Капитан Кха едва сдержал вздох облегчения, он боялся поднять глаза от стола.

Шау налил из термоса в кружку горячего чаю и протянул капитану. Тот взял ее прямо из рук, пробормотал «спасибо», но к чаю не притронулся.

— Закури, — предложил Шау. — Тошно тебе, наверное, сейчас. Покури, а потом иди поешь, ты ведь голоден. Завтра или послезавтра увидимся снова, времени впереди много. Ну, а то, что ты сам пошел в сайгонскую армию, это твоя ошибка…

Они молча курили. Задумчивый взгляд Шау, прямой и искренний, был устремлен на капитана. А капитан не отрывал мрачного усталого взгляда от огонька лампы. Кружка с горячим чаем давно остыла, сколько сигарет он выкурил — он и не помнил…

Наконец он поднял голову:

— Я виноват перед тобой, Шау. Тогда я…

Шау протестующе махнул рукой:

— Да, ты ударил меня, но это ничто в сравнении с тем унижением, в которое повергли нас враги, заставив вьетнамцев пойти против своего народа. Твой проступок передо мной я уже забыл, и незачем об этом думать. Я хочу только, чтобы ты осознал свою вину перед родиной…

По другую сторону бамбуковой перегородки лежал, прислушиваясь, Мам. Те двое замолчали. Мам долго ждал, надеясь услышать еще что-нибудь, и незаметно задремал. Когда он проснулся, лампа все еще горела. Мам не знал, о чем они успели переговорить за это время. Он хотел было приподняться и заглянуть за перегородку, но несколько рук тут же протянулись к нему и заставили лечь. В этот момент голос капитана, хрипловатый и слегка подрагивающий, тихо, но отчетливо произнес:

— Не думал, что когда-нибудь увижусь с тобой. Если бы мы встретились немного раньше…

Те же самые руки, которые только что удержали Мама, теперь легонько подергали его за волосы, словно спрашивая, все ли он хорошо слышал.

В эту ночь многие из пленных не спали…

Перевод И. Зимониной.

Чем дальше, тем уже, тесней становилась извивавшаяся змеей протока. Крупные листья кустистых пальм [43] , спутанные клубки вьющихся растений, которые свисали с наклонившихся почти к самой воде деревьев, то и дело шурша задевали навес лодки. В кромешной тьме стоял нескончаемый комариный звон, монотонно плескалась вода под размеренными взмахами весел. Молча, сосредоточенно греб старый Тхать Нук, и убаюканная лодка, казалось, скользила куда-то в темную глубину, забирая то вправо, то влево, чтоб избежать голых сухих ветвей кустарника и корней деревьев, выступавших из воды, и тогда мне еще страшнее становилось от непомерно больших, навыкате глаз Тхать Нука, старого лодочника-камбоджийца.

Я попал, что называется, в положение человека, оседлавшего тигра. Сойти на берег или вернуться в Линькуинь — деревушку, откуда мы выехали, не было уже никакой возможности.

В Кампонгспы я наконец сбросил с себя солдатскую форму и переодетым дошел до Такео; мне необходимо было попасть в Тиньбьен, но я не рискнул выйти на шоссе и вынужден был больше месяца пробираться через джунгли, так я оказался здесь, в этом глухом краю, рядом с вьетнамо-камбоджийской границей. Не знаю, спасло ли меня какое-то чудо или непреодолимое желание жить придало мне сил, только я вынес все — голод и жажду дневных переходов и кошмарное ощущение затерянности в ночных джунглях.

Черные глянцевитые тела кобр, с вкрадчивым шуршанием скользящих в густой листве, зловонный гнилостный запах, приносимый резкими порывами ветра, которые внезапно налетают на вас среди безжизненной тишины полуденных джунглей; деревья-исполины, чьи стволы под силу обхватить разве что доброй дюжине мужчин; от покрытых наростами, скрюченных, как щупальца спрута, корней веяло такой жутью и напоминанием о растениях-людоедах, что я, втянув голову в плечи, бежал без оглядки; рык тигра в слепой черноте ночи, треск деревьев, ломаемых стадом слонов на другом, невидимом берегу ручья, вселяющие ужас пронзительные крики гиббонов, отрывистые вопли обезьян, созывающих стаю, мерцающие огоньки — глаза выслеживающего добычу зверя…

Угроза, таившаяся в девственной чаще, наполняла меня всего, от макушки до кончиков пальцев, трепетом, животным страхом, какой, наверно, тысячелетия назад испытывали наши предки в своей незащищенности перед природой; но этот страх, преследовавший меня все время моего единоборства с лесом, оказался ничтожным по сравнению с тем ужасом, который охватил меня сейчас, когда я оказался один на один с этим стариком.

— Эй, не спишь?

— Нет, нет!

Стоило мне услышать этот голос, как у меня мурашки побежали по телу. И чтобы убедить его в том, что я не собираюсь спать, я добавил:

— Как тут уснешь, когда комаров такая прорва. Да мне, собственно, и не хочется.

— Поспи хоть немного, устанешь так-то, не спавши! Забирайся в ноп [44] я его для тебя приготовил.

Ну вот, он снова пытается расставить мне силки. Если я сейчас, как последний дурак, заберусь в ноп, ему не придется даже поднимать свое здоровенное весло, чтобы огреть меня по голове; эти крепкие руки с выпирающими, как узлы канатов, бицепсами, — на них был отчетливо виден зеленоватый узор татуировки: слова заклинания, расположенные в форме башни, — внушили мне ужас еще вчера, когда я впервые встретился с Тхать Нуком в харчевне, где он пил вино. Ему ничего не стоит расправиться со мной как с котенком, для этого достаточно лишь схватить ноп и опустить его в воду.

— Хотите сигарету… — я приподнялся, открыл пачку сигарет с фильтром «Джет» — подарок вьетнамца, хозяина харчевни, и протянул Тхать Нуку.

— Кури сам, мне неохота.

Я долго щелкал зажигалкой, пока наконец не зажег сигарету. Пламя зажигалки запрыгало над кончиками моих пальцев; выхваченное из темноты широкое лицо Тхать Нука, в отблесках огня принявшее оттенок закопченной меди, его огромные, дико вытаращенные глаза, зияющий рот показались мне вдруг такими откровенно чудовищными, что я, содрогнувшись, поспешно убрал зажигалку.