Шрифт:
Вот и все. Видишь, у меня никаких других интересов нет, кроме вдов.
Финикова прогнал окончательно и сказал, чтобы он не смел больше ко мне и показываться. Так вольно разговаривает с Анной Ивановной, что из рук вон! А она, дура, и рада, развеся уши, слушает.
Ну, будь здоров.
Твой Глеб.
Здравствуй, любезный Ипполит Иванович!
Наконец-то я получил твое письмо! Из него, однако, я вижу, что ты оттого так долго мне не писал, что вообще недоволен моим поведением и считаешь меня вроде какого-то подлеца. Письмо наполнено нотациями, проповедью. Со вниманием прочитал я эту твою проповедь и нотации и нашел, что ко мне ты их напрасно адресуешь. Не может все это ко мне относиться. Отвечаю на твое длинное послание вкратце. Никогда я не был содержанкой в пиджаке и никогда не буду. Содержанкой в пиджаке может назваться тот, кто, ничего не делая, получает от женщин все блага земные, а я – я получаю от Анны Ивановны определенное жалованье, квартиру с мебелью и стол за то, что состою управляющим ее дома и дачи. Ведь до меня же был у ней управляющий старичок Ковыркин. Если же Анна Ивановна иногда делает мне кое-какие ничтожные подарки, то ведь служащим тоже очень часто делают подарки, когда они с особенным рвением относятся к делу. Что же касается до наших интимных отношений, то смотри на это как на гражданский брак.
От Акулины Алексеевны я также получил кое-какие гроши за труды, а не за что-либо другое. Я взыскал по двум векселям деньги и получил что-то около трехсот рублей. Взыскивать есть труд. Я бегал за должниками ее и ловил их, трепал сапоги.
От Прасковьи Федоровны я попользовался только часами, но и то уплачу ей за них десять рублей, так что же тут такого неблагородного? Что я пью и ем у вдов моих – так ведь они мои знакомые. И ты, я думаю, у твоих знакомых пользуешься угощением.
Ты пишешь мне про какие-то идеи. Э, милый мой Ипполит Иванович! Какие теперь идеи! Где они? Никаких теперь ни у кого идей нет, а ищут все, чтобы хорошенько пожить. Борьба за существование – вот одна нынешняя идея, и больше никакой. Не такой век нынче. Молодежь… Что такое молодежь! Нет нынче молодежи. Да и себя я теперь уж не считаю за молодежь… Да ежели бы и считал, то и нынешняя молодежь таких же мыслей, как и я. Есть десяток-другой полуумных мечтателей и проповедников какой-то идеальной честности – вот и все. И сидят они голодом. А я хочу жить. Я имею право жить, искал себе хорошего житья и нашел. Опять-таки нашел его, повторяю, за свой труд, за свою работу, а ты посмотри на других-то из нынешней молодежи: добрая треть около старух и живут от них уже без всякого труда. Кто при более богатой женщине, кто при менее богатой, кто крупный кусок с бабы рвет, кто мелкий, кто при купчихе, кто при генеральше, а кто так просто при чьей-нибудь экономке, чтобы слаще кормила.
Не время, милый мой, так рассуждать теперь, совсем не время, не те мысли теперь у всех, не те воззрения. Все переменилось. Я не скажу, чтобы это было хорошо, но что делать, общее течение. А нам зачем же плыть против течения? Никого не удивишь.
Надеюсь, что все это мое письмо прочтешь ты внимательно, прозришь, переменишь обо мне свое мнение и останешься таким же моим другом, как был раньше.
Жду от тебя письма.
Твой Глеб.
Любезный Ипполит Иванович, здравствуй!
