Порочное полнолуние

Аннотация

Сорвалась на выходных в одиночный поход в лес и повстречала двух волков. Еле унесла ноги, но верить в спасение рано, ведь по ночам слышу вой, что зовет обратно в ночные чащи.

ХЭ

Глава 1. Неожиданная встреча в кустах Два волка стоят и не мигая смотрят на меня. Звериные глаза горят в сумерках желтыми огоньками. Я, как и они, удивлена. Не должно быть здесь диких зверей. По крайней мере, я так думала, когда сорвалась из города в одиночный поход. После удивления в душу заползает пиявками страх, когда я понимаю, с кем повстречалась на вечерней прогулке. Уши торчат, влажные носы принюхиваются к воздуху. — Разойдемся с миром? — отступаю к кустам жимолости. Молчат и смотрят. Всего пятьдесят километров от пригорода, а в роще рыщут волки. Да еще такие огромные и лобастые. А, может, это собаки? Просто очень похожи на диких собратьев? Ну, мало ли. Вдруг сейчас выйдет их хозяин и посмеется надо мной. Я читала, что есть породы собак, которые скрещены с волками, и их очень тяжело отличить от диких собратьев обычному человеку. Нет, будь у меня собака, я бы себе завела крохотную декоративную милашку и не пугала остальных здоровенными псами с желтыми глазами. Один из волков чихает, и я вскрикиваю, заваливаясь назад. Падаю на пятую точку и прикрываю рот ладошками. Кинутся! Обглодают лицо! Подскакиваю на ноги и бегу прочь, продираясь сквозь колючие заросли. Недовольно фыркают и подгоняют глухими подвываниями. Ночная прохлада наполнена запахами прелой листвы, мха и еловых иголок. Это точно не собаки, потому что лая не слышу, а от воя очень страшно. Я такого ужаса прежде не испытывала, и шутки родителей о том, что я в своих глупых походах обязательно повстречаю злых волков уже несмешные. Ох, стоило прислушаться к маме и папе! Выныриваю на опушку, на которой я разбила скромный лагерь и прячусь в палатке. Я ведь ушла недалеко от трассы! Дрожащими руками застегиваю молнию и ищу смартфон, чтобы хоть кого-нибудь вызвонить на помощь, но не нахожу. Вероятно, он лежит в рюкзаке или у потухшего костерка. Насладилась, называется, уединением. Отдохнула от суеты города! Главное — сохранять спокойствие, ведь волки, как и собаки, чувствую страх, и первый совет при встрече с бездомными псами — не паниковать. Вот мне интересно, эти умники сами хоть раз встречались с глазу на глаз с агрессивным животным или они сильны только в теории, но не на практике? Слышу шорох. Ходят вокруг палатки и ворчат, словно между собой переговариваются. При желании они порвут тонкую ткань моего укрытия зубами, а защититься я могу лишь томиком стихов Байрона и фонариком. И злаковым батончиком, но вряд ли он заинтересует хищников. Хороший урок на будущее — в лес не стоит идти без ружья или другого огнестрельного оружия, хотя с моим невероятным везением я бы промахнулась или случились бы подряд несколько осечек, за которые бы меня успели загрызть. Надо было сидеть дома, и никого бы я не встретила в кустах. Меня от клыков спасет иная стратегия. Забираюсь в спальный мешок, застегиваю его и лежу без движения. Биение сердца оглушает. Паника мне сейчас точно не поможет, поэтому притворюсь, что в палатке никого нет. Пусть полакомятся остатками моего ужина из тушенки и булгура. Мне не жалко, лишь бы меня не сожрали. Когда шорохи и ворчание затихают, я решаю выглянуть. Выбираюсь из спального мешка и осторожно тяну молнию палаточной полы. Несколько секунд сижу, медленно вдыхая и выдыхая, и высовываю голову наружу. Два слюнявых языка проходят по щекам. Сглатываю. Сначала смотрю в одну волчью морду, потом в другую. Запоздалый ужас кусает за пятки и я с воплями прячусь в палатку. В тихой истерике залезаю в спальный мешок, выронив фонарик. Звери, помахивая хвостами, забираются в палатку и садятся по обе стороны от меня. Один из волков фыркает мне в лицо, и я зажмуриваюсь. Какие наглые, но выгонять их, конечно, я не стану. Лучше сделаю вид, что я мертвая. Вздыхают, обнюхивая лицо, а затем суют носы в капюшон спального мешка и причмокивают, лизнув уши. Оцепенев от страха, сипло выдыхаю. Ложатся, укладывая морды мне на грудь, и облизываются. Какие-то очень странные волки. Чего им от меня надо? Либо кусайте, либо уходите. Это моя палатка. Судорожно обдумываю, что предпринять, и за размышлениями проваливаюсь в липкую дремоту. — Пахнет приятно. — Живым человеком. — Не все люди так пахнут, Крис. — Это был сарказм, если что. — Одновременно хочется отыметь и сожрать. И это не сарказм. — Остановимся на отыметь, Чад. — Говорят, человечина сладкая. — Чад. — Ладно, я шучу, — смеется мужской голос, а затем тихо заявляет. — Но пальчиками бы похрустел. — Иди и сожри мышь, они тоже хрустят. Шуршание молнии. Кошмар утягивает на дно, и меня жадно и голодно целуют. Глубоко и с языком. Теплая сухая ладонь ныряет под свитер, а другая пара рук стягивает штаны. Тону в густом желании к безликой тьме, что уверенным и резким рывком проникает в алчные глубины тела. Бездна оплетает сновидения судорогами черного удовольствия, и меня с рыком вновь заполняют яростные и несдержанные толчки. Сознание, одурманенное вязким и клокочущим вожделением, рвется тонкой струной, и грезы вскипают криками сладострастия. С мычанием и в панике, запутавшись ногами в раскрытом спальном мешке, переворачиваюсь на живот. С воплем распахиваю глаза и задыхаюсь в холодном страхе. Кошмар разжимает клыкастую пасть, и я всхлипываю, упуская обрывки сновидений. В палатке светло. Сквозь маленькую дырочку на пологе пробивается тонкий солнечный лучик и пятнышком растекается на страницах раскрытого томика со стихами. Моргаю, тру глаза и сажусь, расстегнув спальный мешок. Задаюсь вопросом: два волка мне приснились? С зевком выползаю в раннее утро и боязливо озираюсь. Никаких диких зверей. Только наглая ворона у опрокинутой кастрюльки клюет остатки булгура с тушенкой. Небольшая и короткая зарядка, и с жадностью пью остывший травяной чай из пластикового термоса с желтой крышкой. Под лучами солнца утренняя дымка над кустами тает и я, сидя на складном стульчике, наблюдаю за пташками в зарослях молодой рябины. Вот за этим я и явилась сюда. За тихим умиротворением, которого так не хватает в обычной жизни, и как жаль, что мне пора возвращаться. В памяти всплывает лоскут сновидения с настырными рукам, но через мгновение расползается нитями в омуте подсознания. Отвлекаюсь на клочок серой шерсти на ветке можжевельника. Ветер подхватывает его и кружит над кустами. Встаю, делаю несколько шагов и ловлю пушок, который тут же исчезает, словно его и не было. Видимо, я еще не проснулась. Глава 2. Странные незнакомцы Пару часов по обочине трассы с тяжелым рюкзаком за спиной, и я делаю небольшую остановку на минут десять. Редкие машины проезжают мимо. Иногда притормаживают и я качаю головой на вопросительные взгляды водителей. Благодарю, ребят, но я не автостопщица. Я бы, может, прокатилась с девушкой или женщиной, но мужчинам-водителям не доверяю. Не то, чтобы на меня кто-то однажды напал, однако я всячески стараюсь избегать компаний с незнакомцами, ведь неизвестно какие мотивы их заставляют подбирать голосующих или одиноких путников на дорогах. Я держу путь к автобусной остановке, до которой осталось километра три: здесь недалеко озеро, которое облюбовали местные туристы. Я могла вместе с остальными отдыхающими пойти по протоптанной дорожке к каменистому берегу в осиновой чаще и разбить палатку в кемпинге, но я хотела побыть в одиночестве. Я люблю людей, но иногда мне требуется молчаливое уединение и медитация под шелест ветра и запахи травы и листвы. Так я привожу