Сольвейг – потерявшая голос ледяная сирена. Чтобы отыскать сестру в царстве духов зимы, она должна сшить для духов-ветров дюжину платьев из снега, инея и льда. Эскилль – огненный серафим, награжденный даром и проклятием пробуждать пламя одним прикосновением. Он отправляется в стеклянный лес, чтобы разгадать его тайны, и судьба сталкивает его с прекрасной немой скрипачкой.
Носители двух противоборствующих стихий, они поневоле оказываются втянуты в войну духов острова. Хозяин Зимы пробуждается от векового сна, неся с собой лишь холод и тьму. Стихия льда вступает в схватку со стихией пламени, и от того, кто победит, зависит судьба всего Крамарка – острова вечной зимы.
Глава первая. Остров вечной зимы
Белая Невеста дышала стужей в лицо, рассыпая иней на пушистые ресницы. Танцевала рядом – беспечная, свободолюбивая. Ветер, ее дикий безымянный спутник, бросалв Сольвейг снежинки, словно шкодливый зверек. Она не замечала колких прикосновений зимы – явления на Крамарке незыблемого, вечного. Нерешительно топталась на месте, искоса поглядывая на сестру.
– Давай, у тебя получится! – ободряюще кивнула Летта, которая играла роль ее наставницы вот уже несколько зим, что плавно перетекали друг в друга.
Сольвейг с обреченным видом повернулась к воткнутой в пушистый снег вазе из тонкого стекла. Набрала в легкие воздуха с ароматом еловых иголок и спела короткую музыкальную фразу – энергичную, отрывистую, взрывную. Во всяком случае, таковой она подразумевалась. Вышло ужасно – приумноженный эхом вскрик девчонки, увидавшей здорового инеевого паука. Сольвейг вздохнула и послала Летте виноватый взгляд.
– Пой не голосом, не связками – сердцем! Сосредоточь всю силу, что в тебе скрыта, сплети ее в один большой клубок. – Сестра сжала ладонь в кулак и тут же резко разжала пальцы. – А затем выплесни наружу, высвободи ее! Пой!
Сольвейг зажмурилась и запела. Увы, она слишком старалась и слишком боялась снова подвести Летту: Песнь получилась чересчур громкой и резкой. Так пронзительно и фальшиво звучит скрипка в руках человека, который коснулся ее струн в первый раз. Снежнокрылки, что устроились на припорошенных инеем еловых ветвях, испуганно разлетелись в разные стороны, а вазе все было нипочем. Сольвейг в отчаянии помотала головой. Так стыдно!
– Попробуй еще раз, – мягко сказала Летта.
Сольвейг смотрела на вазу как на злейшего врага. Вгляделась в светлое стекло, словно пыталась проникнуть в само его естество, выискать его слабости – что отчасти и было правдой. Сосредоточилась и запела так, как учила Летта. На этот раз ее голос звучал иначе – сильнее, глубже. И песня стала иной, не человеческой. Раздался хруст, по упрямому стеклу зазмеилась тонкая трещина – серебристо-белая, словно иней.
Она вздохнула. Радоваться долгожданному успеху мешало понимание: ее способности все еще слишком скромны. Музыку, что обычно лилась с губ Сольвейг, тяжело назвать полноценной Песнью – уникальным даром ледяных сирен. У нее был идеальный слух, чистый голосок, приятный тембр, и по человеческим меркам пела она неплохо. Однако ее связки, призванные стать связующими нитями между ней и магией сирены, не восстановились до сих пор. Песнь Сольвейг потеряла былую мелодичность и звучала слишком неуверенно. На тихие вибрации ее голоса окружающий мир не реагировал вовсе. Они с Леттой пробовали разные ноты, разные тональности, но результат был всегда один. Сиренья магия пробуждалась лишь тогда, когда Сольвейг использовала более громкую, напористую грань своего голоса. Но и это получалось далеко не всегда.
К тому же, подобная Песнь – звучная, отрывистая, с резкими переходами от одной ноты к другой, излечивать не способна. Она способна только разрушать. Бросив взгляд на стену живого зеленого леса, за которой прятался Ледяной Венец, Сольвейг поежилась. Она – не Фрейдис, которая годами вынашивала планы обнаружить гнездо исчадий льда, добраться до него и уничтожить. Сольвейг с детства грезила мечтой стать целительницей. Но она была так же далека от этой мечты, как и восемь лет назад, когда случилась беда. С тех пор ее Песнь уже не звучала так, как раньше.
Они все никак не могли подобрать к ее родовым способностям заветный ключ. Никак не могли сделать из Сольвейг настоящую ледяную сирену.
– Ничего страшного, – улыбнулась Летта. – Теперь попробую я.
Могла бы сказать: «Смотри, как надо». Но чуткая и сострадательная сестра никогда такого не говорила.
Она отошла на шаг от вазы, прикрыла глаза и разомкнула губы. То, что донеслось до ушей Сольвейг, разительно отличалось от ее бездарного пения. Звук шел изнутри, из души, из сердца Летты. Шел по нарастающей, становясь все громче, выше и звонче. Будто кто-то раскручивал спираль, конец которой с каждой секундой становился тоньше и острей. В какой-то момент почудилось, что Песнь Летты способна иглой проколоть набухшие облака, чтобы усеять землю белоснежным пухом.
Она могла варьировать силу своего голоса, настраивать его, как чрезвычайно хрупкий и капризный инструмент. И сейчас – как, впрочем, и всегда – настроила его идеально. Летта брала не громкостью голоса, а разрушительной точностью, филигранностью. Она роняла ноты, словно бритвенные лезвия, игольчатые шипы, острые льдинки. И когда ее Песнь преодолела порог, за которым для людей звук становится неслышим, ваза пошла трещинами и разлетелась на части.
Сольвейг понуро смотрела на блестящие в снегу осколки. Источник их дара был один, но воплощение разнилось. Летта была всего на пять лет старше Сольвейг, но уже изумительно владела искусством сиреньего пения. В ее вьющихся, темных с рождения волосах уже появилось несколько бело-серебристых, словно изморозь, прядок. Когда дар ледяной сирены раскроется в полную силу, локоны Летты станут прекрасным белоснежным полотном. Сольвейг не сомневалась, что это произойдет совсем скоро.
Ледяных сирен с абсолютно белыми волосами на Крамарке было не так много. Одной из них была Фрейдис, чей сын Риг проявил немалую настойчивость, ухаживая за Леттой. Другой – из тех, кого лично знала Сольвейг – была старая Магнхиль, лучшая целительница Атриви-Норд. Та самая, что лечила ее разорванное когтями исчадия льда горло. Та самая, что пыталась спасти и ее мать. Магнхиль умерла на сто сорок пятом году жизни – предел даже для ледяных сирен, которые словно замораживали время, благодаря чему жили дольше обычных людей.