— Да-да, конечно, и я не сомневалась, что он напишет. И что же он написал тебе?

— Очень хорошее письмо, мама... Умное, душевное такое. Как товарищу мне написал. Ну так, будто мы с ним однополчане.

— А он по-другому и не мог написать, Гриша. Он ведь такой человек... такой человек, — вдруг задохнувшись, сказала Зинаида Николаевна, и, хотя она и на этот раз ни словом не обмолвилась о своем чувстве к Алексею Петровичу, ее взрослый, ее мужающий сын неожиданно сам отчетливо понял, что мать говорит ему о любви.

Если бы Зинаида Николаевна знала, какой высокий образец чувства явила она сыну, она все бы ему рассказала, все без утайки, потому что сыну своему она желала только добра. А любовь ее к Алексею Петровичу, даже неразделенная, безответная, безнадежная, была добром. Добром и счастьем. Только матери редко говорят о таком с сыновьями.

— Спасибо тебе, мама, — сказал Гриша.

— За что, сынок?

— За все... За то, что ты у меня такая.

— И тебе спасибо, сынок... Но может, тебе все-таки что-нибудь требуется? Ты скажи, не стесняйся, а то прервут, и я так и не узнаю.

— Не прервут. И мне ничего не надо, мама, у меня тут все есть, что нужно. Вот только учебники — я тебе на днях список послал. Ты по этому списку отбери их в шкафу и пошли мне. И прежде всего математику, физику, химию, — сказал Гриша, и Зинаида Николаевна повторила вслед за ним — математика, физика, химия, — это то, чем Гриша пренебрегал в школе. И мать доводил до слез, и себе немало попортил нервов.

— Готовиться будешь? — спросила мать.

— Попробую горку одолеть, — сказал Гриша.

— В политехнический?

— Нет, мама, в военное училище.

— Ты это твердо решил? — спросила мать.

— Твердо. И самому хочется. И надо. Ты же видишь, что кругом происходит.

— Вижу. И все-таки еще подумай. Твой отец слесарем был. И отец твоего отца тоже слесарничал. И другой твой дед, отец мой, тоже с металлом имел дело. Вот я и думала, что ты по металлической части пойдешь.

— А как же иначе, мама. Обязательно по металлической части пойду. Металла теперь в армии сколько угодно. Всякого металла. Но что ты молчишь, мама, разве я неправильно решил?

Он чувствовал, что мать колеблется. И по тому, как она молчит в этот миг, он понял, что ей страшно отпустить его навсегда в грозный мир оружия. Страшно, потому что она мать.

— Я тебя очень прошу, мама, не отговаривай меня. У нас же с тобой совесть есть. И я все по совести решил.

— Хорошо, сынок, тебе жить — тебе и решать, как жить, — сказала Зинаида Николаевна. — Учебники я тебе завтра же пошлю... Но боюсь, трудно тебе будет сейчас заниматься... Все-таки не дома, и служба.

— Об этом не беспокойся, мама, с этим я справлюсь. У нас многие ребята служат и занимаются. И не только ребята — у меня тут знакомая девушка есть, так она работает и учится. И представь себе, на «отлично» учится.

— Вот ты какой, — сказала Зинаида Николаевна. — Уже успел девушкой обзавестись, а матери — ни слова.

— Так нечего еще говорить, мама... Правда, мы с ней славно дружим, она очень хороший товарищ.

— Понимаю, понимаю, — сказала Зинаида Николаевна. — А как ее зовут, твою знакомую?

— Анукой, а по-нашему — Аннушкой.

— Аннушкой? Хорошее имя Аннушка, — сказала Зинаида Николаевна. — Ну, раз так, передай ей привет от меня.

— Спасибо, мама, передам.

...На улице дождь вперемешку со снегом, и сквозь мокрые стекла Аннушкиного киоска ничего нельзя разглядеть. Гриша постучал в окошко.

— Выгляни, красавица!

— Заходи, погрейся, — сказала Анука.

В киоске почти как на улице, но на электрической плитке чайник.

— Чаем угостишь?

— Угощу.

— А я хотел тебя сегодня в кино пригласить, да не выйдет. Весь свой капитал на междугородной оставил. Неожиданно удалось с матерью поговорить. И представь себе, сразу дали — минут десять ждал, не больше.

— Мама твоя, надеюсь, здорова?

— Да, здорова. И просила тебе привет передать.

— Мне?!

Он еще не видел Ануку такой. Она будто вспыхнула вся, и казалось, что щеки ее вот-вот сгорят дотла.

«Ну что ты, что ты», — хотел успокоить ее Гриша, но ничего не сказал, потому что неожиданно обрадовался ее смущению.