Я был уверен, что никогда прежде не встречался с этим человеком, но в облике его сквозило что-то знакомое.

Я вспомнил, где видел это лицо, когда человек повернулся ко мне чуть боком.

Помните знаменитый "Автопортрет с отрезанным ухом"?.. Да, у человека, который стоял предо мной, тоже не было части левого уха.

– Винсент Ван Гог? – спросил я.

Человек, посмотрев на меня, улыбнулся, как мне показалось, несколько удивленно и быстро кивнул. При этом он снова повернулся ко мне лицом, и я увидел на левой стороне его груди темное влажное пятно.

Как известно, последний год жизни Ван Гог провел в приюте для душевнобольных в Сен-Поль-де-Мозоле. 29 июля 1890 года после обеда Ван Гог в одиночку ушел из приюта. Побродив по полю, он зашел в крестьянский дом. Никого не застав дома, художник взял пистолет и выстрелил себе в сердце. Но пуля, попав в ребро, отклонилась и прошла мимо сердца. Зажав рану рукой, Ван Гог вернулся в приют. Умер он только ночью.

Не спрашивайте меня, каким образом в день своей смерти Ван Гог попал в зону безвременья. Ответа я не знаю. Могу только предположить, что это каким-то образом связано с психическим заболеванием, которым страдал великий художник. По-видимому, он вернулся в свое время в тот же момент, когда и покинул его, – ведь принципа сопряженности времен для него не существовало! – поэтому никто и не заметил его отсутствия. Хотя гостил он у меня довольно долго. Если он и пытался в своем времени рассказать кому-нибудь о том, что с ним произошло, то история эта, скорее всего, была принята за бред умирающего.

Оказавшись в зоне безвременья, Ван Гог забыл обо всех своих недомоганиях. И даже рана в груди, которую он сам себе нанес, нисколько его не беспокоила. Жажда творчества кипела в нем с неистовой силой. Он знаками дал мне понять, что ему нужны краски, кисти и что-то, на чем можно было бы рисовать. Я смог предложить ему только свой блокнот и авторучку. Художник попытался сделать несколько набросков, но у него не было навыков работы с материалами, которые у меня имелись. Авторучка скользила у него между пальцами, а ее острый наконечник рвал тонкую бумагу. Ван Гог ругался, комкал вырванные из блокнота листы и отбрасывал их в сторону.

Я как мог попытался успокоить его, заверив в том, что в ближайшее время достану для него холст, краски и кисти. Для этой цели я связался с охраной и передал сообщение своему двоюродному дяде, в котором просил его немедленно встретиться со мной.

Он пришел ко мне на свидание на следующий день. К тому времени у меня уже был готов план. Замечу, что руководствовался я при этом вовсе не корыстными интересами. Я просто хотел помочь несчастному художнику, у которого каким-то чудом перед самой смертью появилась возможность создать еще несколько живописных работ.

Но, решив помочь Винсенту, я подумал и о том, что, если работы его будут выполнены современными материалами, то мне никогда не удастся убедить кого-либо в том, что это прежде неизвестные, – да что там неизвестные, несуществовавшие! – картины Ван Гога. А между тем я собирался вернуть эти картины людям. Руководствуясь этими соображениями, я вручил дяде записку к одному из моих коллег, который в кратчайшие сроки мог достать все необходимое. Кстати, именно стремление к тому, чтобы новые картины Ван Гога были приняты как подлинники, надоумило меня продать их с аукциона. А как иначе я мог их представить? Подкинуть на порог какой-нибудь картинной галереи? Глупость полнейшая! Это сразу же породило бы сомнения в подлинности картин... Но отрицать не стану, свою часть выручки от этой сделки я, естественно, получил.

Сразу хочу сказать, что мой дядя не имеет ни малейшего отношения к тому, что вы называете аферой с картинами Ван Гога. Он даже не знал, с чем имеет дело. Просто отправлял посылки по указанным мною адресам.

Итак, получив наконец холсты, краски и кисти, Ван Гог принялся за работу. Надо было видеть, с каким упоением он отдавался ей! Он трудился как одержимый! От начатой картины он мог отойти буквально на несколько минут, только для того, чтобы присесть чуть в стороне, свесив руки с зажатыми в них кистями между колен, и окинуть свое творение оценивающим взглядом. Глядя на него, можно было понять, что он счастлив. Возможно, как никогда в жизни.

Но каково было мне наблюдать за работой великого художника и знать при этом, что через несколько часов после того, как Винсент вернется в свое время, он должен будет умереть!

Я никак не мог решить, что же мне делать? Временами меня так и подмывало нажать кнопку вызова охраны. В конце концов, почему я должен был брать на себя ответственность за судьбу Ван Гога, когда у нас имеется Департамент контроля за временем, который как раз и должен заниматься подобными вопросами?..

Наверное, в итоге я именно так и поступил бы. Но до тех пор, пока Ван Гог был занят работой и никуда, похоже, не собирался уходить, я решил ничего не предпринимать.

Мы почти не разговаривали. Я о многом хотел расспросить Ван Гога, но он не обращал на мои вопросы никакого внимания. И дело тут было вовсе не в моем ужасном знании языка, на котором я к нему обращался. Художник был всецело поглощен работой. Он не желал ни секунды тратить на что-либо иное, кроме красок, накладываемых на полотно. Я так и не смог выяснить, понимал ли он, что с ним произошло и где он находится?

Одна за другой появлялись картины, созданные неподражаемым мастерством великого художника, его поразительным видением мира, сочетающимся с болезненным воображением. Кстати, если вы внимательно рассматривали его картины, то, несомненно, заметили, что фоном для них послужило не что иное, как пустота, окружающая нас в зоне безвременья.