мысли в порядок и готова вновь взаимодействовать с обществом. Я стараюсь почаще выбираться из душного города и каждый раз выбираю разные места для отдыха. Никогда особо не планирую маршруты и следую за порывом души, как и в этот раз: села на автобус, вышла и устремилась вперед, а потом взяла и свернула в лес, будто кто-то толкнул в спину. На остановке в тени под козырьком ожидают автобуса уставшая семья из молодой пары и двух загорелых девочек в ярких полосатых купальниках и резиновых сланцах. Чуть поодаль скидываю с плеч громоздкий рюкзак и разминаюсь. Из пролеска по другую сторону трассы выходят двое молодых мужчин. Один — светловолосый с аккуратно подбритыми висками, второй — бородатый с небрежным темным пучком на макушке. Переходят дорогу и встают в паре метрах от меня, заинтересованно оглядывая с головы до ног. Мне неловко, пусть незнакомцы хороши собой. Блондин из тех мужчин, которых можно назвать арийских кровей. Стройный, как танцор, с благородными чертами лица — прямой нос, высокие скулы и тонкие четко-очерченные губы. Его друг — из другой категории. Крепкий, широкоплечий красавец. Киношники с удовольствием взяли бы его на роль сурового варвара. Борода и выбившиеся локоны из его пучка и черные брови с высоким изгибом придают ему дикости. В общем, мужское внимание и их ухмылки меня нервируют, и я отворачиваюсь. Конечно, мне любопытно, что эти ребята забыли в лесу. На отдыхающих или туристов они не похожи. Ни походных сумок в руках, ни рюкзаков за спинами. Мужчины о чем-то тихо переговариваются и посмеиваются. Ежусь, ведь на мгновение их голоса кажутся знакомыми. Оглядываюсь, и они прищуриваются и скалятся в улыбке. — Не тяжело? — спрашивает чернобровый бородач и кивает на рюкзак. — Тяжело, — честно отвечаю я и добавляю, — но терпимо. — Хорошо отдохнула? Выспалась? — интересуется и почесывает густую поросль на щеках. Чувствую на лице и шее фантомную щекотку от его бороды и волос, что сейчас собраны в рыхлую дульку на макушке. Перевожу взгляд на молчаливого блондина и хмурюсь. Мне не нравится его изучающий взор. — Похоже, — обращается к другу, — она не выспалась, Чад. — Мы знакомы? — с испугом уточняю я. Пристально глядят на меня и не моргают. Глаза холодные и равнодушные, как у хищников. — Согласись, Крис, — бородач усмехается, — обидно. Так верещала, а теперь: а мы знакомы? Да, Полли, мы знакомы. И очень близко. Отступаю. В голове всплывают блеклые видения, как Чад наматывает на кулак мои волосы и с рыком вжимается в ягодицы. Что за гнусные и несвоевременные фантазии, от которых трясутся коленки. К остановке с громким сигналом подъезжает автобус, и передергиваю плечами. Так, о чем я беседовала с новыми знакомыми? Рассеянность и потеря концентрации на секунду меня пугает, и я беспомощно хлопаю ресницами. Голову, наверное напекло под солнцем. Чад уверенно шагает к рюкзаку, подхватывает его и тащит к автобусу. — Я сама! — опомнившись, в гневе семеню за наглецом. — Молчать, молекула, — смеется мужчина, втаскивая рюкзак в полупустой салон автобуса. Торопливо сую в руки толстого водителя мятые мелкие купюры, встревоженно наблюдая за Чадом, который запихивает ногой рюкзак под сидение в конце салона. Да кто он такой? И что о себе возомнил? — Не стоило, — шагаю к нему и зло опускаюсь на потертое сиденье. — До встречи, куколка, — насмешливо подмигивает, щиплет за щеку и торопливо покидает автобус. Смотрю в мутное и пыльное окно. Мужчины стоят плечом к плечу и не отрывают от моего лица взгляда. Какие странные: на маньяков похожи. Красивых маньяков, чьи руки сначала меня раздели, а затем заботливо одели и уложили в спальный мешок. — Замерзнет. Люди слабые и боятся холодных ночей. — Чего мы с ней возимся? Закинули на плечо и ушли, — теплая рука скользит по моей груди и пальцы стискивают на сосок. — Она и не против, да, куколка? Пойдешь с нами? — Пойду… Горячий и влажный рот накрывает мои губы, и тихо постанываю в темноте, утопая в жаркой неге. — Она должна сама прийти, Чад. Добровольно. — Придешь? — строго спрашивает голос во мраке. — Приду, но куда? Громкий и веселый смех девочек в полосатых купальниках вырывает меня из дремоты. Промакиваю вспотевший лоб платком. Нескоро я решусь выйти в новый поход. Я знатно утомилась. Буду неделю восстанавливаться. — Явишься, Полли, — голос Криса оплетает липкой паутиной, — не отпустим. Мать Луна — свидетельница. И смертные сучки у нас в полном подчинении. Безымянные рабыни для утех. Тьма вибрирует воем, а мои ладони погружены в теплую и густую шерсть. Звери возжелали меня, сонную и слабую, и я рада им подчиниться. Они ведь такие сильные, дикие и жестокие. — Не балуйтесь! — вскрикивает женский голос. — Прекратите немедленно! Открываю глаза и судорожно выдыхаю. Девочки в полосатых купальниках возятся на проходе в сердитой драке и с визгами дергают друг друга за волосы. Одна и сестер бьет другую ладошкой по лицу, и автобус полнится громкими и обиженными рыданиями. Глава 3. Кошмары Меня из ночи в ночь терзают кошмары с волчьим воем. Каждый раз просыпаюсь в холодном поту и долгие минуты в предрассветной серости смотрю на люстру с плафонами в форме лилий. Я тону в скуке: я должна быть где-то в ином месте, а не в комнате на втором этаже родительского дома, за которым я присматриваю. Папа и мама укатили в отпуск. После моего возвращения из похода попросили присмотреть за домом. Вдруг трубы прорвет, или воришка прокрадется? Да и цветы некому полить. А раз я работаю на удаленке, то и нечего перечить родителям. И ко всему прочему я еще одинокая, и в городе никто меня не ждет. Так что, доча, поливай петунии и герань и отыгрывай роль охранного пса, ведь тебе нет необходимости возвращаться под крылышко к мужу. Какой муж? Мне двадцать пять, а меня уже внесли в список старых дев. Перед тем как запихать чемоданы в багажник, мне прочитали лекцию, что лучше бы я не в походы бегала, а задумалась о свиданиях с мужчинами. Будь я не уставшей и не вымотанной, я бы обязательно психанула и поругалась с мамой. Со свиданок с незнакомцами она скатилась в заговорщический шепот: к соседям приехал погостить сын. Молодой, одинокий и очень симпатичный. Молодым, одиноким и симпатичным сыном оказался тощий и высокий очкарик с глубокими залысинами. Я сидела на крыльце и с наушниками в ушах, а он в трусах вышел из дома и, зевая во весь рот, прошлепал босыми ногами к калитке за утренней газетой. Я почему-то ужаснулась его острым лопаткам и огромной родинке на пояснице. Какого же мама обо мне невысокого мнения, раз записала эту тщедушную каланчу в потенциального зятя. Боб, так зовут соседа-богомола, попытался завести со мной знакомство, но я не проявила рвения и отделалась натянутыми и вежливыми улыбками. На предложение сходить в бар я дала четкий отказ и торопливо скрылась в доме. Наверное, я его жутко обидела, но лакать пиво с мужчиной, чья кривая улыбка вызвала во мне стойкое отвращение, я не стану. В Бобе сквозило что-то липкое и неприятное. Вот лежу в темноте и морщу нос, вспомнив растянутые трусы соседа. Насколько он уверен в себе, что осмелился пригласить меня на свидание в таком виде? Это оскорбительно. Мог бы хотя бы штаны натянуть. И тут все мужчины такие. Ленивые, вялые и преисполнены неоправданного самомнения. Покидаю мятую постель и подхожу к окну. Не хватало мне еще бессонницы к кошмарам. Смотрю на полную белую луну и кутаюсь в одеяло, что пахнет лавандовым кондиционером. Ветер свистит на крыше, о чем-то неразборчиво нашептывая. Мне одиноко и муторно, и в этом скользком и липком состоянии я пребываю уже несколько дней, словно я