Вместе с тем все индивидуальности, входящие в данную нацию, объединены между собой национальной общностью, которая в свою очередь отличает каждую отдельную систему мировосприятия от подобной же системы другого народа. Из этой общности и из особенного, в каждом языке своего, внутреннего стремления складывается характер языка. Каждый язык вбирает в себя нечто от конкретного своеобразия своей нации и в свою очередь действует на нее в том же направлении. Национальный характер поддерживается, упрочивается, даже до известной степени создается общностью места обитания и занятий, но в своем существе покоится на одинако вости природного уклада, обычно объясняемой общностью проис хождения. А за врожденным различием укладов кроется, конечно, непроницаемая тайна того бесконечно разнообразного соединения телесной материи с духовной силой, которое составляет существо всякой человеческой индивидуальности. Можно лишь задаться вопросом, не существует ли еще и какого-то другого способа объяснить одинаковость природного уклада. И при ответе на этот вопрос никоим образом нельзя исключить возможность влияния языка. В самом деле, соединение звука со своим значением в языке так же непостижимо, как связь тела с духом, источник всякого своеобразия природного уклада. Можно сколь угодно дробить понятия, расчленять слова, но мы от этого еще ни на шаг не приблизимся к разгадке таинственного соединения мысли со словом. Итак, в своем исконном отношении к существу индивидуальности основа национальной самобытности и язык непосредственно подобны друг другу. Только влияние последнего явственней и сильней, так что нам большей частью именно на нем приходится строить понятие нации. Поскольку развитие в человеке его человеческой природы зависит от развития языка, этим последним непосредственно и определяется понятие нации как человеческого сообщества, идущего в образовании языка своим неповторимым путем.

Но язык обладает также и силой обосабливать и соединять народы, сам по себе придавая единый национальный характер человеческим общностям, даже когда они по своему происхождению ге- терогенны. С этой точки зрения особенно отличается семья от нации. Между членами первой есть фактически устанавливаемое родство; одна и та же семья может продолжать свое существование, живя среди двух разных народов. В отношении наций вопрос может еще казаться неясным, но в отношении широко расселившихся групп народов' всегда приходится различать, все ли говорящие на одном языке имеют общее национальное происхождение или их гомогенность сложилась на почве общности самых первичных природных задатков в дополнение к общности территории, по которой они расселились, и к единообразию испытываемых ими внешних влияний. Впрочем, какое бы отношение единство нации ни имело к непостижимым для нас первопричинам, несомненно то, что лишь с развитием языка национальные различия впервые переходят в более светлую область духа. Благодаря языку они проникают в сознание и в лице языка получают предметную сферу, в которой не могут не запечатлеться, которая более доступна отчетливому осознанию и в которой сами различия выступают более отточенными и развившимися до более четкой определенности. В самом деле, по мере того как язык поднимает человека до доступной ему ступени интеллектуальности, сумрачная область неразвитого чувства все больше светлеет. Сами языки, явившиеся инструментами этого развития, приобретают настолько определенный характер, что по ним становится легче узнать характер нации, чем по ее нравам, обычаям и деяниям. Вот почему, если народы не имеют литературы и мы поэтому не можем достаточно глубоко вникнуть в их словоупотребление, они часто кажутся нам однообразнее, чем они есть на самом деле. Мы не распознаём отличительных черт, потому что нет посредника, который преподнес бы их нам и позволил бы их разглядеть.

Отделяя характер языков от их внешней формы, без которой невозможно представить себе конкретный язык, и противопоставляя характер форме, мы обнаруживаем, что первый заключается в способе соединения мысли со звуками. Взятый в этом смысле, он подобен духу, который вселяется в язык и одушевляет его, как из него же, духа, сотканное тело. Характер — естественное следствие непрекращающегося воздействия, которое оказывает на язык духовное своеобразие нации. Воспринимая общие значения слов всегда одним и тем же индивидуально-неповторимым образом, сопровождая их одинаковыми ощущениями и обертонами смысла, следуя одной и той же направленности при связи идей, пользуясь именно той степенью свободы при построении речи, какую допускает интеллектуальная смелость народного ума, соразмеренная с его способностью понимания, нання постепенно придает языку своеобразную окраску, особенный оттенок, а язык закрепляет в себе эти черты и начинает в том же смысле воздействовать на народную жизнь. Поэтому, отправляясь от любого языка, можно делать заключения о национальном характере. Языки нецивилизованных и мало развившихся народов тоже несут в себе эти следы, что позволяет нередко наблюдать такую интеллектуальную самобытность, какой на этой докультурной ступени, казалось бы, нельзя было ожидать. Языки американских аборигенов богаты примерами такого рода — смелыми метафорами, верными, но неожиданными сближениями понятий, случаями, когда неодушевленные предметы благодаря глубокомысленному пониманию их существа, переработанного воображением, переводятся в разряд одушевленных, и т. д. Грамматика этих языков различает не род, а неодушевленность и одушевленность предметов, понимая ее в самом широком смысле, и из применения этой грамматической категории можно уяснить себе взгляды народов на такие предметы. Например, они помещают небесные тела в один грамматический класс с людьми и животными, явно видя в небесных светилах самодвижущиеся существа, наделенные личностным началом и, возможно, управляющие со своей высоты человеческими судьбами. В этом смысле изучение словарей наречий таких народов доставляет особенное удовольствие и наводит на самые разнообразные размышления; а если к тому же вспомнить, что тщательный анализ форм подобных языков, как мы видели выше, позволяет разглядеть духовный организм, из которого возникает их строение, то языковедческое исследование навсегда перестанет казаться чем-то сухим и прозаическим. В каждой своей части оно приводит нас к внутреннему духовному складу, который на протяжении всех эпох человечества остается носителем глубочайших прозрений, высшего идейного богатства и благороднейших чувств.