Получил твое письмо. Вижу, что ты по-прежнему мной недоволен, хотя и пишешь ко мне. Прочел опять твои нотации. Больно, обидно мне их читать, но все-таки прочел их и попробую оправдаться, хотя теперь уже и вижу, что трудно тебя в ступе утолочь. У нас положительно диаметрально противоположные воззрения насчет эксплуатации вдов. Ты считаешь все это чем-то бесчестным, а я ничего бесчестного тут не нахожу. Мне кажется, что ты просто отстал. Да оно и понятно. Вот уже шесть лет, как ты живешь в провинции, а я по-прежнему в Петербурге. Петербург или провинция! А здесь, в Петербурге, общие воззрения таковы, что связь с женщиной, особенно вдовой, не считается ничем предосудительным. Ты говоришь, что я из-за выгод с ней сошелся и потому это предосудительно. Ах, боже мой! Да кто же сходится с женщиной из-за вреда себе? Наконец, ты ставишь мне в упрек, что при Анне Ивановне у меня есть еще Акулина Алексеевна и Прасковья Федоровна. Друг мой, да где же ты теперь найдешь таких идеальных мужчин, которые были бы верны одной женщине! Их очень мало, и это разве какие-нибудь уроды, которые не могут иметь успеха у женщин. Уж и от законных-то жен погуливают на стороне, а Анна Ивановна мне не жена.
Ну, да довольно об этом. Все мы люди и человеки и во грехах рождены. Хочешь любить меня таким, как я есть, – люби, не хочешь – не надо. А перемениться на твой вкус я не могу. Ведь это значит опять в черное тело идти, а я из него только что выкарабкался и начинаю дышать как следует. Смотри на меня как на шалопая – вот и все. А бесчестного во мне ровно ничего нет.
Конечно, я виноват, что я очень много болтаю о себе в письмах. Но не могу я от тебя, которого все-таки считаю моим другом, скрыть своих успехов. Вот и сейчас чешется рука сообщить тебе кое-что о себе новое… Из агентства я ушел. Не служу больше в конторе агентства. Помилуй, не иметь даже и вечером отдыха! Днем я занят по делам Анны Ивановны, по дому, по даче, и занимайся еще вечером в агентстве! Бог с ними, с тридцатью рублями жалованья! Я теперь у Анны Ивановны получаю пятьдесят рублей в месяц за управление домом и дачей – с меня этого при всем готовом и довольно. Зато я теперь имею свободные вечера и могу бывать с Анной Ивановной в театрах, в клубах, в гостях. Недавно мы были у Утюговых. Анна Ивановна даже будет крестить там.
На сегодня довольно. Устал. Целый день пробыл в Лесном на даче Анны Ивановны. Там теперь маляры оклеивают комнаты новыми обоями, кое-что красят, и потому нужно было присмотреть за рабочими.
Пишу тебе письмо в новом шелковом халате. Ах, как приятна какая бы ни была шелковая одежда! Какое-то особое ощущение испытываешь, когда только тронешь рукой по шелку. Халат этот – подарок Анны Ивановны. Она подарила мне его в ответ на мой подарок – часы, которые я купил у Прасковьи Федоровны.
Был и у ней на днях, то есть у Прасковьи Федоровны. Теперь я и ее поверенный. Она поручила мне взыскать кой с кого по одной претензии за поставленный паркет и выдала мне доверенность. Домовладелец, а не платит. Ну, да я еще скручу. Взялся я из-за двадцати пяти процентов. Вот тоже и это, пожалуй, считай бесчестным.
Будь здоров. Желаю всего хорошего.
Твой Глеб.
Милый Ипполит Иванович, здравствуй!
Вчера получил твое письмо, и опять с нотациями. Брось ты все это. Довольно. Ты при своем останешься, а я при своем. Ничего ты покуда еще не знаешь, какая такая моя связь с Анной Ивановной. Это связь прочная, и, может быть, даже она окончится законным браком. Она влюблена в меня теперь, как кошка, и я сам чувствую к ней привязанность.
Высказавшись в таком смысле, не считаю предосудительным похвастаться перед тобой, что вчера она мне за мои усиленные труды по управлению ее домом и дачей подарила прелестные золотые часы с цепочкой. Принимая от нее эти часы, я высказал ей твои воззрения на получение ценных подарков от женщин. И она мне ответила: «Какой вздор!» Видишь, я от нее даже этого не скрываю.
Похвастаюсь тебе и еще кой-чем. Прасковья Федоровна предлагает мне заняться управлением ее паркетной фабрики, назначает жалованье в пятьдесят рублей, но я, кажется, откажусь от этого. Зачем, если мне и так живется хорошо? Я не жаден. Кроме того, подумываю и совсем прекратить к ней свои посещения. Деньги, шестьсот рублей, с домовладельца за паркет я получил, честным путем полтораста рублей с нее заработал – с меня и довольно.