Ева глубоко вздохнула.

— Не знаю, если честно.

— Как это — «не знаю»?

— Бесовцев умер.

— Этого следовало ожидать.

— И что же… Вы тоже скоро умрёте?

Ранель добродушно усмехнулся.

— Ну, для начала я провожу тебя до дома, а там посмотрим.

— Но… Почему вы все умираете? Разве у вас нет другого способа вернуться домой?

— Не задавай глупых вопросов, Ева, — несколько раздражённо бросил Ранель и взял из рук Евы чемодан. — Будь другой способ, мы бы, наверное, додумались до него, уж за тысячи-то лет.

Почему-то они пошли пешком: может быть, Ранель оттягивал момент расставания с полюбившейся ему девушкой, а может, он по старой привычке хотел прочувствовать расстояние, которое он преодолевает, но Ева была не против. Улицы сменялись проспектами, проспекты — бульварами, бульвары — переулками, а переулки снова сменялись на улицы. Чем больше они отдалялись от вокзала, тем безлюднее и пустыннее становилось: в столь ранний час оживлённо было только там, где не бывает не оживлённо, а весь остальной город ещё спал, наслаждаясь последними минутами сна. Ранель молчал, глубоко погрузившись в известные одному ему мысли, и изредка искоса посматривал на Еву, словно хотел запомнить её образ, но стыдился этого и не хотел быть замеченным; Ева, поняв его желание, не смотрела на него и наблюдала лишь боковым зрением.

— Так значит, это правда? — неожиданно для самой себя спросила она вслух. Ранель встрепенулся и удивлённо посмотрел на неё.

— Что именно?

— Вы правда жили в девятнадцатом веке?

— Да. И умер тоже. Вообще я много раз умирал, Ева, все уж и не помню… Давно я этого не делал. Видимо, скоро придётся повторить.

— Не будем о грустном.

— О грустном? — с искренним непониманием переспросил Ранель, чуть замедляя шаг. — Почему о грустном?

— А что, для Вас это весело?

— Нет, конечно, — казалось, Ранель ни капельки не смутился вопросом Евы, хотя, наверное, должен был это сделать. — Но умирать не так страшно, когда знаешь, что находится там, за чертой неизвестности. Только один страх есть во всём этом мире — страх неизвестности, а всё остальное — лишь разные его проявления. Каждый боится чего-то своего, но почему? Потому что это, так или иначе, может навредить ему, стало быть, человек боится умереть. А почему? Потому что он не знает, что будет потом. Если бы он знал, что попадёт в Рай, он, может быть, и не боялся бы так.

— Вы рассуждаете слишком теоретически, — возмутилась Ева на размышления Ранеля, — до противного сухо и неестественно. То, что Вы говорите, касается только людей, которые, по тем или иным причинам, не ценят своей жизни. Можете философствовать и спорить со мной сколько Вам угодно, но многие предпочтут Раю круг близких и дорогих людей.

— Может быть, — сухо бросил Ранель, глядя на дорогу перед собой бело-серыми, блёклыми глазами. — Я не знаю.

— Как же? А Мария? — удивилась Ева, почти с негодованием обернувшись на Ранеля. Тот слегка повернул голову в её сторону, но в глаза не посмотрел.

— Единственная душа, за которой я последую хоть на край света, — мрачно и твёрдо ответил Ранель, очевидно, нисколько не стесняясь своих мировоззрений. — А остальных я готов оставить в любую минуту. Простите меня, Ева, уж такой у меня характер.

— Это неправильно, — наконец сказала Ева после короткого молчания и тут же об этом пожалела: Ранель резко остановился прямо перед ней и перегородил дорогу дальше, впиваясь в её лицо острым ястребиным взглядом прищуренных белых глаз.

— «Неправильно»? — ядовито протянул он, нависая над ней. — И в чём же моя неправота, скажи мне, пожалуйста? Я демон, Ева, грешник, которому дали право быть прислугой Сатаны, и, знаешь ли, они сделали это не за красивые глаза. Да, я никого не убил при жизни, но это просто совпадение, случайность, такая же, как и миллион других в этом мире, и, будь уверена, когда нужно было всадить нож в спину, я сделал это, ни секунды не задумываясь. Друзья… Люди приходят и уходят, это лишь вопрос времени. Да и ты, Ева? Как ты можешь упрекать меня в том, что я оставляю людей, когда ты делаешь то же самое? Где была твоя совесть эти четыре года, почему она молчала? Нечего сказать? Ну давай, давай, оправдывайся… «Это другое!» — скажешь ты. Нет. Ты точно так же бросила своих друзей, что тогда, что сейчас, нисколечко не сомневаясь. Что ты сказала Сатане? «Они будут рады моему выздоровлению!» Кого ты обманываешь, Ева? Мы с тобой похожи больше, чем ты думаешь, просто у меня есть силы признать свои грехи, а у тебя — нет.

Ева уже набрала в лёгкие воздух, чтобы возмутиться, но так ничего и не сказала: возразить ей было нечего, по крайней мере, в тот момент. «Ранель просто ничего не понимает, — только и подумала тогда Ева, рассматривая своеобразный рисунок плитки у себя под ногами. — Конечно, я люблю своих друзей и всегда любила. Но мой дом здесь, а они — там. Они всегда хотели, чтобы хотя бы я, как самая младшая из них, увидела другую жизнь, настоящую… Они-то себя уже похоронили. А впрочем… Амнезис и Шут, кажется, ожили. Но Писатель, конечно, уже мёртв, причём мёртв давно: ему ничего не нужно, кроме «Поэмы» и надежды».

— Вот мы почти и дома, — уже более спокойно сказал Ранель, отрывая взгляд от дороги. Ева тоже встрепенулась и оглянулась вокруг, со странным сладким чувством в груди узнавая улицы и высотные дома. Ева слабо улыбнулась: она столько раз ходила по этим тротуарам, смотрела на небоскрёбы и слушала шум проезжающих мимо автомобилей и никогда не видела в этом ничего особенного и поэтического, но стоило ей в полной мере осознать, что она уже больше никогда сюда не вернётся, как пейзаж вокруг заиграл новыми красками, и даже гудки машин показались ей самой сладкой музыкой. «Придёт время, и я перестану их слышать, — подумала Ева, издали увидев свой дом. — Перед глазами будет другой пейзаж, может быть, в тысячу раз прекраснее этого, но он будет другой. В нём тоже будет что-то особенное, драгоценное… Но он будет не тот. Кто знает, увижу ли я когда-нибудь мои родные улицы снова? Пройдёт время, всё изменится, и не будет больше ни моей квартиры, ни парка, ни манежа, даже озеро и маленькая часовенка растворятся в небытие, и я ничего не смогу с этим сделать. Вот уж что-что, а это останется только в моей памяти, и никакие боги не вернут былое на свои места. Пройдёт какая-нибудь пара сотен лет, я прилечу сюда на паре белых крыльев и не найду ничего, что было, как мне будет казаться, так недавно, а на этом месте будет стоять совершенно другой город, и мне ничего не останется, кроме как вернуться в мой новый дом».