— Я не знаю, как с тобой быть! Что мне делать, если ты обычных человеческих слов не понимаешь? — Бабушка будто не слышала возражений. — Мне тебя из дому не выпускать? Везде за ручку водить, как маленькую? Голова у тебя есть вообще, или она нужна только для того, чтобы лохмы твои в разные цвета красить? Не думаешь ведь совершенно, даже не пытаешься! Почему у других дети как дети, а у меня — наказание ходячее? Вся в мать, никаких мозгов! И закончить, видимо, так же решила!

Скандал перешёл в активную фазу.

Тут можно было уже ничего не делать и никак не реагировать, просто иногда кивать в такт словам и не слишком заметно думать о посторонних вещах. Ну, то есть не улыбаться.

Улыбаться Ксюху и не тянуло.

От сравнения с матерью всегда делалось не до улыбок, а бабушка, как назло, очень любила об этом говорить. И каждый раз Ксюхе хотелось забиться в угол, зажать уши и заорать: «Нет! Прекрати! Я — не она! Я не буду как она!»

— Такая же бессовестная балбеска, только о себе и думаешь! А обо мне кто подумает? А о последствиях? Хоть бы раз в жизни, прежде чем глупость сделать, мозги включила! Как ты дальше жить собираешься, я не понимаю?!

Ксюха тоже не понимала.

А как, действительно, жить, если всё, что она делает — неправильно? Любой поступок, любое решение, любой выбор — ошибка (по крайней мере, с точки зрения бабушки). Не та одежда, не та музыка, не те оценки.

— Глаза бы мои тебя не видели! Рожу твою бесстыжую!

«Я ведь могу просто развернуться и уйти», — подумала Ксюха. Даже покосилась на дверь, искренне надеясь, что делает это незаметно.

И в тот же момент отчётливо поняла, что никуда она на самом деле не уйдёт. Не потому, что пойти некуда, и не потому, что кеды обратно из шкафа доставать неудобно, а потому что… ну…

Потому что если она сейчас развернётся и уйдёт, то поступит в точности как мама.

И получится, что Ксюха действительно в неё. Что они одинаковые. И закончат одинаково. И значит — ничего, совершенно ничего нельзя изменить. Только разреветься от безысходности, прямо здесь, на пороге.

А ещё потому, что бабушка огорчится. То есть огорчится ещё сильнее. Она ведь Ксюху на самом деле любит. Потому и ругается, что любит. Это просто такой вот у неё способ любить.

Больше-то ей любить некого.

И как тут уйдёшь?

— Бабуль, не надо. Не кричи. Я всё исправлю, — осторожно вклинилась в бесконечный монолог Ксюха.

— Что ты исправишь? Себя ты исправишь?

— Я деньги найду. За телефон Серёгин. И вообще.

— Где ты их найдёшь, дармоедина?

— Заработаю.

— Кто тебя на работу возьмёт, малолетку? Сиди дома! Если узнаю, что ты с какими-нибудь наркоманами связалась, с закладками там или ещё чем — выпорю так, что неделю сидеть не сможешь. Ясно тебе?

— Ясно.

— Что тебе ясно?

Да всё ясно. Что малолетка, дармоедина и, с точки зрения бабушки, может запросто связаться с наркоманами. Хотя последнее, конечно, вряд ли. Что же она, совсем дура, что ли?

С другой стороны, Людвиг, наверное, ещё хуже, чем наркоманы. Непонятнее и опаснее. А ведь связалась же на свою голову!

— Я буду вести себя прилично и сидеть дома. И ходить в школу. И не драться там… и вообще нигде.

Бабушка молчала, будто ещё чего-то ждала. Не разговор, а собеседование на должность штатного телепата!

— Извини? — неуверенно предположила Ксюха. И, судя по слегка потеплевшему взгляду, угадала.

— Иди ужинать, — велела бабушка, кивая в сторону кухни. — Да стой ты! Руки помой. И переоденься.

Чат класса молчал. Очень подозрительно молчал.

Ксюха давно догадывалась, что где-то есть ещё один, в который её не позвали, но сейчас окончательно в этом убедилась. Потому что не могло такого быть, чтобы сегодняшнее событие вообще нигде не обсуждалось.

А значит, завтра все опять будут шушукаться по углам и пялиться в спину. В лицо-то, скорее всего, ничего не скажут, но всё равно неприятно.

Зато в одном из мессенджеров внезапно обнаружилось сообщение от Тимура: «У тебя всё в порядке? Помощь нужна?»

«Ничего страшного, уже всё нормально. Спасибо», — набрала в ответ Ксюха и мысленно показала одноклассникам язык. Точнее, одноклассницам. Им-то, небось, Тимур в личку не пишет!

На самом деле его звали Тимур Игоревич, учителей всё-таки положено величать по имени-отчеству, особенно если они взрослые, а не какие-нибудь практиканты.

А Тимур Игоревич был вполне уже взрослым, преподавал историю и обществознание, носил очки в тонкой оправе, прятал под длинными рукавами рубашек татуировки и, по мнению некоторых девчонок, походил на какого-нибудь корейского айдола.