нахожусь не в отчем доме, а в тюрьме, из которой я должна сбежать. Жду не дождусь, когда вернуться родители, чтобы покинуть стены, которые давят и вгоняют в тоску. — Придешь? — шепчут шорохи в углах комнаты. Куда я должна прийти? О каком обещании шелестят кусты? Вздрагиваю от заунывного воя, который заливает комнату густой и черной смолой. Я захлебываюсь в ней, беспомощно барахтаюсь и кричу. Горькая жижа затекает в рот, уши и нос, и обжигает внутренности кипящим медом возбуждения. Страх обращается в звериную похоть, которая крутит мышцы и чрево горячими щипцами и связывает в пульсирующий узел. Стоны отдаются болезненными судорогами в теле, что растекается во тьме черными пятнами гулких всхлипов и стенаний. — Придешь? — Куда?! — в слепом отчаянии верещу в темноту. — В лес, — отвечают мужские голоса. Открываю глаза и пялюсь на люстру. Надо бы смахнуть пыль с лепестков стеклянных лилий. И я не могу придумать ничего лучше, как уйти в лес и найти там ручей, чтобы смочить тряпку. Ведь родниковая вода — лучшее чистящее средство. Зеваю и встаю. Накидываю на плечи шерстяной плед и шагаю окну. Замираю, когда вижу на пепельном предрассветном небе блеклый и почти прозрачный круг луны. — Придешь? — теплое дыхание касается шеи. Меня окатывает ледяной водой ужаса, и в крике подрываюсь с постели. Путаясь в одеяле, падаю визгливым мешком на пол. Подскакиваю на ноги и хватаю с тумбочки тяжелую бронзовую фигурку ангелочка. Озираюсь по сторонам, выискивая в полумраке воришку-шептуна. Лишь через минуту, когда я зло раздвигаю плечики с одеждой в шкафу, в котором мог спрятаться нарушитель спокойствия, я окончательно просыпаюсь. Бросаю ангелочка на пружинистый матрас и устало тру щеки. У меня впереди целый рабочий день, а я чувствую себя разбитой и утомленной, будто пробежала ночной марафон. Было бы неплохо посетить доктора и пожаловаться на лунатизм, от которого я раньше не страдала, и на жуткие кошмары, что быстро забываются, но оставляют после себя холодную тревогу и паранойю. Боюсь неутешительного вердикта, что схожу с ума или что я пребываю в затяжной депрессии. Заварив кофе, выхожу на крыльцо и сажусь на верхнюю ступеньку. Прохладный ветерок выдувает последние обрывки кошмара. Раннее утро всегда завораживает: пахнет влажной травой, пташки заливаются громкими и радостными трелями, а небо над крышами розовеет под лучами солнца. У горшка с красной петунией лежит еловая шишка, что напоминает огромную чешуйчатую личинку. Делаю небольшой глоток крепкого и сладкого кофе и тянусь рукой к находке. Откуда она здесь? Шишка без единой обломанной чешуйки и длиной с мою ладонь. В груди расцветает непонятная тоска, и меня тянет в лес. Я устала от унылого пригорода. Уединение с природой посреди высоких деревьев не равно одиночеству в четырех стенах. — А вы пташка ранняя, Полли, — у белого дощатого стоит Боб в халате нараспашку. Подозреваю, что и его подговорила мать обратить на меня внимание, слишком уж он навязчивый. Почему нашим родителям не оставить взрослых и разумных детей в покое и не позволить им жить так, как они считают нужным. Все эти попытки мамы устроить мне личную жизнь раздражают. — Ага, — слабо улыбаюсь и встаю. — Хорошего дня. Трусливо ретируюсь, закрыв дверь на несколько оборотов замка. Отставив кружку на комод, пробегаю пальцами по чешуйкам шишки, и на ладошку сыпятся семена. Они похожи на сухие крылышки мертвой мухи. Глава 4. Кьянти Открываю дверь и недоуменно смотрю на Боба. Я его не ждела и совсем не рада тому, что мой вечера молчаливлй медитации на диване нарушен. Я так устала от квартального отчета к вечеру, что не готова незваному гостю в белой рубашке в зеленую крапинку. Криво улыбается и поднимает бутылку вина: — Выпьем? Будь я понаглее, я бы просто захлопнула перед его носом дверья, но я так не могу, ведь меня к большому несчастью хорошо воспитали и вбили в голову, что при любых обстоятельствах надо быть вежливой и улыбчивой. Даже если ты смертельно устала и у тебя есть только одно желание -- вздурнуться на люстре. Все равно, Полли, будь хорошей девочкой. — Прости, Боб, но… Нагло и беспардонно проходит в дом и шагает в гостиную: — Тебе надо развеяться. Что в трусах, что в брюках Боб выглядит нелепо и отталкивающе. Не могу понять в чем дело, но ощущение липкой неприязни нарастает. Конечно, он не красавчик, но неужели я настолько падка на внешность? Нельзя судить людей по внешности, это неправильно. — Где у вас бокалы, Полли? — шарится по ящикам на кухонной зоне. — Второй шкафчик слева. Сверху. — Нашел. Боб с улыбкой слабо бьет бокалами друг о друга, и я вздрагиваю от громкого звона. Откупоривает бутылку. Сажусь на диван. Возможно, мне действительно стоит немного отдохнуть и дать шанс нескладному соседу в очках? Некрасивые мужчины хороши в юморе, например. — Прошу, — вручает бокал с красным вином и присаживается рядом. Слишком близко, слишком интимно и слишком навязчиво. Отодвигаюсь от Боба и принюхиваюсь к вину. Нотки ежевики, красных яблок и терпкость древесины. Я не сомелье, но запах приятный и ненавязчивый. — Хорошее вино. Дорогое, — скалится в улыбке. — Кьянти. Один из вымышленных каннибалов тоже предпочитал кьянти. Истерично хихикаю. Боб похож на маньяка, который вполне может баловаться человечиной. Что же в нем наталкивает меня на жуткие подозрения? Очки с роговой оправой, блеклые глаза или длинный острый нос? — За тебя, Полли, — Боб чокается со мной, и я под его цепким взглядом делаю небольшой глоток. Даже не так, я лишь смачиваю губы и кончик языка. Пить алкоголь стоит только с теми, с кем уютно и спокойно, а с Бобом мне зябко и липко. Желание выгнать его с истеричными криками нарастает с каждой секундой. — Когда вернутся твои родители? — Скоро. Мне не нравится вопрос. В нем чувствуется расчетливое любопытство. Боб вновь касается своим бокалом моего и с ожиданием смотрит в глаза. Неужели что-то подсыпал? А он ведь мог. Либо опять разыгралась моя паранойя, которая натигает меня как раз к вечеру. — Тебе не помешает выпить, Полли. Ты какая-то зажатая, — ласково воркует и присасывается к бокалу. — Не привыкла пить на голодный желудок, — тихо лгу я. Бросает взгляд на грязные и пустые коробки из-под китайской лапши и вновь холодно взирает на меня. Глаза холодные и равнодушные, как у акулы. И даже очки не спасают. — Пей, — шипит Боб. Оставляю бокал на край стола и слабо улыбаюсь: — Спасибо, но я не хочу. Поддается в мою сторону, и я с криком подскакиваю на ноги. Хватает за футболку и рывком швыряет на диван. Под визги впивается в губы, стискивая холодные пальцы на шее. Бью коленом в пах. С рыком ослабляет хватку, и я бью лбом о его нос. Сталкиваю тощего и взвывшего урода на ковер и бросаюсь через гостиную к дверям. С ревом кидается за мной. Швыряю в него тяжелую статуэтку танцующей нимфы, что схватила с комода, и выскакиваю под ночное небо. Каменная кладка дорожки холодит босые ноги, и я выбегаю через калитку. Оглядываюсь и с ужасом смотрю на окровавленного Боба, который шагает ко мне, протирая очки. — Вернись, Полли. Поговорим. Молча бросаюсь вниз по улице и кричу в надежде, что кто-то меня услышит и придет на помощь. Это ведь тихий пригород, и здесь люди должны быть неравнодушными к воплям, что взывают о помощи. Боб нагоняет меня и, обезумев от ярости, хватает за волосы. Дергает голову назад, и я знаю, что он сделает дальше: впечатает мое лицо в асфальт. Несколько раз. Я чую его ненависть и жажду крови. И ему неважно, что будет дальше. Из темноты выныривают серые тени, и Боб с удивленным клекотом отпускает волосы. Разъяренный рык вторит его