Почему он был самым, шумным даже среди адского шума стамбульского рынка? Потому что, не надеясь на свой — впрочем, довольно звонкий — мальчишеский голос, он беспрерывно дудел в какую-то небольшую блестящую дудку, звуки которой были так пронзительны, что, казалось, могли разбудить мертвого.

А почему он был самым ярким в нестерпимой пестроте стамбульского рынка?

Потому что его шею опоясывал блестящий обруч наподобие ошейника, а на этот обруч было нанизано… Не знаю сколько, не могу даже приблизительно определить сколько, но во всяком случае великое-множество галстуков! Один пестрее другого. И все они, развеваясь на легком ветру, а больше на быстром бегу мальчика, трепетали, словно флаги всех стран мира. И даже больше: если где-то, на других планетах, в других мирах, реют чьи-то флаги, то и их цвета несомненно присутствовали здесь…

Закрепленные на кольце-ошейнике узкой стороной внутрь, галстуки извивались, как сотни змей, или медленно струились, как сотни разноцветных ручейков. А сам мальчик, невысокий и, кажется, вовсе тощенький, утопал в яркости своей ноши. Только его черная, в крутых завитках голова, ничем не покрытая, несмотря на палящее солнце, торчала из своеобразного ожерелья, как тычинка цветка из пестрого венчика.

У мальчика — трудно сказать, сколько ему лет: восемь? Возможно. Десять? Пожалуй! — небольшие, кофейного цвета глаза, очень-очень бойкие. Нос тоже какой-то бойкий, широковатый и чуть вздернутый. Зубы ослепительно белые на коричневом лице. Но они видны только в редкие мгновения, когда мальчик опускает свою дудку и тогда уже кричит во всю силу:

— Галстуки! Галстуки! Самые лучшие! Самые нарядные! Самые дешевые! Вот они! Они на мне! Вам не надо заходить в лавку и копаться там. Все на виду! Все сразу! Выбирайте любой!

Мальчик повторяет свою маленькую речь, вероятно, сотни раз в день, но всегда с таким азартом, словно эти слова впервые вырвались у него! А маленькие крепкие босые ноги выскакивают, пританцовывая, из галстучной чащи.

Встречая мальчика в ошейнике много раз в день, я не замечала, чтобы его часто останавливали желающие купить галстук.

Однажды я увидела, как несколько туристов — это были, кажется, англичане — подозвали мальчика. Ему велели стать на какой-то ящик тут же среди базара и дудеть в свою дудочку.

Галстуки на ошейнике сразу успокоились, не струились, не развевались, а бессильно повисли, как флаги в безветрии. Сразу стало видно, что одни из них полосатые, другие — в диковинных узорах, а больше всего — с целыми сценами: на красном поле галстука дерутся негры-боксеры; аквалангист плывет в зеленой, атласной глубине среди розовых актиний; две японки в пестрых кимоно стоят на желтом галстучном песке; по синему-синему шелковому морю идет белый пароход, и даже в бархатной черноте космоса летит золотая ракета!..

Туристы бегали вокруг мальчика и хищно щелкали фотоаппаратами, как голодные волки зубами, а некоторые нацеливались кинокамерами.

Потом с громкими восклицаниями они устремились дальше, бросив мальчику мелкую монету. Но никто не захотел купить галстук ни с неграми, ни с космосом.

Как-то большая компания подвыпивших моряков с английского судна, стоявшего в газани, окружила мальчика в ошейнике. Вот эти так прямо вцепились в мальчиков ошейник! Каждый новый галстук, попадавшийся им, приводил моряков в восторг! Они показывали его друг другу, громко смеялись и тянули обруч в разные стороны, так что мальчик вертелся, словно вьюн, в кругу этих веселых, здоровенных парней в белых шапочках набекрень.

В конце концов они порядком общипали его ошейник, и такой выручки, наверное, уже давно не было у мальчика с глазами, похожими на кофейные зерна. И на ошейнике зияли пустые места.

Мальчик разогнал оставшиеся галстуки по своему обручу и побежал по переулку.

Не знаю зачем, я последовала за ним. Вероятно, просто из любопытства. И еще потому, что у меня не было никого в этом городе, а мальчик, которого я встречала столько раз, был уже как бы моим знакомым.

Конечно, я не догнала бы его, но издали заметила, что он нырнул в какую-то из лавчонок обочь узкой улицы. А когда я дошла до этого места, то увидела низкую дверь, на которой было намалевано: из оранжевого кофейника льется черная жидкость в синюю чашку, а из чашки вырывается клочок белой ваты. Отсюда было ясно, что здесь подают крепкий и горячий кофе.

Я хотела толкнуть низкую дверь. И может быть, попробовать крепкого и горячего кофе, но в эту минуту прямо на меня выскочил мальчик в ошейнике. Я успела отметить, что ошейник его опять заполнен до отказа великим множеством галстуков, развевавшихся и извивавшихся, как змеи, как флаги, уж сама не знаю, как что! Такое теперь, вблизи, это было зрелище!

Мальчик поднял ко рту свою дудку и понесся по направлению к бульвару Ататюрка. А я отправилась пить горячий и крепкий кофе.

Мазня на вывеске не обманула меня. Хотя это оказалась самая нищенская, маленькая кофейня, в которой мне когда-либо доводилось побывать, кофе в ней готовили отлично. Занимался этим пожилой человек с большой лысой головой, едва прикрытой черной повязкой, с лицом серым и сморщенным, как сушеный инжир.

Все время, пока я пила кофе, за дощатой перегородкой стрекотала швейная машина. Она умолкала только на секунду, наверное, когда невидимая швея начинала новый шов. И мне стало казаться, что маленькая пустая кофейня вся наполнена негромким, вкрадчивым стрекотаньем невидимой машинки, как иногда ночью одинокая комната наполняется трескотней невидимых сверчков.

Хозяин немного говорил по-английски, и я спросила:

— Кто это у вас шьет все время?

Почему-то мне подумалось, что выдают замуж дочку или внучку, срочно готовится приданое. Машинка стучала так весело, а свадьба, даже самая бедная, — тоже свадьба. Про галстуки я вовсе забыла.