— Я же, однако, нашел, что сок больных мозаикой листьев сохраняет свои заразные свойства даже после фильтрования через свечу Шамберлена.

Именно в этой фразе, которая цитируется ныне во всем мире в сотнях научных работ, заключена сущность открытия Дмитрия Ивановского… Это ново, это неожиданно для того времени.

Но ученое собрание, перед которым Ивановский лихорадочно собирает на трибуне свои листочки, кажется, не очень потрясено. Зал безмолвствует.

Сообщение «О мозаичной болезни табака» (доложено 12 февраля 1892 года) было опубликовано на немецком языке в «Известиях Академии наук» тогда же. На русском языке оно впервые увидело свет спустя 61 год, в сборнике избранных произведений Ивановского. Правда, в том же 1892 году статья Ивановского, более пространная, чем его сообщение в Академии наук, была напечатана в петербургском журнале «Сельское хозяйство и лесоводство», а вскоре вышла и отдельной брошюрой. Так что не только ученые, но и вообще русская интеллигенция, интересующаяся прогрессом науки, могла познакомиться с открытием сразу же, по свежим следам.

Тем не менее, открытие Ивановского не вызывало довольно долго почти никакого отклика. И происходило это не потому, что его замалчивали, не по чьему-либо равнодушию к новшествам. Дело все в том, что новшество явилось на свет раньше времени, если вообще дозволено так говорить о научных открытиях. Тогдашний уровень науки не позволял осмыслить в полной мере происшедшее. Никому, в том числе на первых порах и Ивановскому, и в голову не приходило, что опыты по фильтрации табачного сока влекут за собой познание человеком целого мира неведомых дотоле созданий. Сам первооткрыватель был, видимо, в некоторой растерянности. Он предполагал вначале, что табачную мозаику вызывает малая бактерия, настолько малая, что она проходит через фарфоровый фильтр. Как позднее стало известно, такие сверхмалые фильтрующиеся бактерии действительно существуют. Но не они вызывают мозаичную болезнь табака.

Умаляет ли заслуги Ивановского перед мировой наукой тот факт, что он сам не нашел правильного истолкования своего открытия? Нет. Для науки сами факты важнее их истолкования. Не такая уж это редкость, что научное открытие находит верное объяснение спустя много лет после того, как оно совершено. Ивановский твердо установил то, чего никто не подозревал в ту эпоху: самый совершенный фильтр пропускает через поры какое-то болезнетворное заразное начало.

Что же дальше? Жизнь идет своим чередом, Ивановскому уже скоро тридцать, а он по-прежнему исполняет обязанности лаборанта. Все кругом говорят, что надо поскорее защитить магистерскую диссертацию и тогда он получит право читать лекции в университете.

И вот через три года после своего выступления перед собранием Академии наук он успешно защитил магистерскую. Тема? Нет, не болезни табака, не мозаика, а «Исследования над спиртовым брожением». Что же, он решил забросить дело, начатое им в Никитском саду? Нет, все сложнее. Ивановский считал, хотя это было не так, что опыты с табаком дали слишком неопределенные результаты. Еще на собрании в Академии наук он говорил, что «встретил большие трудности». Он понимал, что здесь потребуется многолетняя работа, И он обратился к конкретной теме, которая относилась к его специальности (физиология растений). Тут он мог добиться, и действительно добился, конкретных результатов.

Став магистром, Ивановский был допущен к чтению лекций в университете. В это время Андрей Сергеевич Фаминцын ушел из университета и передал Ивановскому свой курс анатомии и физиологии растений.

К тому времени Ивановский успел жениться. Жена, Е. И. Родионова, была дочерью политического ссыльного. Вскоре появился на свет и сын. Служебное положение Ивановского между тем по-прежнему оставалось шатким, неопределенным. Фактически он читал профессорский курс. Формально же числился приват-доцентом с очень небольшим окладом. Чтобы стать профессором и получить заведование кафедрой в столичном университете, надо было непременно защитить докторскую диссертацию. В виде исключения можно было доверить кафедру и магистру, приват-доценту, но с условием, что он защитит в течение пяти лет докторскую. А нет — он должен уступить место другому, имеющему ученое звание доктора.

Ивановский выбрал тему для докторской диссертации: мозаичная болезнь табака.

А тут начались у него нелады с профессором Гоби, заведовавшим кафедрой университета. Христофор Яковлевич Гоби, один из учителей Ивановского, был весьма и весьма знающим ботаником. Но читал он свой курс до того нудно, что студенты ходили на его лекции «по наряду», по очереди, только бы аудитория не пустовала совсем. Какой-то острослов сложил даже поговорку: «От Невы до Оби нет скучнее Гоби»,

Гоби не жаловал Ивановского, видимо, еще тогда, когда тот был студентом. Возможно, что сухого желчного профессора раздражали независимость и молчаливое упорство этого молодого человека. А когда Ивановский заявился на факультет в качестве приват-доцента и когда на его лекции, которые он готовил весьма тщательно, стали ходить не «по наряду», а по доброй воле, — тут уже профессорское неодобрение перешло в неприязнь. Мелкие придирки кого хочешь выведут из себя. Но Ивановский терпел.

В такой сложной обстановке он начал работу над докторской диссертацией. Почему он вновь вернулся к теме, которую оставил, казалось, навсегда?

Ведь всесильный чиновник, признающий не талант, а звание, вновь подхлестывал его: «Хочешь нормально жить и работать, хочешь избавиться от унизительных придирок Гоби — защити поскорее докторскую».

Возможно, Ивановский надеялся, что ему хватит пяти лет, чтобы разрешить проблему табачной мозаики? Скорее же всего, новизна темы и трудности, которые он ясно видел, так влекли его, так захватывали, что он решил ни с чем не считаться.

Года за три до наступления нового века Ивановский возобновил опыты, которые ставил некогда в Никитском саду. Они не были связаны с его курсом лекций, и ученый вел собственную свою работу не в университете, а в Ботанической лаборатории Академии наук, у Фаминцына.

Его не оставляют сомнения и неудачи. Сотни опытов, перемена методики, новые сотни опытов. Мучительный однообразный труд. Он силится найти возбудителя болезни, не подозревая, что наука конца девятнадцатого века не располагает средствами для решения подобных задач.