крикам. Отползаю и переворачиваю на спину. Приподнимаюсь на локтях и в ужасе взвизгиваю. Боба рвут на части два волка. Один дерет его плечо, второй клочками откусывает его щеки. Боб со всхрипами пытается отбиться от шерстистых и окровавленных чудовищ. Зверь со светлыми подпалинами на хвосте с хрустом смыкает челюсти на шее и буквально вырывает его кадык с ошметками хрящей и кожи. Под обмякшим Бобом растекается черная лужа, и волк с фырчаньем выплевывает кусок плоти. Ворчит на второго, который сжал челюсти на пальцах мертвеца, и тот разочарованно отплевывается. Встаю и отступаю. Смотрят на меня и облизывают носы. Морды в крови, а глаза сияют в ночи желтыми огоньками, что я видела в своих кошмарах. Мягко шагают по растрескавшемуся от жары асфальту и обходят меня по кругу, вяло помахивая хвостами. Гляжу на изуродованное лицо мертвого Боба. Часть челюсти с зубами обнажена, а в растрепанные волосы прилипли червями ко лбу. Руки раскинуты, одна нога согнута. Рубашка пропиталась кровью и под светом луны и тусклых фонарей кажется черной. Это один из кошмаров, и я сейчас проснусь. — Ты обещала, Полли… — Мы теряем терпение, Полли… Исторгаю из себя оглушительный вопль, прижав ладони к щекам. В домах вспыхивают окна и скрипят двери. Волки с рыком срываются с места и скрываются в чернильных тенях кустов. — Ты обещала, Полли, — доносит ветер сердитый шепот. — Мы ждем. Воздух сгущается и вибрирует визгами. Кто-то оттаскивает меня от мертвого Боба, и кричит, чтобы вызвали полицию и скорую. — Берти! Берти! Нет! — слышу женский вой и перед Бобом на колени падает рыдающая соседка. Она срывает с головы бигуди и в слепом отчаянии трясет мертвого сына за плечи. К ночному небу летит приглушенный волчий вой. Поднимаю взгляд от разбитых очков у ног Боба на растущую луну и меня накрывает тяжелое одеяло обморока. Глава 5. Быть тебе Бесправницей Толстый офицер с жесткой щеткой усов под носом провел со мной беседу, когда я очнулась на медицинских носилках и укутанная в тонкое одеяло. Уточнил, что конкретно произошло. Мне пришлось солгать: вышли с Бобом на прогулку, и на нас напали дикие волки. Почему меня не тронули? Потому что сосед хотел меня защитить от агрессивных зверей и героически закрыл грудью. Жестокая правда в данной ситуации добила бы мать и отца, которые потеряли сына. Пусть живут в неведении, что Боб перед смертью напал на меня. А еще я боюсь осуждения и обвинений, что чем-то спровоцировала соседа на нападение. У меня нет сил на то, чтобы втягивать себя в допросы, расследование и прочие очень энергозатратные процессы. Я так устала, я просто хочу, чтобы от меня все отстали и отпустили. Офицер покивал, печально повздыхал и отпустил. Ослепленная яркими вспышками мигалок скорой помощи и полицейских машин я вернулась домой. Посидела на диване, глядя на перевернутый столик и разбитые бокалы, и не стала звонить родителям, ведь не хотела портить последние дни их отпуска. Я справлюсь сама. Случилась настоящая трагедия. Никто не в безопасности и ночная прогулка может окончиться мучительной смертью от волчьих клыков. Тихий пригород охватила паника и истерия. Отлов диких животных прочесал каждый двор и окрестности, и застрелил несколько бродячих псов, двух домашних собак и одну кошку, но волков не повстречал. Даже следов не нашел. И не найдет. Шерстистые твари показались мне разумными и хитрыми. Я не спала ночь и к обеду в дом ворвались испуганные и загорелые родители. Мать со слезами ощупала меня со всех сторон и разрыдалась. После кинулась прочь и до ночи пробыла в чужом доме, успокаивая горюющих соседей, а отец вскрыл бутылку виски и, опустошив ее наполовину, заявил: — Боб мне никогда не нравился. Я лишь пожала плечами и поднялась на второй этаж и заперлась в комнате. Если бы не волки, то наш пригород всколыхнула другая история с убитой девицей и арестованным безумцем. Я уверена, что Боб прикончил бы меня. Я прочувствовала его намерение разбить лицо об асфальт и жестокость, которой звенел воздух в ночи. На похоронах Боба ловлю на себе осуждающие взгляды, словно это я натравила на мертвеца, что лежит в закрытом гробу, ручных волков. На мне ни единой царапины. Как так? Вот если бы мне для приличия откусили палец или оторвали ухо, то меня бы пожалели, а так… А так я сучка, ради которой погиб хороший и приличный мужчина. Уверена, заяви я, что Боб напал меня, а я от него убегала, то никто бы мне не поверил, ведь он "был таким хорошим мальчиком и никого не обижал!". Дождавшись окончания проповеди пожилого Святого Отца, отхожу в сторонку к белым надгробиям и блекло смотрю на крону старого платана. Может, я действительно в чем-то виновата? Спровоцировала Боба на агрессию? Нет. Тут нет моей ошибки. — Полли, — слышу старческий голос Святого Отца, — не уделишь мне минутку? Недоуменно смотрю в морщинистое лицо священника. Отводит к скамье под платаном. Садимся, и он тихо спрашивает: — Что конкретно случилось? Пересказываю заученную ложь, и Святой Отец качает головой: — Оставь эту историю для полицейских и несчастных родителей. Я должен знать правду. Тебе угрожала опасность? — Да, — киваю и поджимаю губы. — Ты подтверждаешь, что Чад Ветер Ночи и Кристиан Лунный Клык спасли тебя от смерти? — священник вглядывается в мое лицо мутными глазами. Что это еще за странные прозвища с поэтичной выдумкой? — Я не совсем понимаю… — Роберт хотел тебя убить? — И не только… — сглатываю кислую и вязкую слюну. — Да или нет? — Да. — Хорошо, — медленно кивает и кривит бледные морщинистые губы. К свежей могиле Боба и всхлипывающей и причитающей толпе, что успокаивает безутешных родителей, вышагивают двое мужчин в черных костюмах и рубашках. Меня передергивает от страха: узнаю тех странных незнакомцев, которых повстречала на автобусной остановке. Крис и Чад. Перевожу взгляд на Святого Отца, и тот накрывает мою ладонь своей. Мужчины кидают на меня беглые взгляды и подплывают к родителям Боба с натянутыми и вежливыми улыбками. Я не понимаю, что происходит. И почему Святой Отец напавших на Боба волков назвал их именами? — И еще один вопрос, Полли, — он спокойно следит за Чадом и Крисом. — Ты приняла их предложение быть Бесправницей? — Да я их во второй раз в жизни вижу! — сокрушенно заявляю. Тревога нарастает и мешает мыслить здраво. Что еще за Бесправница? Никаких предложений ко мне не поступало. Ни по почте, ни по телефону. Мы перекинулись парой фраз на автобусной остановке, и даже вспомнить не могу, о чем конкретно шла наша короткая беседа. О погоде и нестерпимой жаре? О тяжелом рюкзаке? — Ничего они мне не предлагали, а если бы предлагали, то я не соглашалась, — тихо заверяю я Святого Отца. Чад оглядывается и хищно улыбается. Похож на стильного хипстера в трауре. Борода аккуратно подстрижена, уложена волоском к волоску и густые патлы тщательно зачесаны и стянуты в пучок на затылке. А его дружка можно сфотографировать на обложку каталога ритуальных услуг: зализанные с косым пробором волосы, костюмчик по фигуре и маска печали на лице создают образ мрачного аристократа. Только все это игра на публику. Он и есть тот, кто вырвал кадык Бобу. Вскакиваю на ватные ноги, отмахнувшись от Святого Отца, и шагаю по траве прочь. Я устала. Похороны и чокнутый священник в маразме высосали из меня последние силы. Ему бы не проповеди читать, а судоку разгадывать в доме престарелых. — Если ты обязана им жизнью, — вздыхает Святой Отец, — то быть тебе Бесправницей. Ускоряю шаг. Поминальная трапеза меня не интересует и нет желания оплакивать Боба за столом. Гореть ему в аду на вилах чертей. Возможно, я лишь одна из его жертв. Зло