Приходил к тебе и Сергей. В выцветшей, прожженной на груди, косоворотке, из рукавов торчали темные отяжелевшие руки. Он продолжал обжигать кастрюли на «Жесть — Вестене».

Леопольд сотрясал воздух своим железным голосом. Он декламировал Маяковского, Сашу Черного, Хлебникова и Сельвинского. Мы слушали с восторгом, а когда он в конце концов уставал, начинали болтать обо всем на свете: о нашем будущем, о «Железном потоке» Серафимовича, о волшебных руках хирурга Богораза и о бессмертии, которого добьются ученые всей земли после мировой революции, о комсомольской честности и принципиальности, о гастролях знаменитого баса — Григория Пирогова, о дружбе, более прочной, нежели любовь, и о любви, без которой все же никак не обойтись. Мы поверяли тебе свои тайны, Тоня, подсмеивались друг над другом, решали хитроумные викторины и пили жиденький чай с пышным пшеничным хлебом и «собачьей радостью».

Тонины глаза, ее улыбка, интонации негромкого ее голоса, как стрелка барометра, безошибочно определяли душевную погоду каждого из нас. Мы верили ее сердцу больше, чем самим себе.

Когда я влюбился в одну девушку, мне прежде всего захотелось, чтобы мой выбор одобрила Тоня. Для этого, заранее условившись, я завел Галю, как бы невзначай, в кондитерскую «Чашка чая» и показал ее — круглолицую и курносенькую — своим друзьям. «Эта твоя Галя очень славная», — сказала потом Тоня, и я как бы получил из ее рук путевку на любовь.

Сергей тоже посматривал на Тоню телячьими глазами, и у них завелись свои секреты. Как-то я сказал ему: «Неужто тебе не надоело гнуть спину на господина Вестена? Возвращайся-ка на пионерскую работу». Сергей крутнул головой: «Нет уж, голубчики вы мои, с этим покончено». И взглянул на Тоню, как бы ожидая ее одобрения. Тоня сказала: «Митя, ты не сбивай его. Сережа будет журналистом. Настоящим». — «Ах вот как! — воскликнул я. — Значит, среди нас будущий Сосновский!» Мне было обидно, что я, самый первый Сережкин друг, ничего не знал о его планах. Сергей покраснел, но глаза его воинственно сверкнули. «А почему не Кольцов? Меня вполне устраивает его стиль». Я присвистнул. «Сережа написал большой фельетон о нравах концессионеров. Очень здорово написано», — вступилась Тоня. «Подавай бог», — сказал я с досадой: «Ленинские внучата» напечатали два моих рассказа, и я считал, что если кому-нибудь из нас предстоит вырасти в гигантского журналиста, то уж никак не Сергею.

Впрочем, я тогда так был погружен в пионерскую работу, что и думать-то о чем-нибудь другом не хотелось.

Мы проводили краевой конкурс на «умелые руки». Готовились к встрече с делегацией пионеров из Англии, Норвегии и Дании. Старались покрепче сдружить кубанских казачат и маленьких адыгейцев, чьи деды охотились друг на друга. Подготовляли издание пионерского журнала «Горн» и частенько собирались, — будущие поэты и прозаики, а пока корреспонденты «Ленинских внучат», воспитываемые неутомимым Полиеном Николаевичем Яковлевым, писателем и редактором, и Верой Вельтман, которой, как мне показалось, подражает в своих фельетонных опытах Сергей. И так близка, так захватывающе интересна была для меня пионерская работа, что я засыпал и просыпался с мыслями о ней и негодовал на слишком длинные ночи.

В общем, этот год, проведенный в Ростове, был, пожалуй, самой счастливой, самой наполненной порой моей жизни.

Так почему же веселый южный город отошел от меня, как белый сияющий пароход от пристани, так неожиданно, так стремительно, без предупредительных гудков! И почему я очутился в Москве, без Тони, без Сергея, всё еще ощущая вкус последнего, соленого от слез Галкиного поцелуя?

В Ростов приехал представитель итальянского комсомола Антонио Мартини. Когда из ИК КИМа пришла телеграмма, предупреждавшая о его приезде, меня неожиданно вызвал Евсеев: «Вот какое дело, Муромцев. Мы хотим на несколько дней оторвать тебя от пионерских забот. Приезжает один из руководителей итальянского комсомола. Мы думаем прикрепить к нему тебя. Не возражаешь?»

Возражений я не имел. Вспомнил, как несколько лет назад тульский рабфак, в котором я тогда учился, посетил Антонио Грамши. Щуплый, горбатый человечек (над трибуной возвышалась только его огромная растрепанная голова с широким морщинистым лбом и пылающими глазами) рассказал нам о борьбе итальянского пролетариата. Политические забастовки в Риме, Милане, Генуе, Триесте… Море красных знамен на улицах Вечного города. Не серенады под рыдающую гитару, а «Интернационал» и «Бандьера росса» звучат в городах Италии. Убийцы таинственной и страшной мафии охотятся на лидеров коммунистической партии. «Мы презираем наемных террористов. Революцию нельзя убить!» — И маленькая, почти детская рука решительно рассекла воздух. А мы кричали «ура», потом ворвались на сцену, подняли на руки Грамши и торжественно пронесли его через весь Актовый зал. И вождь итальянских коммунистов — усталый горбатый человечек — смеялся, как мальчишка, и, когда сильные руки рабфаковцев подбрасывали его вверх, умолял: «Не слишком высоко, не слишком высоко!» Мы верили тогда, что пройдет один, ну от силы два года, и Рим станет красным.

И вот Антонио Грамши томится в каторжной тюрьме. Бенито Муссолини произносит воинственные речи, а его свирепая гвардия — чернорубашечники — расправляется со всеми, кто не склонил головы перед фашизмом. Казни, узаконенные убийства и изощренные пытки. Точно вернулись времена средневековья.

Можно ли, когда смерть стала твоей тенью, не только верить в иной завтрашний день, но и приближать его приход повседневной, непрекращающейся, несмотря ни на что, работой? Антонио Мартини приехал и сказал нам: «Да, можно. Итальянский комсомол существует и борется. Эввива иль Комунизмо!»

Антонио — невысокий плотный парень. Его черные густые волосы растут где-то в непосредственной близости от лохматых смоляных бровей. Мы едем в Краснодар втроем. Он, я и Жозька Коген, один из пионервожатых, классно владеющий французским языком. В купе мы поем «Бандьера росса». У Антонио мягкий звучный тенор. Наверное, все итальянцы могли бы стать оперными перцами. Он рассказывает смешные истории, которые мы с Жозькой понимаем только наполовину, но страшно хохочем.

В Краснодаре на вокзальной площади нас встречают тысячи комсомольцев. Уже поздний вечер, и они пришли с пылающими факелами. Мартини помогают взобраться на грузовик. «Итальянский комсомол борется с фашистским режимом. Я привез вам братский привет от всех молодых пролетариев нашей истерзанной, залитой кровью страны. Мы выстоим! Мы победим!» Жозя, белый от волнения, переводит речь. Вся площадь, да что там площадь — сама ночь, в звездах и факелах, лопается от восторженных криков: «Да здравствует итальянский комсомол!» У меня — комок в горле. Вместо продуманной и заранее подготовленной речи бросаю в толпу встречающих несколько фраз об интернациональном братстве комсомольцев всего мира и о нашем комсомольском долге поддержать итальянских товарищей. И в ответ: «Да здравствует мировая революция!» И сотни факелов, поднятых вверх.