СЕВАСТОПОЛЬСКАЯ БУХТА

Обстрел начался ровно в одиннадцать. На этот раз противник обрушил на Севастополь огонь сверхтяжелой осадной артиллерии. Снаряды летели со странным клокочущим скрежетом, словно по воздуху проносились невидимые трамваи. Потом вздрагивала земля, и вздымался кислый горячий ветер, грохот разрыва сливался с гулом и треском других снарядов и мин.

Бомбардировка застала Курчатова на подземном спецкомбинате в Троицкой балке. С началом осады город постепенно забирался в пещеры и штольни. Заводы, фабрики, хлебопекарни и госпитали разместились в гулких выработках пористого ракушечника — знаменитого инкерманского камня, из которого был построен весь Севастополь. Беспощадная, неслыханная война разорвала и смешала устоявшиеся в веках причинно-следственные связи.

Как-то, сидя на Приморском бульваре, Курчатов ощутил это всем своим существом. За изуродованными колоннами Графской пристани безмятежно синела бухта. Этот день, ослепительный и прохладный, вдруг высветил и обнажил все страшные раны города. Дымились разрушенные кварталы еще недавно голубоватых и белых домиков под черепичными крышами, темнели пустые закопченные коробки над каменными завалами. Это напоминало руины Херсонеса — древнего греческого города на узком мысу между соседними бухтами. Но Херсонес разрушило время, и весь он мог бы, наверное, уместиться на одной лишь площади Парадов.

Мастерские в Троицкой балке, где сваривали стальные конструкции испытательного стенда, Курчатов навещал довольно часто. Бомбардировка здесь почти не ощущалась. Только от самых мощных взрывов замирающей колокольной дрожью гудела земля. Пахло сыростью и карбидом.

Когда обстрел кончился, Курчатов отправился в город. Ему захотелось посидеть на той самой скамейке, куда он одиноко и тайно принес свое горе. Там же, мусоля химический карандаш, написал он письмо жене и свернул его фронтовым треугольничком.

«Спасибо за письма, они хоть немного уменьшили и смягчили те чувства, которые охватили меня, когда я узнал о смерти отца и о том, что мама не выехала в Казань.

Боюсь, что ей этого сделать нельзя будет: случилось все то, чего я опасался и предвидел заранее. Наше прощание было очень грустным — именно в ту ночь я почувствовал, как я их люблю и какие они слабые и беспомощные».

Скамейки не было. Рядом с вывороченным каштаном чернела воронка. Обнажившиеся корни с висящей на волоконцах землей, присохшей к ним, тянулись к морю, словно щупальца выброшенного прибоем осьминога.

Курчатов подумал, что осьминогов в Черном море нет, но есть рыба, которая всплывает теперь, оглушенная взрывами. Специальные рыбацкие бригады выходили в бухту сразу же после обстрелов. Сетей не брали. За какой-нибудь час шаланды были полны камбалой, луфарем, кефалью, скумбрией.

Что-что, а свежая рыба в магазинах была постоянно. И желтоватые осенние помидоры, и глянцевитые баклажаны.

Полная, по-южному цветущая женщина в измятом шелковом платье несла полную кошелку этих самых баклажанов и желтых, как латунные гильзы, огурцов. Она даже не остановилась, когда где-то над головой провыла мина. По звуку поняла, что разорвется не здесь. И вправду грохнуло где-то в районе улицы Карла Маркса.

И женщины и дети за короткий срок обрели суровый опыт бывалых, обстрелянных солдат. Курчатов думал о матери, о том, как бредет она по улицам блокадного Ленинграда, прислушиваясь к вою снарядов и визгу мин.

Он сбежал вниз по лестнице и заспешил на пристань, куда за ’ ним обещали прислать катер. У воды было свежо, и он поежился в летнем своем, видавшем виды костюмчике.

Пора бы утеплиться, подумал он, только как? Все, что вывез он с собой из Москвы, было на нем. Даже чемоданчик, и тот остался в «Метрополе». Хорошо еще, что в последний момент сунул в карман коробочку с бритвой.

Катер уже дожидался его, пришвартованный к разбомбленному пирсу. В проломах, сквозь переплетение ржавой арматуры черно отсвечивала вода. Море тихо вздымалось и опадало, обнажая гроздья мидий. Вся бухте была покрыта уснувшей рыбой.

— Це бачили, товарищ главный профессор? — вместо приветствия спросил его мичман Шевченко, вынимая из ведра здоровенную камбалу. Со спины она была лилово-коричневой, и ярко-синие пятна ее складывались в замысловатый узор. Курчатов восхищенно присвистнул.

— Четверть пуда! Не меньше, — мичман пошевелил могучими пальцами, сжавшими окровавленные рыбьи жабры, и продемонстрировал Курчатову перламутровое брюхо. — А жирна яка?

— Добрый улов, — Курчатов невольно поежился под ветерколл с моря.

— Студено? — участливо спросил мичман и осуждающе поцокал языком. — Так це разве одежда по сезону? Чего ж вы кожанку свою не надели?

Курчатов хотел сказать, что кожаная куртка, в которой он ходил последние дни, совсем не его, а Степанова и он просто не решается теперь ее брать, поскольку она нужна Пете Степанову ничуть не меньше, но только махнул рукой:

— Ничего. Перезимуем.

— Шо значит ничего? Шо значит перезимуем? Хиба ж можно в цём лапсердаке ходыть? Неможно! Мы вам, товарищ главный профессор, бушлат справим. О! — мичман бросил камбалу назад в ведро и показал большой палец, но, глянув на разбитые сандалеты Курчатова, снова зацокал. — Форменное безобразие. Непорядок на Черноморском флоте. Така золота голова, а в яких штиблетах? Треба утепленные, комсоставовские, та белье водолазное. И будет гарно.