Всё шло очень хорошо. Но когда Мишо занялся четвёртым рядом досок, штабель начал раскачиваться. Сначала он качался на запад и восток, затем на север и юг, потом вертелся по кругу. Вдобавок дерево жалобно стонало и скрипело, так как доски и наклейки тёрлись друг о друга.

Олаф Берген с детским изумлением смотрел на это явление.

— Эй, Генри, что, во имя Святого Скачущего Иисуса, ты делаешь с этим штабелем?

— Я? — закричал обеспокоенный Мишо. — Я ничего не делаю. Он сам. Может, землетрясение. Думаю, мне надо убираться отсюда.

Он с грохотом спрыгнул с этого штабеля на соседний, более низкий.

— Это не может быть землетрясением, — прокричал ему Берген. — Видишь, другие штабели так не трясутся, верно?

— Нет.

— Что ж, если бы это было землетрясение, другие штабели тоже тряслись бы, да? Поэтому нет никакого землетрясения. А больше причин нет.

— Да? Тогда что его трясет?

— Ничего. Только землетрясение могло такое сделать, но его нет. Поэтому штабель не качается. А теперь забирайся обратно и дай мне ещё досок.

— Так штабель не трясется, да? Ты спятил, мистер Берген. Я знаю лучше. И, будь я проклят, я не поднимусь обратно.

— О, прекрати, Генри. Это всего лишь игра твоего воображения.

— Хорошо, тогда ты вставай на штабель. А я пойду к путям.

Мишо вскарабкался на подмостки. Берген, самоуверенно оглядевшись по сторонам, спрыгнул на штабель № 1027.

Но у № 1027 были свои предположения, если у штабеля дров вообще могут быть какие-то предположения. Гора досок снова принялась раскачиваться. Берген, шатаясь, чтобы обрести равновесие, тоже был вынужден качаться. И с каждым толчком его фарфорово-голубые глаза становились всё больше и больше.

Движение не было неприятным или опасным; примерно так же раскачивалась бы корабельная палуба при сильном ветре. Обычно доски себя так не вели. Штабель, который так качается, противоестественен, возможно, даже нечестив. Олаф Берген не хотел ни единой доски из этого штабеля, даже щепки из него.

Поэтому он пронзительно закричал:

— Что за чертовщина тут происходит! — и спрыгнул вниз даже быстрее Мишо. Подошвы его рабочих ботинок быстро застучали по насыпи — и на древесном складе Олафа больше не видели, по крайней мере, в тот день.

Генри Мишо сел на железнодорожные пути и вытащил пачку сигарет. Ему придется доложить об этом странном происшествии Джо Ларошелю. Но почему бы сначала немного не отдохнуть?

Затем он услышал звук приближающихся быстрых шагов Ларошеля и выбросил сигарету. Никто не ходил так быстро, как Ларошель. Он всегда прибывал на место, почти задыхаясь, и когда он говорил, предложения наскакивали одно на другое. Так он создавал представление об очень занятом человеке, страстно преданном интересам работодателя. Среднего роста, лысеющий, с гнилыми зубами — Ларошель подбежал и выдохнул:

— Г-г-где — где Оле?

— Оле? — переспросил Мишо. — Он ушёл домой.

— Ты хочешь сказать, этот паршивец ушёл домой, ничего мне не сказав, а здесь у меня три вагона свежих досок, которые надо загрузить вовремя для полуденного фрахта?

— Да, Джо.

— Он заболел?

— Может быть. Он расстроился, когда штабель под ним начал качаться.

— Это всё паршивые фокусы! Жди здесь; я пошлю сюда Джина Камаре. Чёрт знает что творится в этом месте! — И Ларошель снова убежал.

Вскоре появился Джин Камаре. Он был старше и даже крепче Генри Мишо, который сам отличался мускулистым телосложением. Между собой они говорили на канадском французском, который мало похож на французский французский. Французы с возмущением заявили бы, что это вообще не французский.

Камаре взобрался на штабель № 1027. Прежде чем он успел предпринять что-то ещё, штабель вновь начал качаться. Камаре посмотрел вверх:

— Что, у меня кружится голова или этот чёртов штабель трясется?

— Штабель трясётся, полагаю. Необычайно! Это не ветер и не землетрясение. И никаких причин нет. Дай мне доску.

Камаре, сам того не желая, первоклассно изображал тростник в бурю, но никто не заметил, что душа у него ушла в пятки. Его это не устраивало. В нём не было ничего от тростника. Он раздвинул ноги, чтобы удержать равновесие, неуклюже попытался поднять доску, а затем повернул большое, красное, унылое лицо к Мишо.

— Не могу двигаться, — сказал он. — От этого несчастного штабеля у меня разыгралась морская болезнь. Подвинь мне вагонетку, старина.