Впрочем, для народов, чьи самобытные черты мы можем устанавливать лишь по отдельным элементам их языка, редко удается или даже вообще не удается набросать связную картину их духовного склада. Поскольку это и вообще трудное дело, по-настоящему за него браться можно только там, где нации отразили свое миросозерцание в более или менее обширной литературе и оно запечатлелось в языке так, как это возможно лишь в контексте связной речи. Ведь даже со стороны значения своих отдельных элементов, не говоря уже о нюансах, появляющихся при их сочетаниях, не сводимых непосредственно к грамматическим правилам, речь содержит бесконечно много такого, что при расчленении ее на элементы улетучивается без следа. Как правило, слово получает свой полный смысл только внутри сочетания, в котором оно выступает. Поэтому языковедческое исследование вышеописанного рода требует критически строгого анализа имеющихся в языке письменных памятников; и оно находит образцово подготовленный материал в филологически обработанных текстах греческих и латинских писателей. Хотя и здесь высшей целью остается изучение всего языка как та- нового, филология исходит главным образом из сохранившихся памятников, стремится собрать и зафиксировать их со всей возможной строгостью и точностью и использовать для получения надежных сведений об античности. Сколь бы тесной ни оставалась неизбежная связь между анализом языка, установлением его родства с другими языками, между достигаемым лишь на этом пути прояснением его строя, с одной стороны, и обработкой памятников его письменности — с другой, это все же два разных направления в изучении языка, они требуют от исследователя разных дарований и сами по себе ведут к разным результатам. Не было бы, пожалуй, никакой ошибки в том, чтобы отличать таким образом лингвистику от филологии, придавая этой последней тот более узкий смысл, который обычно связывали с нею до сих пор, но который в самое последнее время, особенно во Франции и Англии, начали распространять на всякие занятия какими бы то ни было языками. Несомненно по крайней мере то, что исследование языка, о котором идет речь у нас, не может не опираться на подлинно филологическую обработку памятников в указанном здесь смысле. По мере того как великие люди, прославившие за последние десятилетия эту область, с добросовестной точностью и вплоть до мельчайших фонетических вариантов устанавливают словоупотребление каждого писателя, изучаемый язык все яснее обнаруживает свою зависимость от господствующего влияния духовной индивидуальности и позволяет рассмотреть эту зависимость, что дает возможность выяснять заодно и конкретные пути, по которым шло такое влияние. Мы вместе с тем узнаём, что принадлежит эпохе, что — местности, что — индивиду и как общий для всех язык охватывает собою все эти различия. Причем изучению частностей всегда сопутствует ощущение цельности, и анализ ничуть не лишает явление его своеобразия.

Явственно воздействует на язык не только исконный уклад национальной самобытности, но и всякое привносимое временем изменение внутренней направленности, всякое внешнее событие, способное возвысить или подавить душу, усилить или подавить размах духовной деятельности нации, но главное — всякий импульс, исходящий от выдающихся умов. Вечный посредник между духом и природой, язык преображается в ответ на всякий духовный сдвиг, разве что только следы его изменения становится с каждым разом все труднее пронаблюдать на конкретных фактах и лишь общее производимое им впечатление позволяет догадываться о происшедшем. Нация, одухотворившая и обогатившая чужой язык своей самобытностью, не может не превратить его тем самым в другой. Но то, что уже говорилось выше по поводу любой индивидуальности, имеет силу и здесь. Если каждый из разнообразных языков, встав на один определенный путь, исключает все другие направления, то это еще не значит, что разные языки не могут сходиться друг с другом в единстве всеобщей цели. Поэтому различие характера языков совсем не обязательно должно сводиться к абсолютному превосходству одних над другими. Впрочем, чтобы понять возможность формирования характера в недрах языка, надо еще внимательнее рассмотреть, какою должна быть внутренняя работа нации над своим языком, чтобы последний приобрел характеристический отпечаток.

