– Я беседовал с Олегом Кудиным. Некто Алимов подсылал к нему людей.

– Кто эти люди?

– Он не говорит. Но, по нашим данным, «телохранители» нового типа. Молодые люди, готовые ради денег на все.

– Алимов тоже, кажется, бывший гонщик?

– Он кроссмен. Выгнан из команды, лишен звания. Пытался провезти за границу крупную партию валюты.

– Ну что же, Вадим, ты, как всегда, скромен. – Кафтанов улыбнулся. – Немного. Есть уже цепочка. Кстати, что делает Алимов?

– Работает шофером в Театре оперетты. Им уже занимается Фомин.

– Значит, так! – Кафтанов встал, давая понять, что разговор окончен. – Гринин, Алимов, все о Суханове. Доложить мне, – генерал сделал пометку в календаре, – через два дня. Кстати, фоторобот отравителя готов?

– Разослан по отделениям.

Напротив служебного входа в Театр оперетты расположилась рюмочная. Фомин несколько раз заходил сюда после работы. Деловито выпив две рюмки и закусив бутербродами, он шел к метро и ехал в свое далекое Тушино. Ему нравилось это место именно потому, что оно было рядом с театром. В феврале сорок пятого, после ранения, комсомол направил его на работу в милицию. До войны Фомин жил в небольшой деревне под Скопином, поэтому Москва заворожила его. Однажды культкомиссия управления наградила его бесплатным билетом в оперетту. До этого дня Фомин никогда не был в театре. Правда, на фронте он видел выступления фронтовой бригады, но о настоящем театре, с бархатными креслами и ложами, отделанными сусальным золотом, Павел Фомин знал по рассказам. Он до матового блеска начистил сапоги, отутюжил синюю милицейскую форму, надел на китель все пять медалей. Он шел в театр, как на праздник. Фомин смотрел «Сильву». Сцена стала для него окном в иной мир, беззаботный и легкий. Там жили веселые мужчины и красивые женщины. С тех пор Фомин зачастил в оперетту. Он уходил в ее мир из послевоенной скудости и неустроенности коммунальных квартир. Сцена завораживала его. А музыка, жившая в нем, делала Фомина увереннее и легче. Теперь героев оперетты он переносил в реальную жизнь.

– Ну ты чистый Бонни, – сказал Фомин как-то мошеннику Вите Пончевскому.

– Кто-кто? – заинтересованно повторил тот.

– Ну, Бонни, из «Сильвы».

– А вы, начальник, оказывается, меломан.

Фомин отроду не слышал такого слова. И переспрашивать у Пончевского не стал. Феня она и есть феня. Только позже он узнал, что такое меломан. Позже, когда собрал богатую коллекцию пластинок с ариями из оперетт. Жизнь прошла, а увлечение осталось. Поэтому с особым чувством входил он сегодня в служебный вход театра.

– Вы к кому? – спросила Фомина пожилая женщина– вахтер.

– Я из милиции, мне бы к инспектору по кадрам.

– Документ у вас есть?

Фомин достал удостоверение и, не давая в руки, раскрыл.

– Московский уголовный розыск, – прочитала вахтерша. – Ну что ж, – нехотя сказала она, – проходите, кадры на втором этаже.

Лестницу покрывала вытертая ковровая дорожка, глушившая шаги. Фомин поднимался, прислушиваясь, втайне надеясь услышать музыку. Он шел по узкому коридору мимо дверей с аккуратными табличками, удивляясь обыденности театра. Учреждение как учреждение. Реальные будни никак не вязались с волшебным миром, живущим в его воображении. И кабинет у инспектора по кадрам был самый обычный, в таких Фомину приходилось бывать часто.

– Что вас интересует, товарищ подполковник? – спросила инспектор, женщина лет тридцати пяти, гладко причесанная, аккуратная, подтянутая.

– У вас шофером работает Алимов?

– Он уже не работает шофером, – перебила Фомина женщина, – за пьянку его лишили водительских прав на три года. Сейчас он постановщик.

– Это что за должность такая? – удивленно спросил Фомин.

– По-старому – рабочий сцены.

– Алимов сейчас в театре?

– Нет, он в командировке, в Перми…

На столе пронзительно и длинно залился телефон.

– Это Пермь, – инспектор взяла трубку, – я сейчас узнаю, где он.

Она долго говорила о каких-то заявлениях на отпуск, о тарификационной комиссии, потом спросила невидимого собеседника:

– Кстати, Виктор Иванович, как там Алимов? Ах, так. Понятно. Ясно. Принимайте меры. Да. Хватит с ним цацкаться. – Инспектор положила трубку, посмотрела на Фомина. – Ничего утешительного вам сказать не могу. Пил, самовольно уехал из Перми.

– Давно?

– Три дня назад.

Фомин шел по Пушкинской к метро, прикидывая, как ему отловить Алимова. Дома он у него был. Участковый выяснил, что Алимов в квартире не появлялся больше месяца. Ну это и понятно, он был в Перми. А теперь? Где же Алимов? Конечно, он мог уехать куда угодно, хоть в Сочи. Но должен же человек появиться дома. Фомин спустился в метро, он решил опять зайти в 48-е отделение.

Двери квартиры Патрушева были обиты металлическими скобами и напоминали крепостные ворота перед набегом татар.

Калугин нашел кнопку и долго слушал, как звенит звонок на «сопредельной стороне». Потом послышался лязг запоров. Видимо, хозяин открывал еще одну дверь. И наступила тишина. Калугин знал, что Патрушев внимательно изучает его в дверной глазок.

– Кто там? – Голос был приглушен массивностью двери.

– Это я, Борис Львович, Калугин из МУРа.

Опять наступила тишина, и Калугин уже начал злиться. Вновь сработали задвижки и запоры. Звук их напоминал звук работающих поршней дизеля, и дверь приоткрылась. Сначала чуть-чуть, потом пошире, и наконец щель позволила Калугину протиснуться в прихожую. За его спиной ухнула дверь. Синхронно сработали запоры. Вспыхнул свет, и Калугин увидел Патрушева. С последней их встречи прошло около шести лет, но Борис Львович не изменился. Перед Калугиным стоял моложавый для своих шестидесяти двух лет человек. Одет Патрушев был, как всегда, в темно-синий двубортный костюм из дорогого материала. Калугин знал, что Патрушев много лет шьет костюмы у самого дорогого закройщика. Белая крахмальная сорочка намертво врезалась в могучую шею. Рукопожатие было коротким и сильным, Патрушев любил демонстрировать свою мощь. Он принадлежал к категории людей, которых природа наградила силой от рождения. Ему не надо было искусственно накачивать мышцы.