Сегодня я спросила у Саши, как, мол, там устроились Седых. Ведь должен же ему Даниил написать. Он как ни в чем не бывало:

— А что? Устроились.

— Тебе Даниил пишет?

— Прислал открытку и письмо.

Дальше я спрашивать не стала. Ведь если бы передавал привет, хотя бы просто упоминал меня, Саша бы сам сказал.

Что ж, и не надо!..

Цапкина теперь восседает на первой парте одна. Пересела от меня. Лучше, говорит, доску видно. Слепенькая стала, бедная!

Саша спросил:

— Ты где была в тот вечер?

— В какой? — притворилась я.

— Не строй дурочку. В тот, когда со своим глупейшим фасоном убежала от Седых.

— Попридержи язык. Нигде я не была. Дома сидела.

— Не ври. Я полчаса звонил у двери.

— Не знаю. — Я пожала плечами. — А что? Ты приходил?

— Говорю, полчаса звонил.

— Зачем?

— Деревяшка! — Он со злостью отвернулся и отошел.

Ох, знал бы ты, Саша, что у этой «деревяшки» на сердце… Но все же зря я так. Может быть, он что-нибудь сказал бы о Данииле.

Отметки в этом году у меня будут, должно быть, неважные. В следующем придется наверстывать.

Что делается с погодой! Позавчера был снег, сегодня жара. Душно и противно. Ничего не хочется.

Володя всё-таки славный парень. Сегодня шли вместе из школы; он молчал, потом говорит:

— Переживаешь?

Как-то очень хорошо сказал, не навязчиво — участливо.

— Подумаешь! — сказала я. — Что мне переживать?

Молодец, не стал навязываться с разговором…

Назавтра вызывают зачем-то в райком: звонила в школу Оля, бывшая пионервожатая из нашей старой школы.

Папа все заглядывает в почтовый ящик и посматривает на меня. Вчера спрашивает:

— Вы с Даней как — крепко поссорились?

— Навсегда.

Он похмыкал — и всё.

Снова в космосе наш! Валерий Быковский. Запросто летает, ест, спит, разговаривает с Землей.

Что-то будет еще, предчувствую. В предыдущий полет вслед за Николаевым взмыл Попович. Какой-нибудь сюрприз приготовили и на этот раз.

Я преклоняюсь перед ними — теми учеными, инженерами, пилотами, которые скромно, в безвестности — мы не знаем даже их имен — готовят подвиги, изумляющие мир. Успехов вам, дорогие товарищи!..

А я теперь буду «шишкой», «начальством». Оля вызывала меня не по какому-нибудь пустяку. Я пришла — она говорит:

— Идем к секретарю.

Я струхнула:

— Зачем?

— Пошли, пошли. Там узнаешь.

И вот вам результат: со следующей недели я выхожу в райком комсомола на работу! В декретный отпуск идет технический секретарь; я буду её заменять. Что ж, это интересно и полезно. Лично я довольна.

Сто раз «ура!» В космосе — женщина! У меня на столе уже красуется её портрет — Валентина Терешкова.

У всех женщин праздник. Получше, чем день Восьмого марта.

Вчера была у Венедикта Петровича. Дядя Веня больной «ходячий»; мы сидели в скверике у больницы. Уже когда он со мной прощался, сказал:

— Ты бы черкнула Даниилу.

— Зачем?

Он долго и внимательно смотрел на меня блестящими выпуклыми глазами, потом сказал устало и горько:

— Ну, как знаешь…

С его разрешения я начала учиться печатать на машинке. Пока «давлю клопов», но надеюсь, что за педелю чему-нибудь научусь.

Папа получил от Павла Иннокентьевича письмо. Большое и весёлое. Нога у Даниила почти совсем зажила. Собирается на лето поступать на работу.

Теперь я знаю его адрес. Ну и что?

Вчера с Володей были в кино, потом ели в кафе мороженое. Я, должно быть, перехватила лишнего — что-то болит горло.

Вадим, оказывается, уехал — перевелся в Пермь. Жук!

Машинистка из меня, по-моему, получается. Конечно, надо тренироваться и тренироваться.

Вот я и начала работать. Конечно, не по-настоящему. Весь день мне помогала Клава, которую я буду заменять. Вводила в «курс дел». Милая остроносенькая девушка (ну, скажем, не совсем девушка — через два месяца станет мамой). Она знает и умеет всё на свете. Удивительная память: помнит, наверное, тысячи фамилий и телефонов.

Народ в райкоме хороший — простой и весёлый. Мне нравится второй секретарь — Николай Ястребов. Спокойный, уравновешенный и остроумный.

Все-таки повезло мне. Я рада. Оля щурится и улыбается.

Сегодня работала уже без Клавы. Ох, как мне её недоставало! Не работа, а сплошное горе. Как бы меня не вытурили.

Никакая я, оказывается, не работница. Ничего не знаю, с людьми разговаривать не умею, все валится из рук. Понадобилось напечатать две бумаженции, так в каждой я наляпала штук по пятнадцать опечаток. До чего было стыдно, когда Николай Петрович перепечатывал! Я ревела, а он меня утешал. Позор! Зачем я так легкомысленно согласилась? Думала: ну, технический секретарь, пустяки, конечно, справлюсь. Папа говорит: терпи, привыкай. Говорить-то легко. А мне стыдно людям в глаза смотреть. И главное — работа страдает. Все-таки райком!..