вышагиваю по тротуару в тенях ясеней и молодых дубов. С ругательствами стягиваю с головы шелковый платок, который сдавил череп тисками, и слышу за спиной шуршание. Оборачиваюсь через плечо. По дороге в мою сторону движется черный хищный кроссовер с массивным бампером и двойными круглыми фарами. Смотрю в холодные глаза водителя и срываюсь с места в обреченном молчании. Глава 6. Строптивая жертва Крики застряли в глотке горячими камнями. Открываю рот, а из меня вырывается лишь хриплый свист. Сворачиваю с тротуара в тенистый сквер, где приятно погоревать в прохладе и тишине. Оглядываюсь. Кроссовер притормаживает, и из него выскакивает патлатый и бородатый Чад. Одергивает полы пиджака и с азартной улыбкой кидается в мою сторону. Сбрасываю туфли. Да что этим двоим надо от меня? Сначала Боб, теперь они! Хоть бы встретить кого-нибудь! Однако в сквер пуст, уныл и мрачен, словно сам тоскует по умершим. Надо вернуться на кладбище. Я не бегунья и понимаю, что меня в любом случае нагонят. Запоздало корю себя, что стоило по утрам и вечерам выходить на пробежку, чтобы сейчас не задыхаться так от боли в слабых легких. Небольшую фору дает то, что я в походы ходила и есть у меня небольшой запас выносливости, но этого недостаточно, чтобы сбежать от бородатого безумца. Тону в холодном ужасе, когда слышу за спиной шуршание ткани и размеренное дыхание. Нагнал! Всхлипываю, и меня валят на мягкую траву. Изнутри рвет страхом и запертыми визгами. Только в кошмарах так терзают немые вопли и липкое отчаяние. А, может, это очередной кошмар? А если и Боб с вином и прогулкой мне приснился? Ну, или же я сейчас ловлю галюцинации в психиатрической больнице под волшебными укольчиками и убегаю на самом деле от санитара. И он ничего плохого не подразумевает под яростной погоней, а лишь хочет помочь, чтобы я себе не навредила. — Какие мы резвые! — хохочет Чад надо мной и вжимается пахом в ягодицы. Чувствую его стояк и, взбрыкнув под мужскими руками, бью затылком о нос. Хруст костей, утробный рык и отползаю в сторону отшатнувшегося Чада. Вскакиваю на ноги, и мужчина с ворчанием подхватывает меня на руки и закидывает на плечо: — Сучка. — Пусти… — сдавленно прошу я, и получаю тяжелой ладонью по заднице. А потом еще раз. Больно, и не вырваться из крепких и сильных рук. Вместо криков булькаю. — Поздно дергаться, Полли, — шипит и тащит к машине, за рулем которой в ожидании сидит скучающий Крис. — Почему? — бью слабыми кулачками по спине. — Потому, — открывает дверцу и буквально швыряет в салон на заднее сидение, сверкнув глазами. В истерике нахожу рычажок и в отчаянии дергаю его. — Она мне нос сломала, — жалуется Чад молчаливому Крису и ныряет в салон. Забиваюсь в угол и в изумлении наблюдаю, как он с хрустом резко вправляет нос одним уверенным движением. Губы, борода и шея залиты кровью. — Отпустите меня… — Нет, — холодно отвечает Крис, глядя в зеркало заднего вида. — Полли, возьми себя в руки. Да хрена с два я возьму себя в руки! Меня похитили среди бела дня и увозят в неизвестном направлении. Вновь дергаю ручку, а затем с криками, что, наконец, вылетают из меня потоком, бью кулаками по стеклу. Чад рывком тянет к себе и въедается в губы, стиснув в пальцах левый сосок. Искра боли ныряет в мышцы и пробегает по позвонкам. Замираю под жадными губами и наглым языком, что ворочается в моем рту, и жалобно всхлипываю. Ноги тяжелеют от волны жара. — Рот на замок, — Чад вглядывается в глаза. — Ты меня услышала? Сглатываю соленую от крови слюны. Кивает и разжимает пальцы. Охаю и накрываю ладонью горящую болью грудь, скосив взгляд на Чада, который вытирает платком лицо и бороду и распускает волосы. Вьются легкими и небрежными волнами. — Ни за одной сукой я так не бегал, — откидывается назад и разминает шею. — Ага, — Крис недовольно смотрит на дорогу, — а еще мы убили смертного, но это так мелочи. — Насчет этого у меня нет никаких сожалений. И да, убил его ты. Я, так, покусал ласково. До костей. — Не смог сдержаться, — Крис ухмыляется уголками губ. Перевожу взгляд с одного мужчины на другого. Холодно, и меня трясет мелкой дрожью. Это их голоса преследовали меня во снах и звали во тьму, которая шумела листвой и оглушала волчьим воем. — Кто вы такие? — едва слышно спрашиваю я. — У тебя три попытки, — Чад чешет бороду. Молчу. Нет. Я не буду говорить вслух жуткую догадку. Чад поворачивает ко мне лицо, и темная радужка его глаз меняет цвет на желтый. На меня смотрит зверь в человечьем обличии. — Ну? — он вскидывает бровь. — Твой ответ, Полли? Икаю от испуга и прикрываю рот ладонью. Помнится, я однажды в колледже читала романчик про оборотней сомнительного содержания: каждой главе похотливые кобели в разных позах сношали героиню. И, похоже, меня ждет та же участь: в глазах Чада вижу тень похоти. — Вас не существует, — шепотом отвечаю я. — Вас выдумали. — Слышал, Крис? — Чад ухмыляется, всматриваясь в мои глаза. — Нас не существует. — Мне снится очередной кошмар, — отворачиваюсь от него и скрещиваю руки на груди. Стискиваю до скрежета зубы и зажмуриваюсь. Сейчас я открою глаза и очнусь под теплым и уютным одеялом. — Что ты делаешь? — насмешливо интересуется Чад, когда я в третий раз широко распахиваю ресницы. — Я должна проснуться! Вновь смыкаю и открываю веки. Я все еще в машине, что мчится по трассе прочь от пригорода. Крики мне не помогут. Дверца заблокирована, а драться с Чадом бессмысленно: он раза в два больше меня. — Что вам от меня надо? — сглатываю горькую от страха слюну. Стискивает до боли запястье и прижимает ладонь к паху. Очень внушительный и твердый намек. Меня встряхивает паникой, когда в памяти всплывает видение, во тьме которого Чад пожирает мой рот поцелуями. Я будто вновь чувствую его нетерпеливый толчок, и он выдавливает из меня глухой стон. Я была в объятиях двух мужчин. Я помню их руки, что ласкали тело, алчные губы и шепот, который спрашивал, согласна ли я стать Бесправницей. И я помню громкий ответ, пропитанный густым желанием и дрожью подкатывающего экстаза. Страх под взглядом желтых глаз тает, обнажая то, чего я не хочу испытывать к жестокому и кровожадному чудовищу, что прячется под личиной человека. Я улавливаю терпкие и мускусные нотки вожделения, и этот запах путает мысли и кружит голову желанием подчиниться воле Чада, который с нажимом проводит большим пальцем по моим губам. — Порадуй своего хозяина. Глава 7. Бесправницы не задают вопросов Чад пробегается пальцами по щеке и повторяет просьбу порадовать его. Я знаю, чего он хочет, и его удовлетворит вовсе не шутка. Он хочет мои губы и язык, а я, подчинившись густым и пряным феромонам, желаю его члена. Скромность и стыд тают с каждой секундой и я тянусь руками к ширинке Чада. Где-то там на краю сознания часть меня стыдливо краснеет, с визгами сопротивляется, но я вынуждена подчиниться чужому желанию, которое врастает меня тонкими нитями и лишает воли. Пять минут назад я в ужасе убегала от Чада, а сейчас я хочу доставить ему удовольствие. В этом и был смысл его погони: нагнать и насладиться добычей. Расстегиваю молнию и юркаю ладонью в брюки. Растворяюсь в теплом и влажном поцелуе, сжав пальцы на твердом, как камень, естестве Чада, который пропускает мои волосы через пятерню и через секунду увлекает к паху. С готовностью продажной шлюхи и сиплым стоном смыкаю губы на подрагивающей головке. Меня всю трясет от вожделения, и в черном пламени безумия жадно заглатываю член Чада до половины. Даже при всем желании я не смогу его принять полностью. Головка касается корня языка, и меня схватывает слабый рвотный рефлекс. Сглатываю