Если бы язык применялся исключительно ради удовлетворения повседневных жизненных потребностей, слова считались бы просто представителями (Reprasentanten) выражаемых нами желаний и не могло бы быть речи о каком-то внутреннем восприятии их, допускающем возможность разнообразия. В представлении говорящего и слушающего на место слова тогда сразу же и непосредственно выступала бы конкретная материальная вещь или конкретное действие. Но реально такого языка среди людей, как-то еще продолжающих мыслить и чувствовать, к счастью, не может быть. В крайнем случае с ним можно сравнить разве что языковые гибриды, возникающие в тех или иных местностях, преимущественно в портовых городах, при общении между людьми самых разных наций и наречий; таков лингва франка на средиземноморском побережье. Кроме того, даже и здесь индивидуальное миропонимание и мировосприятие все равно заявляют о своих правах. Очень возможно даже, что первое применение языка — насколько можно подняться мыслью к столь ранним его истокам — было простым выражением чувства. Выше (§ 14) я уже выступал против того, чтобы объяснять возникновение языка беспомощностью одиночки. Сама тяга к общению между живыми существами возникает не от беспомощности. Сильнейшее животное, слон, также и самое общительное. Повсюду в природе жизнь и деятельность проистекают из внутренней свободы, источник которой напрасно было бы искать в области явлений. Конечно, в каждом языке, даже в самом высокоразвитом, временами имеет место чисто утилитарное употребление языка. Приказывая срубить дерево, хозяин парка подразумевает под этим словом только конкретный ствол. Но совсем другое дело, если то же дерево, даже без эпитетов и всяких добавлений, появляется в описании природы или в стихотворении. Различие определяющей настроенности придает одному и тому же звучанию особенную, возросшую значимость, и получается, будто в каждом выражении как бы через край слова переливается нечто, не нашедшее в нем своего окончательного и полного воплощения.

Всё различие явно сводится к тому, соотнесен ли язык с внутренней совокупностью мыслительных связей и чувств или же он односторонне применяется в обособленной сфере деятельности для ограниченных целей. Во втором случае его сковывает как узко научное употребление, если оно вышло из-под направляющего влияния высших идей, так и применение для нужд повседневной жизни, причем первое даже в большей степени, потому что ко второму еще примешиваются чувство и страсть. Ни в области понятий, ни в языке как таковом ничто никогда не выступает обособленным. Но понятия обретают подлинную связность только тогда, когда дух действует с внутренней сосредоточенностью, когда полноценная субъективность озаряет своим светом объективность, схваченную во всей ее полноте. Тогда не упущена ни одна из сторон, какими предмет способен воздействовать на нас, и каждое из этих воздействий оставет невидимый след в языке. Если в душе пробуждается безошичное чувство, что язык — не просто средство обмена, служащее взаимопониманию, а поистине мир, который внутренняя работа духовной силы призвана поставить между собою и предметами, то человек на верном пути к тому, чтобы все больше находить в языке и все больше вкладывать в него.

Если живо подобное взаимодействие между языком, заключенным в свою фонетическую оболочку, и внутренней восприимчивостью, по своей природе всегда захватывающей всё новые области, то в языке, который и действительно вовлечен в процесс вечного созидания, дух не видит чего-то замкнутого, но постоянно стремится обновлять его, чтобы новое, закрепившись в слове, воздействовало в свою очередь и на внутреннюю духовную силу. Этим предполагается двоякое: ощущение, что многие вещи не содержатся непосредственно в языке, но должны быть восполнены пробужденной языком работой духа, и стремление снова и снова сочетать со звуком все переживаемое душой. То и другое проистекает из живой убежденности, что человеческое существо обладает предощущением какой-то сферы, которая выходит за пределы языка и которую язык, собственно, в какой-то мере ограничивает, но что все-таки именно он — единственное средство проникнуть в эту сферу и сделать ее плодотворной для человека, причем воплощать в себе все большую ее часть языку помогает именно совершенствование его технической и чувственной стороны. Такая настроенность духа есть основа для развития характера в языках, и чем энергичнее она действует в двояком направлении, влияя и на чувственную форму языка, и на глубины души, тем ярче и определеннее вырисовывается самобытность в языке. Язык как бы обретает прозрачность и дает заглянуть во внутренний ход мысли говорящего.