Хикс странным образом успел влюбиться в первый же вечер их знакомства, и с такой страстью, что уже рассуждал о Любе как о жене и собирался с ней венчаться в церкви. Мура его пока удерживала, внушая, что надо немного подождать, удостовериться, что их чувства серьезны и прочны. Френсис на нее обижался, не понимая, к чему эти испытания, если ему и часа невозможно прожить без Любы. Он отбирал у возлюбленной платки, булавки и вечерами перед сном целовал их. Локкарт даже стал бояться за его рассудок и, встретившись, переговорил с Любой, не зная, насколько серьезно ее чувство. Ибо он не представлял, что станет с Хиксом, если Малинина его бросит. Он точно может сойти с ума. Но, к удовольствию Роберта, Люба оказалась милой, серьезной девушкой, которая питала такое же страстное чувство к Френсису.

Локкарт через Михаила Чехова устроил им хорошие места в ложе. Мура немного подтрунивала над этой старательностью Хикса в стремлении подружиться с девятилетней племянницей своей возлюбленной. Она не понимала вообще такой безумной любви, которая, по ее мнению, способна только к разрушениям. Роберт придерживался другой точки зрения. Он и сам когда-то был безумно влюблен, да так, что чуть не испортил себе карьеру.

— Я недавно ее встретил, — как-то признался он Муре.

— И что? — спросила она.

— Ничего, — ответил Локкарт. — Очень мило поговорили.

— Значит, ты ее не любил, — сделала вывод Мура.

Роберт не стал ей объяснять, что он пережил за эти несколько минут короткой встречи. Она была с мужем, и лишь поэтому он сдержался. Он не сказал, что, если б она поманила его пальчиком, он бы, наверное, побежал за ней. А может быть, и нет. Хотя и Муру он уже любил страстно и сильно.

Хикс для Роберта и Муры был своего рода взрослым сыном, которого они как бы сообща воспитывали. Локкарт учил политике и философии, а Мура — науке любви и как преодолевать житейские дрязги. Снова послышался стук в дверь, уже более настойчивый.

— Бобби, открой же! — взволновалась Мура.

У нее все было в порядке: булавка не сломалась, чулок не порвался. Она стояла, одетая в вечернее темно-вишневое платье, готовая объявиться перед всеми во всем своем великолепии, но она специально подгоняла Роберта, зная, что он тоже не любит открывать дверь. Во-первых, она не могла в этом вечернем платье вот так запросто выйти в прихожую, открыть дверь да еще помогать раздеваться двум мужчинам. Это значит уж совсем не уважать себя. Она готова помочь накрыть на стол и даже пожарить отбивные вместо кухарки, которая вполне могла прийти после своей церкви и все сделать. Но кухарка наотрез отказалась. Все русские жутко упрямые.

Была и другая причина, не менее важная, почему Мура торопила своего возлюбленного, но об этом ей пока думать не хотелось. «Получится так получится», — решила она.

Все, шифрование закончено. Локкарт засунул шифрованное письмо в конверт, заклеил его, вложил шифр в томик Байрона, стихи которого ему нравились, бросил письмо и книгу в стол.

— Мэ-эри! Робе-ерт! Черт возьми! — барабаня в дверь, кричал Робинс.

— Никакого терпения и такта! — проворчал, поднимаясь, Локкарт.

— Бобби! — взмолилась Мура и даже сердито притопнула ножкой.

Локкарт задвинул ящик стола, оставив ключ в замке, поднялся, поспешил к двери.

— Мы уже хотели уходить! — входя первым, обиженно проговорил Робинс, Каламатиано с мрачным видом вошел следом, вытащил из сумки бутылку красного сладкого греческого вина, вручил ее Локкарту.

— Извините, Рей, Ксенофон, все в порядке, просто ваш приход застал нас в несколько необычном состоянии, — улыбнулся Роберт.

— В каком это необычном? — удивился Робинс и громко расхохотался, усмотрев во фразе лишь некий фривольный смысл, чем немало смутил хозяина дома.

— Это совсем не то, что ты думаешь, — прокомментировал Роберт, помогая гостям раздеться в полутемной прихожей. — Прошу, господа!

Локкарт провел гостей в гостиную. Стол посредине небольшой залы уже был сервирован на шестерых. На окнах висели прозрачные тюлевые шторы, и солнце, проникая в гостиную, играло на хрустальных бокалах и графине, разжигая игру зайчиков на темно-зеленых с цветочным рисунком обоях, под стать которым была подобрана и мебель: зеленая софа с выгнутой спинкой и два таких же кресла, большая напольная ваза с засохшим тростником. В углу сиротился стол для карточных игр с зеленым сукном, когда-то занимавший свое почетное место на званых обедах. Солнечные лучи падали и на большой живописный портрет Роберта, на котором он был изображен в полный рост в той самой бобровой шубе нараспашку и с бобровой шапкой в руке на фоне катка на Патриарших прудах. Из-за его спины на заднем плане выглядывала хорошенькая молодая девушка в облегающем спортивном костюме с дразнящими черными глазами и темной родинкой на румяных от мороза щеках.

«Та первая возлюбленная?» — подумал Каламатиано.

— Это портрет Константина Коровина, — заметив взгляд Ксенофона Дмитриевича, сообщил Локкарт. — Мы были дружны до революции. Я сам попросил изобразить этот сюжет на заднем плане, с ним связано много воспоминаний, и чем больше я смотрю на эту карттгну, тем грустнее становится, что все это в далеком прошлом. Вы не были у него на Мясницкой, 48, в доме Немчинова?

— Нет.

— Мы как-нибудь сходим, я вас познакомлю. Удивительный художник! — Он помолчал. — Мне иногда кажется, что все революции ничего не прибавляют для счастья человека, а только вычитают, и это становится похожим на старость.