и вновь бегу губами по стволу желанного члена. Чад неторопливо поглаживает меня по затылку, перебирая волосы и тяжело дышит. Через несколько махов, он ласково, но требовательно давит на голову, вынуждая нырять лицом глубже. Истекаю густой слюной, захлебываюсь в мычании и темном вожделении. Хочу этот скользкий и толстый агрегат почувствовать внутри себя. Чад повелительно и молча убирает мою руку, что кулаком ограничивала глубину движений, и шепчет, какая я умница. Воодушевленная похвалой, ускоряюсь, с нажимом лаская шелковую и гладкую головку, которая неожиданно и грубо проскальзывает за гланды, распирая мягкие ткани и хрящи. Болезненный спазм прокатывается по глотке, и Чад громко стонет, вжимая мое лицо в пах. Хочу вырваться, но безжалостный Чад, дергает бедрами, прорываясь сквозь мычание и судороги. В рот и глотку будто запихали деревянную биту. Задыхаюсь, непроизвольно сглатывая, и чувствую, как хрящи с едва уловимым хрустом расходятся под уверенными толчками. — Глотай сучка, — рычит Чад. Вязкое и теплое семя обжигает слизистую мягкими спазмами, что отдаются болью и паникой, и стекает по пищеводу. Чад крепко удерживает голову, наслаждаясь моими конвульсиями. В глазах темнеет, и он рывком дергает за волосы, с влажными звуками выскальзывая из рта. С кашлем и хрипами падаю на колени Чада, заливая вспененной слюной его брюки. Делаю несколько судорожных вздохов, и растекаюсь под одобрительными поглаживаниями тряпичной куклой. — Хорошая девочка. Крис за рулем хмыкает. Я шокирована своим похотливым поскуливанием. Я хочу продолжения. С тяжелым и неровным дыханием поднимаюсь и целую Чада. Он со смехом отшатывается от меня и вытирает щеки и подбородок платком. Я вновь тянусь к нему губами, и он строго говорит: — Нет. Жестоко и очень эгоистично с его стороны сейчас отказать мне в ласках и поцелуях. Я ведь так старалась и неужели не заслужила награды? — Почему? —обескураженно и едва слышно спрашиваю я. — Бесправницы не задают вопросов, — щелкает по носу и равнодушно застегивает ширинку. Звучит логично, но через секунду возбуждение немного отпускает, и я возмущенно открываю рот, которым без смущения ублажила Чада. Меня украли, а я орально удовлетворяю одного из похитителей. Замечаю насмешливый взгляд Криса в зеркале заднего вида и опять испуганно дергаю ручку двери. Я хочу домой! Мне только что приказали поработать ртом, и я с восторгом и радостью это сделала, не уточняя, какого черта здесь происходит. Могла бы для приличия хотя бы покраснеть, но даже этого не было. — Успокоилась! — рявкает Чад и ласково добавляет, когда я в ужасе смотрю в его лицо. — Ты в своем уме? Тебя же по асфальту размажет на такой скорости. — Куда вы меня везете? — прерывисто шепчу я. Чад опять повторяет, что Бесправницы не задают вопросов, и мы смотрим друг другу в глаза. — Я должна же знать, что меня ждет, — наконец говорю я. Страх отступает. Не вижу в глазах намерения меня убить. Только недовольство: я много говорю и Чад на меня жутко обижен за то, что сломала ему нос. Я должна извиниться. — Не буду я извиняться. — Да чтоб тебя! — он фыркает и отворачивается. — Куда вы меня везете?! — повышаю голос и перевожу взгляд на Криса. — В лес, — тот пожимает плечами. — Не хочу в лес! Будто меня здесь кто-то послушает. Подрываюсь и переваливаюсь через сиденье, чтобы вывернуть руль, но Чад сгребает меня в охапку и усаживает на колени. — Какая ты упрямая. — Отвали, — бью кулаками по мощной груди, а затем, нырнув ладонями под пиджак, удивленно прижимаю руки к стальным грудным мышцам. Я не в себе и не отдаю отчет в своих действиях, но, черт возьми, я мужиков таких в жизни не щупала. Касаюсь пальцами верхних пуговиц рубашки и с писком сползаю с хохочущего Чада. Что происходит? Меня словно опоили приворотным зельем или женской виагрой, если таковая существует. Собираю мысли в кучу, а они опять разбегаются, и я чтобы скрыть неловкость, смотрю в окно. Машина летит по трассе, что бежит в сторону лесного массива. Ох, стоило мне тогда с остальными отдыхающими пойти на озеро, а не искать уединения и на пятую точку приключений. Не хочу верить, что меня с похорон похитили два оборотня, которые нарекли меня Бесправницей. Что это вообще значит? И почему Святой Отец с ними в сговоре? Он знал, зачем они явились и не предпринял попытки их прогнать или спасти меня. Разве Церковь не борется с подобной нечистью? Это не она в прошлом не сжигала ведьм, колдунов и прочих, в том числе и тех, кто обрастал в полнолуние шерстью? Машина с шуршанием сворачивает с трассы на грунтовую лесную дорогу. Деревья обступают плотной стеной, и мне на мгновение кажется, что заросли ежевики и можжевельника идут рябью легкого марева. Руки покрываются холодными мурашками, и я жалобно всхлипываю. Меня не ждет ничего хорошего. Глава 8. Жуткий дом Машина выныривает на поляну с покосившимся старым и деревянным домом. Серые от времени ставни распахнуты, а в окнах нет стекол. Удивлена. Мои похитители живут в этой хибаре? Серьезно? А чего тогда они не приехали на телеге, запряженной ослом? Я не разбираюсь в марках машин, но судя по кожаному салону, удобству и тихому ходу, она точно не из дешевых. Ступени из-за времени прогнили, перила сломаны. Жуткая хижина из фильмов ужасов о ленивых маньяках, которые отыскади заброшенный дом на опушке и решили сделать из него логово, но отремонтировать его не удосужились. Мне бы было стыдно привести похищенную жертву в такую дыру, в которой и крыса откажется прятаться. — Я не буду тут жить. Чад смеется, а я серьезна. Лучше пусть сожрут, чем запрут в этом сарае. Крис глушит мотор, приглаживает волосы и выскакивает из машины. Затем услужливо открывает заднюю боковую дверцу и цепко вглядывается в мои глаза: — Без глупостей. — Например? Закономерный вопрос вводит Криса в секундное замешательство. Чего от меня ждет? Того, что я выпрыгну из машины и побегу? И куда я побегу? В кусты? Лицо расцарапаю или укушу? Учитывая, что холеная морда Чада не посинела и не опухла от перелома носа, то этим траурным модникам надо головы рубить, а топор я дома забыла. — Без вопросов, — Крис хмурится. Хотя можно попытаться откусить его тонкий и прямой нос с острым кончиком. Всегда о таком мечтала, а достался монстру. Вот Чад похож на оборотня, а аристократичному красавцу стоило быть вампиром. Выползаю из машины, игнорируя протянутую Крисом руку, и с тоской смотрю на дырявую крышу: кое-где выломаны доски. Два здоровых лба не могут привести свое логово в порядок? — Какого невысокого ты о нас мнения, — фыркает рядом Чад и собирает свои шикарные лохмы в хвост. — Тогда что это, если не ваша нора? — вскидываю руку в сторону уродливого дома. Но судя по укоризненным взглядам, мне не стоит ждать ответа. К чему столько таинства и загадочности? Скажите уже, что мы тебя похитили и в это хижине расчленим и разрежем на меокие кусочки. Хобби у людей бывают разные: кто-то марки собирает и рисует, а кто-то людей убивает. — Без вопросов, — хмуро повторяет Крис. — А как мне тогда с вами коммуницировать? — задаю очередной логичный вопрос. — Работать ртом только по приказу, — шипит мне в лицо. Охаю, отшатнувшись от Криса. Воздух завибрировал его злобой и возбуждением. Лучше я буду молчать, а то я опять потеряю контроль и упаду на колени перед бледным и непростительно очаровательным хищником. Крис оправляет полы пиджака и шагает к дому, спрятав руки в карманы брюк. — Идем, Полли, — Чад приобнимает меня за плечи. Паника мне не поможет. Сухие иголки впиваются в нежную кожу босых ступней и ветер треплет волосы, нашептывая на ухо, что я крупно