— Но они уходят с песней, папа, как тот ручеек. Ты же знаешь, я его слышал!

На этом дело разрешилось. Теперь Давиду было десять, и в его глазах смерть все еще не была чем-то ужасным. Это приносило отцу мальчика облегчение, однако именно это и пугало его.

— Давид, — сказал он мягко. — Послушай меня.

Мальчик обернулся с долгим вздохом.

— Да, папа.

— Мы должны уйти. В большом мире тебя ждут люди — мужчины, женщины, дети. Тебе предстоит сделать много прекрасной работы. А на вершине горы работать не получится.

— Почему? Мне здесь нравится. Я здесь жил всегда.

— Не всегда, Давид. Шесть лет. Тебе было четыре, когда мы переехали. Возможно, ты не помнишь.

Давид покачал головой. Он вновь мечтательно смотрел на небо.

— Я думаю, я хотел бы — хотел бы уйти — если бы мог уплыть на этом кораблике-облаке, — пробормотал он.

Отец вздохнул и покачал головой.

— Мы не можем уплыть на корабликах-облаках. Мы должны идти пешком, Давид, довольно долго, и выходить надо очень скоро, — добавил он с жаром. — Я должен вернуть тебя — вернуть к друзьям, пока не…

Он поднялся, шатаясь, и попытался сделать несколько шагов. Руки и ноги его дрожали, кровь била в виски. Эта слабость была ему отвратительна. С яростью, рожденной ужасом, он повернулся к сидящему рядом мальчику.

— Давид, надо идти! Мы уйдем завтра!

— Отец!

— Да, да, идем! — Он спотыкался, словно слепой, но все же смог добраться до двери хижины.

Давид тихо сидел, после встал и пошел за отцом.

Казалось, к мужчине вернулись силы. Руками почти перестали дрожать. Он снял фотографии и «Сикстинскую Мадонну» и аккуратно сложил их в коробку, чтобы оставить в доме. Из-под кровати вытащил большую, пыльную дорожную сумку, сунул в нее немного еды, одежду и большую часть разбросанных нот.

Давид стоял в дверном проеме и с изумлением смотрел на него. Потом в его глазах мелькнуло странное выражение.

— Папа, куда мы идем? — спросил он дрожащим голосом, медленно входя.

— Назад, сын. Мы возвращаемся.

— В деревню, где мы берем яйца и бекон?

— Нет-нет, дружок. В другую сторону. На этот раз мы спустимся в долину.

— В долину? В мою долину, где Серебряное озеро?

— Да, сын, и еще дальше — гораздо дальше. — Мужчина говорил мечтательно, глядя на фотографию, которую он держал в руках. Она оказалась между нотными листами и не была отложена вместе с другими фотографиями. Это был портрет красивой женщины.

Давид неуверенно взглянул на отца.

— Папочка, кто это? Чьи это фотографии? Ты никогда не рассказывал об этих портретах, кроме того кругленького, что ты носишь в кармане.

Вместо ответа отец обратил к нему отсутствующий взгляд и задумчиво улыбнулся.

— Ах, Давид, мальчик, как они тебя полюбят! Как полюбят! Но не разрешай себя баловать, сын. Смотри, запомни — запомни все, что я тебе говорю.

Давид снова задал свой вопрос, но на этот раз мужчина повернулся к фотографии спиной и пробормотал что-то, непонятное мальчику.

И Давид больше не задавал вопросов. Он был слишком потрясен, слишком обеспокоен. Никогда еще мальчик не видел отца в таком состоянии. В нервной спешке тот наводил порядок, часть вещей положил в сумку, другую в старый чемодан, чтобы оставить его в доме. Щеки отца сильно раскраснелись, глаза ярко сияли. И он говорил почти без остановки, но Давид почти ничего не понимал. Потом мужчина схватил скрипку и заиграл. Никогда раньше Давид не слышал, чтобы отец играл так. Глаза мальчика наполнились слезами, а сердце охватила тупая, тянущая боль — но почему, мальчик не знал и сам. Еще позже мужчина оставил скрипку и устало опустился на стул. Тогда Давид, утомленный и напуганный, побрел к своей койке, лег и уснул.

Почти перед рассветом он проснулся в другом мире. Отец ласково звал его к завтраку. Комнатка, лишенная украшений, казалось голой и холодной. Закрытая и перевязанная ремнями сумка стояла у двери на полу вместе с двумя скрипками в футлярах, готовыми к отбытию.

— Мы должны торопиться, сын. До поезда идти далеко.

— До поезда? Настоящего поезда? Мы поедем на нем? — теперь Давид окончательно проснулся.

— Да.

— И это все, что мы берем?

— Да. Поторопись, сынок.

— Но мы вернемся — когда-нибудь?

Ответа не последовало.

— Папа, мы вернемся — когда-нибудь? — голос Давида стал настойчивым.

Мужчина остановился и подтянул на сумке ремень, который и так был туго затянут. Затем беззаботно рассмеялся.

— Ну, конечно, ты когда-нибудь вернешься, Давид. Только подумай, сколько всего мы здесь оставим!

Когда последняя тарелка была отложена в сторону, последний предмет одежды поправлен и комнатка окинута последним взглядом, путники взяли сумку и скрипки и вышли в сладостную свежесть утра. Заперев дверь, мужчина тяжело вздохнул, но Давид этого не заметил. Его лицо было обращено на восток — Давид всегда смотрел в сторону солнца.