«С гордо поднятой головой расхаживает Климка по заводу, как доменщик. Эти рослые, сильные, опаленные пламенем люди, одетые в брезент, точно в броню, считаются в заводе главными и держатся смело, уверенно, спокойно. Как равный, Климка угощает доменщиков папиросами, а иногда сам просит закурить. Закурив, начинает серьезный, взрослый разговор, начинает всегда одинаково:
— Как поживает, порабатывает наша Домна Терентьевна?
Так рабочие окрестили свою доменную печь. Он держит себя везде, во всем на равной ноге с доменщиками. И в походке, и на лице у него как бы написано: «Я тоже доменщик». Иногда случается, скажут ему кто из ехидства, кто по зависти:
— Угольщик ты, а не доменщик. У тебя с доменщиками одна копоть общая.
— Нет, не одна копоть. Мой уголь не в самовар идет, а в домну…
И получается, что он тоже доменщик, и среди них занимает не последнее место».
Наравне со взрослыми в разное время — в годы первых пятилеток и в Великую Отечественную войну, в послевоенные годы — трудились их юные помощники — ребята. Об этом — повести и рассказы Л. Пантелеева, А. Кожевникова, Ю. Яковлева, сибиряков Г. Пушкарева, Л. Квина, В. Коньякова и других писателей.
Глеб Пушкарев
ДВА ПЕТРА ИВАНОВИЧА
Торопливыми по-стариковски шагами Петр Иванович входит в цех и останавливается, ослепленный солнечным светом. В огромные окна снопами врываются лучи солнца и, разбиваясь на тысячи мелких снопиков, отражаются на станках, металлических частях, на грудах свеженапиленного, оструганного желтоватого леса.
Петр Иванович прикрывает глаза ладонью, как козырьком, и сердце его болезненно сжимается: в цехе ни одной души.
«Неужели еще в столовой? — мелькает у него спасительная мысль, и он поднимает глаза на большие стенные часы. — Десять минут прошло…» Завертывает обшлаг спецовки, подносит часы к уху, прислушивается, смотрит на циферблат:
«Тоже десять. А в цехе никого».
Петр Иванович беспомощно оглядывается по сторонам и машет рукой:
— Дал же мне господь работничков…
Он выходит из цеха на площадку. И там никого. Он проходит дальше и видит: на солнцепеке прямо на земле лежат трое и греются, как котята. Чуть дальше еще двое играют в шашки на сосновой плахе. А самый малый — тоже Петр Иванович — лежит на крыше и целится из рогатки в воробья, удобно устроившегося на ветке тополя.
— Так! — говорит вслух Петр Иванович и вздыхает.
И разом оживает площадка. Кто-то засвистел громко и пронзительно за штабелями леса, откуда-то из щели, с заборов, из-за кладей леса посыпалась ребятня.
Пройдя степенно мимо начальника цеха, они вдруг бросались вприпрыжку в цех. А он стоял и ждал, когда самый малый — Петр Иванович — спустится по трубе с крыши и пойдет в цех.
Малый торопится, руки его скользят по трубе, того и гляди, что оборвется и упадет. Петру Ивановичу страшно за него, но парень уже на земле, отряхивает с себя пыль и деловито идет к цеху.
— Ну? — не то говорит, не то спрашивает Петр Иванович-старший.
Малыш чуть задерживается возле начальника цеха и вдруг сует ему в руки рогатку.
— Будьте уверены, Петр Иванович, не подведем. Провиноватились — сами исправим.
И, как все, вприпрыжку в цех.
Петр Иванович смотрит на часы — семнадцать минут. Качает головой. Медленно идет в цех.
Ослепительное солнце. Петр Иванович снова прикладывает ладошку к глазам и видит: все на местах. Ритмично гудят станки, поют пилы, шныряют рубанки, стучат молотки.
Петр Иванович идет по цеху, говорит сам с собою вслух, громко, не обращаясь ни к кому, но каждому кажется, что он говорит это для него. Старик доходит до станка самого малого, останавливается, чуть спускает очки на нос и долго следит за его работой.
Петр Иванович-младший поднимает голову, хочет что-то сказать, и вся физиономия его вдруг расплывается в широчайшую улыбку.
— Солнышко-то какое, Петр Иванович! Разве можно такое терпеть?.. Кончим работу, а солнышка-то больше уже и не будет. Когда его еще увидишь? В выходной? А выходных у нас уже три недели не было…
Петр Иванович теряется. Он не знает, что ответить. Прав ведь, шельмец. И все же ворчливо иронизирует:
— Пускай, видно, воюют там без снарядов, а мы будем на солнышке греться…
Петр Иванович-младший останавливает станок, обиженно отвечает:
— А бывало когда, чтобы мы не сделали своего?.. На солнышке чуток погрелись, так за это мы, может быть, двадцать процентов лишних дадим… Как, ребята, а?
— Почему не дать.
Петр Иванович-старший обескуражен. Он знает — раз ребята сказали, значит, сделают. А все же нельзя уступить: нарушена дисциплина. Уступить, значит — подчиниться ребятам. Он трясет бородкой и ворчливо бубнит:
— На словах все можно, а вот на деле как. Посмотрим…
Таким же сердитым Петр Иванович уходит к своему месту. Ребята видят его спину, сутуловатую, рассерженную, но не видят лица начальника. А Петр Иванович-старший из-под руки поглядывает на ребят, и под его седыми усами прячется улыбка: «Стараются чертенята».
До конца смены он не выходит из своего закутка, выдерживает марку обиженного. Ребята подходят к нему с необычайною робостью. Останавливаются в нескольких шагах и молчат.
— Чего надо? — Петр Иванович страшно суров.
— Кончил я, Петр Иванович. Можно переходить?..
— Переходи…
И снова отвертывается к столу.
С тетрадкой в руках обходит цех табельщица, вихрастая, косенки — хвостиками, голубенькая ленточка — веревочкой. А глаза острые, шустрые, готовы брызнуть смехом. Она подходит к каждому — в голосе строгость. Говорит мальчишеским баском:
— Сколько?
И сразу после гудка к доске.
Ребята на рысях сбегаются туда же. Вытянулись на цыпочках, следят за каждой цифрой и облегченно вздыхают, когда в их графе появляется цифра выше ста. Охнут и покосятся туда, где стоит сердитый Петр Иванович.