влипла. Мне не разжалобить Чада и Криса, которые считают, что имеют полное право выкрасть меня и привезти в лес. Вскрикиваю, когда вхожу в дом. На прогнившем дощатом полу развалились волки, а из полумрака к нам выходит молодой священник в черной сутане без белого воротничка. Лицо у мужчины серое, уставшее и с синяками под блеклыми глазами. В нем нет ничего примечательного, кроме большой родинки на щеке. По углам висит пыльная паутина, доски разъела черная плесень, а кое-где расползлись пятна зеленого мха. Через щели на крыше и окна бьют тусклые лучи солнца, в которых танцуют пылинки. Пахнет сыростью. Жуткое местечко. Сминаю в пальцах подол платье, облизываю пересохшие от волнения губы. — Не бойся, дитя. Волки недовольно ворчат, и Чад обнажает зубы в улыбке: — Мое уважение Старейшинам. Я насчитала двенадцать волков. Выглядят звери скучающими и утомленными, как старики на пенсии. — А какого дьявола… Священник прикладывает палец ко рту и хмурит редкие брови. — Не упоминай лукавого. — Давайте, мы не будем тянуть время и поскорее закончим? — Крис кривится. Священник кивает и задает тот же вопрос, что и его коллега на похоронах. Грозила ли мне опасность? Волки, навострив уши, поднимают морды. — Я, если что, и сейчас не в безопасности, — кошу взгляд на зверей. — Меня похитили. — Отвечай на заданный вопрос, — Крис перекатывается пятки на носок. — Грозила, — зябко ежусь и обнимаю себя за плечи. — Ты звала на помощь? — священник подозрительно щурится. — Звала. — И никто из смертных к тебе не пришел на помощь? — Нет, — поджимаю губы. К чему весь этот допрос? Возможно, соседи спали, а я кричала не так громко, как могла. Или они просто не успели. Я предпочитаю думать, что они временно оглохли, а не испугались и не решили отсидеться в тепле и уюте. — Ты подтверждаешь, что Чад Ветер Ночи и Кристиан Лунный Клык явились на твой зов о помощи? Молчу. От моего ответа зависит, останусь ли я в лесу или вернусь домой, но соврать не смогу. Священник и его мохнатые друзья сразу учуют ложь в голосе. — Отвечай, дитя. — Но я звала не их, — тихо шепчу я, — и не их просила о помощи. — А это уже не важно, — хмыкает Чад и замолкает под равнодушным взглядом Священника. Волки фыркают, неразборчиво бурчат и недовольно переглядываются. О чем-то беседуют и спорят. Крис обводит их ленивым взором и холодно интересуется: — Нам, что, стоило позволить ей подохнуть? Волки, уставившись на него желтыми и недобрыми глазами, глухо и согласно рычат. Им тоже не по душе происходящее. В груди расцветает надежда, что я покину лес. — Я хочу домой, — едва слышно и жалобно говорю я священнику. — Ты в долгу перед ними, дитя. Если они спасли тебе жизнь, то, — он пожимает тощими плечами, — ты его должна выплатить. Таковы правила. — У оборотней альтруизм не в чести? — я криво улыбаюсь. — Увы, — священник клонит голову набок, всматриваясь в лицо. — Они не любят и презирают людей. Волки фыркают и слабо скалятся, подтверждая его слова. Я не прошу любви или симпатии оборотней и других чудовищ. Мне будет достаточно того, чтобы меня отпустили домой. — У тебя есть два варианта, дитя, — священник жует тонкие губы. — Ты готова меня выслушать? Глава 9. Выбор без выбора Пробирает дрожь липкого страха от вопроса священника, и резко разворачиваюсь к поскрипывающей двери, чтобы затем броситься наутек. Ну его. Я не участвую в этом бедламе. Какой бы мне вариант ни предложили, каждый из них меня точно не обрадует. — Куда?! — Чад дергает меня за запястье и заключает в тиски объятий. — Что же ты такая упрямая? Опять вместо криков из меня льются всхлипы и скулеж. Чего вы ко мне пристали? Не просила я вас о помощи, чтобы сейчас вы требовали у меня уплату долга! — Первый вариант, — блекло говорит священник, — уйти в рабство на год… — Чего сразу рабство? — охает Чад, прижимая меня к себе. — Меня не устраивает такая формулировка. — А меня вполне, — Крис хмыкает. — Что рабыня, что Бесправница — одно и то же. — Бесправницы это Бесправницы, — Чад встряхивает меня, когда я пытаюсь осесть на пол и выскользнуть из его объятий. — Мы не держим рабов. Мы же не варвары, в самом деле, а оборотни. — Как это не называй, — кривится Священник, — все равно это рабство. — Сексуальное… — сипло вздыхаю я. — Есть ли тот, кто оспорит право на тебя у Чада и Кристиана? — Священник прячет руки за спиной. — Тот, кто выйдет с ними на бой? — А поподробнее? — цежу сквозь зубы. Несколько из зверей фыркают и встряхивает ушами. Дело дурно пахнет. Предпринимаю новую попытку вырваться, но Чад крепко удерживает меня в стальном захвате. — Наши мохнатые друзья очень любят побузить и им дай только причину устроить кровавую бойню, — священник оглядывается на недовольных волков. — Так ведь? — Почему бы тебе, как человеку Церкви, не спасти несчастную смертную? — шипит Крис. — Я бы с удовольствием тебя, сука, сожрал. — У меня нет ни сил, ни желания с кем-то из вас конфликтовать, — священник равнодушно смотрит в его лицо, а затем переводит мутный взгляд на меня. — Ну, дитя? — Только родители. Волки ворчат. Чад усмехается мне в висок: — С пожилыми мы не сойдемся в поединке. — Не такие уж они и пожилые, — вскидываюсь в его руках. Даже будь мои родители молодыми, то не было бы у них шансов против двух оборотней. У них ни когтей, ни клыков. Тут если и оспаривать меня у оборотней, то выстрелом в голову и желательно в упор. — Кто-нибудь еще? — священник вскидывает бровь. — Может, возлюбленный? Ах ты, мерзавец. Даже ты решил меня унизить тем, что я одинокая и некому изъявить возмущение по поводу творящегося безумия? Да, мать твою, как-то у меня не завалялось рыцаря, который бы бесстрашно рискнул своей шкурой ради любви! Будь у меня мужик, я бы в поход не пошла, а провела бы время иначе! Почему все считают, что имеют право на то, чтобы ткнуть меня носом в мое одиночество, в котором до недавнего времени было комфортно и спокойно. Ну, было вечерами иногда тоскливо, но печаль отступала, стоило мне хорошенько поужинать и посмотреть мелодраму. — Тогда Церковь от моего имени подтверждает, что Чад Ветер Ночи и Кристиан Лунный Клык на взыскание долга со смертной… — священник замолкает и глядит на меня рыбьими глазами. — Как твое имя, дитя? — Пошел ты! — в ярости клокочу я. Крис скучающе почесывает бровь и называет мое полное имя. Священник повторяет свою ахинею про уплату долга, и волки сердито подвывают его словам. Воздух сгущается, грудную клетку спирает ужасом, и меня выворачивает вязкой слизью на пыльные туфли священника. На короткую секунду мне кажется, что дом вибрирует тонкими нитями, что пронизывают мои мышцы и кости острыми струнами. Вскрикиваю от вспышки боли под затылком, и Крис промакивает мои губы платком. — Лишаем тебя имени… — Если я не вернусь домой, — рвусь к священнику, но Чад вновь ловко меня перехватывает, — пап и мама заявят в полицию! И вас всех посадят, — перевожу взгляд на волков, — всех! Уроды! Последнее слово было лишним. Хибара полнится рыком, от которого внутренности связываются в узел страха. Различаю в волчьем ворчании “мелкая дрянь”, “приструните свою сучку”, “никакого уважения к старшим” и “наказать мерзавку”. Как-то нелогично. Это я тут жертва, которую выкрали с похорон, и наказывать стоит моих похитителей. — Приносим извинения, — Чад тащит меня к выходу, — она еще не освоилась в новой роли. — Твоих родителей уведомят, что ты в целости и сохранности, — священник с отвращением смотрит на туфли в слизи. — Успокойся! — рявкает на ухо Чад. Обмякаю от его злого приказа, и жалобно всхлипываю. Чувствую себя резиновым шариком, и которого выпустили воздух. Крис