День клонился к вечеру, и поселок стал оживать. Репортеры собрали оборудование и разъехались по домам, вертолет исчез, но по недостроенному дому, в котором мы беседовали с Фионой Рафферти, носилась стая мальчишек, они раскачивались на строительных лесах, притворялись, что выталкивают друг друга из высоких окон, – танцующие черные силуэты на фоне пылающего неба. В конце дороги подростки, развалившись, сидели на изгороди, окружавшей заросший сорняками сад; ничуть не скрываясь, они курили, прикладывались к бутылке и глазели на меня. Вдали кто-то яростно нарезал круги на большом мотоцикле без глушителя, еще дальше без остановки качал рэп. В пустые оконные проемы ныряли птицы, на обочине что-то шмыгнуло в груду кирпичей и колючей проволоки, вызвав сход крошечной пыльной лавины.

Выезд из поселка обозначался двумя огромными каменными столбами, в проеме отсутствующих ворот колыхались заросли высокой густой травы. Когда я двинулся по пологому склону к песчаным дюнам, трава успокаивающе шуршала и обвивалась вокруг моих щиколоток.

Поисковая группа работала в полосе прилива, копаясь в водорослях и разглядывая пузырящиеся воронки с улитками-береговичками. Завидев меня, поисковики один за другим выпрямились.

– Успехи есть? – спросил я.

Они показали мне свою добычу – пакетики с вещдоками, – словно озябшие дети, плетущиеся домой после того, как целый день охотились за сокровищами на свалке. Окурки, банки из-под сидра, использованные презервативы, сломанные наушники, рваные футболки, обертки, старые ботинки. В каждом пустом доме что-то валялось, каждый пустой дом кто-то захватил и колонизировал: детям хочется поиграть в “слабо”, парочкам – уединиться или получить острые ощущения, подросткам – что-нибудь сломать, животным нужно где-то жить и растить потомство. Природа не терпит пустоты, у нее ничего не пропадает: как только уехали строители, застройщики и риелторы, в дома вселились мыши, крысы, птицы, сорняки, деловитые букашки.

Несколько находок имели определенную ценность: сломанный перочинный ножик – скорее всего, слишком маленький, – а также нож с выкидным лезвием, который мог бы представлять интерес, не будь изъеденным ржавчиной. Три дверных ключа, которые нужно было проверить на совместимость с замками Спейнов, шарф с засохшим темным пятном, которое могло оказаться кровью.

– Славное барахлишко, – сказал я. – Отдайте их Бойлу из отдела криминалистики – и по домам. Ровно в восемь утра продолжите там, где остановились. Я буду на вскрытиях, но как освобожусь, то сразу к вам. Спасибо, леди и джентльмены. Вы хорошо поработали.

Они побрели по дюнам к поселку, стягивая перчатки и потирая затекшие шеи. Я остался. Поисковики решат, что я хочу в тишине подумать о деле – просчитать мрачную математику вероятностей или мысленно увидеть лица мертвых детей. Если наш парень за мной наблюдает, то подумает то же самое. Но они ошибаются. Я заранее выкроил десять минут в расписании, чтобы испытать себя на этом пляже.

Я стоял спиной к поселку, ко всем убитым надеждам, к месту, где раньше на бельевых веревках, натянутых между трейлерами, колыхались яркие купальники. На тусклое небо рано выплыла тусклая луна, мерцающая за тонкими дымчатыми облаками; море было серым, неспокойным, настойчивым. Теперь, когда поисковики ушли, линию прилива снова захватили морские птицы. Я стоял неподвижно, и через несколько минут птицы забыли обо мне и принялись скакать в поисках пищи. Их крики звучали высоко и чисто, словно свист ветра среди скал. Однажды писк ночной птицы за окном трейлера разбудил Дину, и мама процитировала ей Шекспира: “Ты не пугайся: остров полон звуков – и шелеста, и шепота, и пенья. Они приятны, нет от них вреда” [9] .

Подул холодный ветер, я поднял воротник пальто и сунул руки в карманы. В последний раз я был на этом пляже, когда мне было пятнадцать, тогда я только-только начал бриться, только начал привыкать к своим раздавшимся плечам, всего неделю как начал впервые гулять с девчонкой – блондинкой из Ньюри [10] по имени Амелия, которая смеялась над всеми моими шутками и на вкус напоминала клубнику. Я был тогда другим – энергичным, бедовым, хватался за каждую возможность посмеяться или рискнуть; напора во мне было столько, что я мог прошибать каменные стены. Когда мы, парни, боролись на руках, чтобы произвести впечатление на девушек, я потягался со здоровяком Дином Горри и победил его три раза подряд, хоть он и был вдвое больше меня, – вот как сильно мне хотелось, чтобы Амелия мне поаплодировала.

Я смотрел на воду, на ночь, которую приносил прилив, и вообще ничего не чувствовал. Пляж казался картинкой из старого кино, а тот юный сорвиголова – персонажем из книги, которую я прочел в детстве и кому-то подарил. Вот только в спинном мозгу и в ладонях что-то гудело – словно неслышный звук, словно сигнал тревоги, словно струна виолончели, разбуженная зовом камертона.

И разумеется, Дина, чтоб ее за ногу, меня уже дожидалась.

Когда видишь мою младшую сестру впервые, то прежде всего замечаешь, как она красива – настолько, что и мужчины, и женщины забывают, о чем говорили, стоит ей войти. Дина похожа на фею со старинных рисунков пером: изящная, как у танцовщицы, фигурка, белая кожа, которую не берет загар, пухлые бледные губы и огромные голубые глаза. Походка у нее такая, словно Дина парит в дюйме над землей. Художник, с которым у нее был роман, однажды назвал ее идеалом прерафаэлитов, что звучало бы более романтично, если бы он не бросил ее две недели спустя. Сюрпризом это ни для кого не стало – когда узнаешь Дину поближе, то понимаешь, что она больная на всю голову. Психотерапевты и психиатры ставили ей самые разные диагнозы, но все они сводятся к одному: моя сестра не приспособлена к жизни. Ей просто это не дано. Она может притворяться нормальной – иногда несколько месяцев подряд, а иногда даже целый год, – но для этого ей, словно канатоходцу, требуется предельная концентрация. Так что рано или поздно Дина теряет равновесие и падает – бросает очередную неквалифицированную низкооплачиваемую работу, ее бросает очередной мерзкий бойфренд – мужчины, которым нравятся ранимые девушки, обожают Дину, пока она не показывает им, что такое настоящая ранимость. В конце концов она объявляется на моем или Джерином пороге, обычно посреди ночи, и несет какой-то бессвязный бред.

Тем вечером она, чтобы не быть предсказуемой, заявилась ко мне на работу. Наш отдел находится в Дублинском замке, и поскольку этот комплекс построенных за восемьсот лет зданий, имеющих то или иное отношение к защите города, является туристической достопримечательностью, к нам может войти любой прохожий. Мы с Ричи быстро шагали по брусчатке к зданию конторы, и я укладывал в голове факты, чтобы изложить их О’Келли, как вдруг от темного угла отделилось смутное пятно и полетело к нам. Мы оба вздрогнули.