Бить смущенно улыбнулась:

— Река красивая, просторная, здесь будто ждешь паром на берегу. В нашем уезде, на переправе Миа, есть очень похожее место. И такой же большой капок растет.

— Пожалуй, ты понимаешь пейзаж куда вернее, чем вся свора критиков, что пишут в газетах.

— Скажешь тоже!

— Я правду говорю! Они видят картины не столько глазами, сколько языком. Языком, привыкшим к вкусу подачек и к лести.

Бить ничего не поняла, но слова Ты показались ей такими забавными, что она рассмеялась. Он улыбнулся: «Нет, я на верном пути!»

— Ладно. Надо завесить лампочку, а то оштрафуют. На улице уже везде синие фонари повесили.

Он взобрался на стол, свернул из газеты колпак, прикрыл им лампу. Бить убрала посуду, поставила на таганок чайник и, присев у очага, стала разжигать огонь.

В полумраке комнаты светилось лишь небольшое желтое пятно — свет лампы, падавший на стол. Ты присел рядом с Бить у очага. Оба молчали, наблюдая, как с треском разгораются дрова. Бить сидела, опустив голову. Отблески пламени падали на гладкие волосы, на стройную шею девушки, Бить словно замерла в тревожном ожидании. Ты взял ее за руку. Воспоминание о Фыонг внезапно тупой болью отозвалось в нем. Не отнимая руки, Бить повернулась к Ты. Уголки ее губ дрожали.

— Все будет, как ты захочешь. Если не прогонишь, я останусь с тобой. Надоем — скажи только слово, и я уйду. Но прошу тебя, не презирай, не мучай, не бей меня…

По щеке девушки скатилась слеза. Ты отвернулся, не зная, что сказать ей, и стал смотреть на пляшущие языки пламени. В его груди поднялась, разрастаясь, теплая волна. Она смыла все его давние обиды и сомнения, растопила леденящее чувство унижения, одиночества и бессилия. Как все странно! Вот рядом с ним сидит человек, который добровольно отдает ему всего себя, и две жизни, не имевшие до сих пор ничего общего, сольются в одну. Нет, Бить, это не я, а ты пожалела меня, это я должен благодарить! Он прижал ладонь девушки к своему лицу…

Так они сидели у огня, пока надсадный вой сирены не разорвал тишину. Опять тревога! Вой сирены то усиливался, то ослабевал, казалось, ему не будет конца. Когда он стих, с улицы донесся шум и тревожные голоса. Бить заварила чай и на всякий случай притушила головешки. Ты выключил свет, и теперь только угли тускло мерцали в темноте, быстро покрываясь пеплом. Наконец и они погасли. Шум на улице постепенно стих, один лишь ветер свистел за стеной и хлопал створками дверей. Ты вдруг почувствовал на лице легкое прикосновение волос. Теплые руки обняли его за шею, и нежные, солоноватые от слез губы приникли к его губам…

Наступили холода. Кам медленно катит свои мутно-желтые воды. По реке идет катер, оглашая воздух прерывистыми гудками. За ним, покачиваясь и оставляя позади радужные пятна, тащатся баржи с углем. Вечереет. Порт безлюден, давно забыты кипучие будни довоенного времени. Лишь какие-то покрытые грязью и мазутом изможденные люди бродят по колено в зловонной воде, вытекающей из разверстых пастей канализационных труб, в надежде выловить там что-нибудь съедобное. Под терминалами, обхватив руками колени, сидят мальчишки и тусклыми от голода глазами смотрят на японского солдата, который маячит за колючей проволокой у сторожевой вышки, охраняя дорогу, ведущую в порт. Вдали, над цементным заводом, плывут клубы дыма.

Скоро настанет час фабричной смены, значит, можно передохнуть от воздушных тревог, которые порядком надоели всем. Последнюю неделю сирены выли по нескольку раз в день, но налетов не было, изредка появлялись японские самолеты — и только. Один раз, правда, по двум самолетам, пролетевшим на большой скорости, стали бить зенитки. Говорили, что самолеты были японские, а французы будто бы сделали вид, что обознались, и принялись палить по ним из зениток. К счастью или несчастью, не попали.

Вооруженные японские солдаты невозмутимо вышагивали за колючей проволокой. К причалу у моста Нгы подошло французское военное судно. Едва оно бросило якорь, на палубу высыпали матросы, они спустились по трапу и столпились у причала. Вдруг со стороны моря послышался низкий нарастающий гул. Кто-то испуганно крикнул: «Самолеты!» Истошно взвыла и тут же смолкла городская сирена. Люди на причале беспомощно озирались по сторонам. Наконец, словно опомнившись, загрохотали зенитки, небо запестрело клубами взрывов, похожих на причудливые цветы. Из-за облаков выпрыгнула стая двухмоторных самолетов. Звеньями, по три в каждом, они угрожающе надвигались на город.

От самолетов отделились и понеслись к земле страшные черные точки. Сверкнуло пламя, загрохотали оглушительные взрывы, и в порт будто ворвался смерч, взметнувший тучи пыли, комья земли, едкую гарь и пламя, он взлетел в небо и, осев, похоронил все живое.

Не успела отгреметь первая волна взрывов, как сквозь лающий грохот зениток снова прорвался низкий, леденящий душу звук, и глухие раскаты взрывов донеслись теперь уже со стороны реки Хали.

Самолеты сделали круг, развернулись и ушли в сторону моря, мгновенно растворившись в предвечерней мгле. Небо над рекой Кам, как раз в районе густонаселенных жилых кварталов, заволокло дымом пожаров, которые быстро распространялись по городу. А позади порта продолжали грохотать взрывы, сверкало пламя и черные клубы дыма зловещей завесой затягивали небо.

При первых же выстрелах зениток Ан схватила свою кошелку и вместе со всеми выскочила из мастерской, не обращая внимания на негодующие крики хозяина.

Зенитная канонада усиливалась, и гул самолетов слышался уже совсем близко. Мимо, не переставая сигналить, промчалась машина. Ан сбросила деревянные сандалии, чтобы удобнее было бежать, и тут же ее увлек поток людей, которые выскакивали из домов и переулков и устремлялись к французскому кладбищу близ протестантской церкви — там были вырыты траншеи. Ан торопливо спрыгнула в траншею. «Бомбы сбросили!» — догадалась она, увидев, как что-то посыпалось из самолетов.