол, диван да три кресла, старые, кожаные, уютные.

И хозяин был под стать комнате. Высокий, сухой, с кирасирскими усами. Он внимательно посмотрел на офицеров милиции, поздоровался, пригласил сесть.

– Я к вашей форме с послевоенных лет настороженно отношусь.

– Почему? – удивился Масельский.

– Вы человек молодой, не помните разгул бандитизма сразу после освобождения. Тогда ваша форма поневоле становилась символом беды. Милиция приходила, когда случалось нечто непоправимое.

– Нет, Казимир Францевич, – возразил Наумов, – мы не символ беды. Мы просто идем за ней. Вот и сейчас случилось несчастье, и мы пришли.

– Несчастье, – задумался Стахурский. – Несчастье, – повторил он и начал разгребать на столе кучу бумаг, достал газету, согнул ее и протянул Наумову.

Олег посмотрел и увидел некролог Бурмина. Мудрый был старик Казимир Стахурский, мудрый.

– Вы поэтому пришли?

– Вообще, да.

– А что значит – трагически погиб? Формулировка-то весьма обтекаемая.

– Погиб, Казимир Францевич, это значит – ушел из жизни. Вот мы по мере сил и пытаемся восстановить его последние дни.

– Понимаю. – Старик провел ладонью по усам. – Что мне вам сказать? Я врач. При немцах был в городе. Лечил людей, прятал в больнице раненых партизан, отправлял в отряд медикаменты. Горжусь, что Родина оценила мой малый вклад в войну. Наградили меня медалью «Партизану Великой Отечественной войны» 1-й степени. Уйдя на покой, я начал писать летопись города. Я родился здесь, прожил всю жизнь. На моих глазах сменились три политические формации. Не подумайте, я пишу все это для себя. Игорь Александрович приходил ко мне узнать реалии времен оккупации.