— Вы имеете в виду, что они все равно все испортят и потому не надо ничего приводить в нормальный вид?!

— Ну нет, ремонт нам, конечно, очень нужен, — вздыхает он. — Но это миллионов 50, не меньше.

С одной стороны коридора расположены двухместные камеры, с другой — многоместные. Куда ни зайди — страшно. Пол в выбоинах, стены ободраны, на потолке плесень, окна от грязи стали черными, как от сажи.

— Вы считаете, что больница может так выглядеть? — спрашиваю главврача (кстати, спасибо ему за то, что весь путь проделал с нами и по каждому пациенту давал пояснения).

— Не считаю, — честно отвечает он. — Но денег нет.

Вообще, если быть до конца откровенными, то большинство камер нужно просто закрыть как непригодные для нахождения там людей. В некоторые зайти невозможно из-за специфического запаха. Были такие камеры, где я смогла пробыть ровно минуту — не выдержала зловония.

— А почему унитазы загаженные? — спрашиваю сотрудников.

— Тут пациенты в таком состоянии, что не могут самостоятельно убирать.

— И что, эти камеры вообще никто не убирает?

— Ну почему же… Четыре осужденных отряда хозобслуги… Но они не успевают. Каждый день точно не получается.

Не похоже, что тут убирают даже раз в неделю. Мы тем временем обнаруживаем пациента, который сам по себе является источником непереносимого запаха. Почему его не выводят мыться? Нам объясняют, что он отказывается. «Силой мы его не можем заставлять».

Человек не мылся несколько недель, при этом не менял нательное белье и, судя по всему, не всегда ходил в туалет в отведенное для этого место. Как такое можно допускать? Но врачи парируют: мол, если бы его скрутили и силой отвели в «баню», то потом мы, правозащитники, возмущались бы (что тоже правда).

Но есть же иной путь.

— Будем больше уговаривать, — обещает доктор. — Но у нас есть еще и другая проблема. Некоторые не против мыться, но не могут сами. А санитаров у нас нет. Желающих обмывать психически тяжелого больного, сами понимаете, немного.

Думаю, именно поэтому иногда сажают в психбольнице в одну камеру тяжелых и вполне здоровых (например, тех, кто попал после попытки суицида или ждет психиатрической судмедэкспертизы). Не исключаю, что и Рида поместили в камеру к самым тяжелым, чтобы он там за них убирал и вообще был «нянькой». Американский студент этого не понял и заботы тюремщиков о сокамерниках за его счет не оценил.

Будем откровенны: кто из нас готов оттирать нечистоты от стен и пола за другими, мыть их, одевать, кормить, слушать мычания и стоны?! Именно потому должны быть ставки санитаров. Если бы эта психбольница была не тюремной, а вольной, то на такое число пациентов ей бы полагалось по стандарту 20 санитаров. Тут же, повторюсь, нет ни одного. Как такое вообще может быть? Но это вопрос не к сотрудникам «Кошкиного дома».

А я делюсь с врачами своими соображениями по поводу того, что хорошо бы пригласить сюда нового главу ФСИН и его помощников, завести в эти «чудесно» пахнущие камеры и показать неспособных к самообслуживанию больных. Уверена, и деньги на ремонт, и ставки для санитаров нашлись бы, и вентиляцию бы починили.

Меж тем в очередной камере нас встречают нечленораздельные звуки. Привязанный к кровати пациент мычит. Нас уверяют, что «вязка» нужна, чтобы он себя не травмировал, и что ее вот-вот снимут (должен подействовать препарат).

На момент нашей проверки в больнице содержались 217 человек. Истории тяжелых пациентов по большей части страшные. В основном это те, кто совершил убийства. Но есть и такие, кто насилия не применял. Вот, к примеру, бывший учитель истории, который уверяет, что он на самом деле бывший полицейский. Задержан за то, что пел странные песни и писал не менее странные посты в соцсетях (в них нашли экстремизм и призывы к терроризму).

— Типичная картина бреда, — говорит доктор, — без всякой экспертизы понятно, что он невменяем.

Или вот задержанный по подозрению в мошенничестве молодой человек, весь в татуировках.

— Думаю, у меня «крыша» от наркотиков съехала, — деловито рассуждает он. — С 15 лет употреблял. Мама по заграницам ездила, ей не до меня было. А отец в Воронеже, он редко меня видел. Я с бабушкой жил, пока не сбежал. Работал бариста в кафе — кофе варил. А вообще я художник. Каждая татуировка на моем теле означает важный период в моей жизни, перенесенную боль.

Парня уже «стабилизировали», до этого он в СИЗО пытался покончить с собой на фоне видений «потустороннего мира» и панических атак.

В большой камере, где он сидит, нет ни телевизора, ни холодильника, ни даже книг. Он просит, чтобы принесли что-нибудь почитать (библиотекарь тут же ему предлагает стопку литературы).

Один из задержанных по подозрению в покушении на телеведущего Владимира Соловьева выступает вперед. Говорит, что попал сюда из СИЗО № 3. Мужчина имеет психиатрический диагноз, на свободе стоял на учете в ПНД, принимал препараты. Когда мы его в первый раз нашли в ИВС на Петровке, он был в плохом состоянии: сказал, что без лекарств уже пять дней, начался тремор, спутанность сознания. По нашей просьбе ему вызвали скорую, та дала необходимые препараты. Мы думали, что его сразу отправят в психбольницу «Бутырки», где есть специалисты и где он сможет получать лечение. Но он почему-то оказался в СИЗО «Пресня»…