Клюге сказал по-свойски, по-домашнему:

— Проходите, проходите! Располагайтесь.

Движением руки выпроводил за дверь охранника, подвинул Воронину кресло, сел в другое, сбоку. На столе, свободном от бумаг, стоял только телефонный аппарат и еще — прямоугольный, в лакированном футляре — радиоприемник. Светилась шкала с названиями городов, написанными по-немецки. И музыка слышалась.

— Сейчас, — сказал Клюге. — Только дослушаем. Редчайшая редкость.

Сквозь помехи и атмосферные разряды звучало далекое фортепьяно — позванивали, рассыпались стеклянные колокольчики.

— Великолепно, — сказал Клюге, когда музыка кончилась. — Знаете, кто играл? Ныне забытая пианистка Верочка Лотар… Никогда не слышали? Была такая француженка, удивительно талантливая. Выступала вместе с Артуро Тосканини. Перед войной вышла замуж за советского инженера, уехала с ним в Ленинград. Так и пропала, бедняга. Теперь можно услышать только старые записи…

Приемника Клюге не выключил. На незнакомом языке диктор негромко пробормотал что-то, потом снова зазвучало фортепьяно.

— Это уже не она… Хотя тоже неплохо. Вот слушаю, и появляются печальные мысли. Жизнь коротка, а на свете столько прекрасных вещей — музыка, поэзия, картины великих художников. И не успеешь познакомиться даже с малой частью этого богатства…

У Воронина невыносимо кружилась голова. Давали себя знать и бессонная ночь, и волнение перед этим разговором. Опять круги перед глазами, плавающие темные точки, тошнота. Выдержать бы, не свалиться.

— Вам нездоровится?

— Я здоров, — ответил Воронин.

— Переволновались? Я понимаю: неизвестность хуже всего. Но место, где вы оказались, еще не самое худшее на земле… Здесь не гестапо, не тюрьма. Всего-навсего — военная разведка.

Клюге был в штатском костюме. При подобных беседах мундир и регалии только мешают. Даже обязательного портрета фюрера не было на стене кабинета.

— Себя можете не называть. — Клюге улыбнулся. — Воронин Александр Гаевич… Лейтенант. Коми. Командир взвода. Возьмите-ка маленький подарочек, Александр Гаевич.

Он протянул Воронину надломленную, тронутую желтизной фотокарточку.

— Ваша жена. Возьмите, оставьте у себя… Очень приятное лицо. Черные глаза и белокурые волосы — это, знаете ли… редкость… Она тоже по национальности — коми?

— Коми.

— Среди ваших документов, Александр Гаевич, было еще письмо, которое вы не успели отправить… Сейчас найду его… Вот оно. К сожалению, теперь его не пошлешь, хотя технически это возможно. Ваша жена, вероятно, получила официальное извещение о том, что вы пропали без вести. И любое письмо от вас теперь вызовет… гм-гм… недоумение. Есть другой способ. Мы могли бы очень деликатно информировать вашу жену. Просто сообщить, что вы живы-здоровы. Она сохранила бы такое известие в тайне?

— Не надо, — сказал Воронин.

— Но она ведь очень переживает. И, судя по вашему письму, вы тоже ее любите.

— Не надо.

Клюге знал, что Воронин откажется. Вернее — сразу, едва увидел входившего в кабинет Воронина, понял это. Зырянин волновался, но явно умел держать себя в руках.

— Нелегко ей с двумя ребятишками, Александр Гаевич…

Клюге все держал фотокарточку, будто поддразнивал Воронина. Большая удача, что зырянин угодил в плен, не успев уничтожить письмо и документы. Теперь грешно этим не воспользоваться.

— А если станет известно, что вы в плену, Александр Гаевич, жене будет совсем плохо. Не так ли? Советские власти не жалуют семьи тех, кто сдается в плен…

— Я в плен не сдавался.

— Это мы с вами знаем.

Клюге сделал ударение на слове «мы» и выдержал паузу. Воронин остался невозмутим. Обросшее, исхудалое лицо было спокойным, глаза полуприкрыты.

— Нигде не зафиксировано, что вас подобрали в бессознательном состоянии. Никто этого не видел. Вы сдались в плен, Александр Гаевич. И рассказали о дислокации советских частей. Охотно рассказали все, что вам известно…

— Там верят, что я не расскажу.

— Мы располагаем довольно подробными сведениями о вашем участке фронта…

Воронин не поднимал темных, посиневших век. И крупные руки его лежали на коленях неподвижно.

— Легче всего подумать, что эти сведения поступили от вас.

— Ничего. Там разберутся.

Было ясно, что Воронин не боится. Вины за собой не чувствует и оттого спокоен. Вполне допустимо, что уже в концлагере приготовился к смерти. Встречаются фанатики, которым легко умереть, если совесть чиста.

— Что ж, такая стойкость делает вам честь, Александр Гаевич. Я по профессии филолог и встречал в литературе лестные отзывы о вашем народе. Рад, что они подтверждаются.

Беседа принимала оттенок, точно соответствующий геббельсовскому циркуляру. Не называйте их скотами и варварами. Похваливайте за доблесть. Министр пропаганды был бы доволен.

Но министр лично, можно сказать, не сталкивался с варварами. Иначе знал бы, что нельзя всех зачислять в олигофрены. Не все расцветают от глупой похвалы.