величественно кивает священнику и волкам и открывает скрипучую дверь, чтобы Чаду было сподручнее выволочь меня на улицу. — Пусть проревется, — он аккуратной отпускает меня. — Пусть, — соглашается Крис. Оседаю на траву и роняю голову на грудь, проконючив: — Отпустите меня. — Реви, кому говорят! — повышает голос Чад. — Нам твои слезы потом будут не нужны. Только если от оргазмов. — Фу, — поднимаю взор на бородатого бесстыдника. И меня прорывает поток слез и криков. Не хочу я близости с монстрами и не желаю получать в их объятиях удовольствие. и ублажать их я тоже отказываюсь. Меня удовлетворит лишь ненависть, презрение и отвращение к их телам. Мимо трусцой пробегают хвостатые Старейшины, и я раскрываю рот, чтобы обласкать их проклятиями и громкими оскорблениями, но под немигающим взором Криса ругательства застревают в глотке. Набираю полной грудью воздух, и мой вопль отчаяния летит над лесом порывистым ветром. — Ух ты, — Чад усмехается, — какой голосок прорезался. Без сил валюсь на спину, раскинув руки. Гляжу на белые пушистые облака и судорожно дышу. Воздух чистый, свежий и полон запахов хвои и мха. — Слушай, тебе же хорошо с нами, — Крис наклоняется ко мне и вглядывается в лицо. — Чего ты ерепенишься? — Вы меня силой притащили в лес и лишили на год свободы! — Ну, планы у нас как бы поменялись, — цокает Чад. — Твой тощий дружок все карты смешал. Ты бы сама к нам пришла, но жизнь вносит свои коррективы. — Да не пришла бы я! — Пришла, — Крис расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. — Сучка упрямая. Вставай. Вот теперь они меня точно в свое логово утащат. И что станет со мной за год рабства у двух оборотней? Выживу ли? А если выживу, не сойду ли с ума? Крис протягивает руку, и зло от нее отмахиваюсь. Сердито сводит брови вместе, и рывком поднимает на ноги, а в следующее мгновение тащит к машине. Оглядываюсь на священника, который стоит на крыльце жуткого дома. — Я буду молиться за тебя, дитя. Глава 10. Лекция от оборотня Чад за рулем, а Крис сидит рядом со мной и молчит. С подозрением поглядываю на него и жду, когда он попросит его порадовать, а у меня после истерики у деревянной и покосившейся хибары иссякли все силы. Одно желание — заснуть и не проснуться. — Год и ты вернешься к обычной жизни, — говорит Крис, заметив мой беглый и загнанный взгляд. — Ты не первая и не последняя из Бесправниц. С другими просто было возни меньше. Вот это новость. Я одна из многих. Скольких девиц эти два мерзавца похитили? И в чем прелесть лишать девушек свободы? Это какой-то особый фетиш у оборотней или у них не принято сначала ухаживать за объектом интереса, чтобы потом соблазнить на близость? Да, господи! Через приложение для знакомств можно найти партнера на одну ночь без обязательств и лишних телодвижений, а тут устроили столько возни и ради потрахушек! — У нас есть потребность в женщинах, — продолжает Крис. — Каждому из нас суждено встретить Нареченную, а случайные связи с волчицами могут окончиться рождением волчат. А это приведет к созданию семьи, в которой никто не будет счастлив. Особенно если после принесенной клятвы судьба столкнет с истинной парой. Ничего не хочу знать о жизни волколаках. И мне дела нет до истинных пар, Нареченных и мохнатых бастардов. Это не мои проблемы, и я хочу вернуться к обычной человеческой жизни без волчьих сложностей и сексуального рабства. — Смертные женщины удовлетворяют желания нашего зверя. Видишь ли, если у Альфы не будет возможности сбросить напряжение, то это может привести к конфузам. Если мы изъявим волю отыметь чужую жену, дочь или сестру, то мало кто выступит против, но в перспективе это может грозить недовольством целых стай. Очень увлекательная лекция, от которой меня мутит. Помоги себе кулаком или купи резиновую куклу, а живой человек — не игрушка. Или, вон, к другу своему обратись за помощью и люите друг друга крепкой мужской люовью. Чего вы к женщинам пристали? — Ты покинешь лес без воспоминаний, поэтому не драматизируй ситуацию. — Почему я? — задаю логичный вопрос. — А почему нет? — Крис холодно смотрит на меня. — И еще, мы никого не похищаем. С тобой вышла небольшая накладка, но что случилось, то случилось. — Как у тебя все просто. — Ты сама хотела уйти с нами. — Я была не в себе. — Поцелуй меня. С восторженной радостью обнимаю Криса за шею, прижавшись к нему всем телом, и сладко целую. Через несколько секунд, удивленно отпрянув, всматриваюсь в равнодушное лицо. В следующее мгновение он наваливается на меня, ловко запрокинув мою ногу на плечо, и шепчет в губы: — Ты идеальна для роли Бесправницы. Ты из тех сучек, кто жаждет подчинения. Одного взгляда хватило, чтобы понять, кто ты есть. Задирает юбку и затыкает мой рот грубым поцелуем, сминая ластовицу трусиков. С громким и томным выдохом покусываю его нижнюю губу, требуя поторопиться. Меня вновь трясет от темного желания, что ядом отравило кровь и мысли. Вспыхивает огонек едкого возмущения, но Крис стирает его грубым и резким толчком. Упираюсь слабой и дрожащей рукой в водительское кресло, сопровождая несдержанные рывки Криса сдавленными стонами. Затылок бьется о дверцу, вторя неистовым фрикциям, но я не чувствую боли, все мои ощущения сосредоточены на горячем поршне из плоти внутри меня. В порыве страсти Крис проводит языком от подбородка по щеке к виску, а затем покрывает шею влажными поцелуями, от которых меня пробивают заряды мягких судорог. Кусает резцами за мочку, несдержанно вдавливая в меня в сидение. Машина наезжает на кочку и от встряски по телу волнами проходит острое удовольствие, что срастается с рыком и судорогами Криса. Отпрянув, откидывается и небрежно укладывает мои ноги на колени. С прерывистым и хриплым дыханием поправляю трусики и одергиваю юбку. мысли мечутся в голове жужжащими мухами. Неужели высокомерный подлец прав: я шлюха, которая только и мечтала о том, как по приказу раздвигать ноги? Где моя гордость? — Прелесть, как визжит, — беззаботно хохотнув, резюмирует Чад. — Аж в ушах закладывает. Скидываю ноги с колен Криса и сажусь. Мало ему воспользоваться мной, так еще норовит унизить. Смотрю в окно и испуганно охаю. Происходит нечто невероятное: сосны, ели и кусты, тонущие в густом тумане, расступаются перед машиной, открывая две колеи грунтовой дороги. Оглядываюсь. Позади — плотная стена леса. Я будто попала в мистический фильм ужасов, в котором реальность переплетена с иным миром. Миром кровожадных чудовищ. Сердце учащает бег, меня прошибает холодный пот, и из меня вот-вот вылетит очередной вопль. — Клянусь Луной, если ты сейчас закричишь, я тебе в рот кляп засуну, — Крис утомленно прикрывает веки и приподнимает брови. — Не смей. Мой рот открывается, и я сама глохну от своего крика. Я не властна над телом, эмоциями и ужасом, от которого вибрируют легкие. Крис вытаскивает из кармана зеленую сосновую шишку, заворачивает в платок и заталкивает мне в рот. Прижимает ладонь к губам и зло встряхивает: — Хватит! Бью его, со слезами отталкиваю, и он с рыком ломит мои руки за спину и ловко стягивает запястья ремнем. Чад посматривает в окно заднего вида и покачивает головой. Он очень мной разочарован. — Любишь игры пожестче? — Крис скалит на меня ровные белые зубы. — Я могу тебе их устроить. Всхлипываю и отрицательно мычу. Куда уж жестче-то? Кляп из сосновой шишки и шелкового платка горчит, и я отклоняю голову назад, чтобы врезать по носу Криса, но тот предугадывает мои намерение и крепкой ладонью давит на лоб, пресекая агрессию. — Ты должна быть ласковой и покорной, — он улыбается и закусывает губу, — хотя меня и дерзость тоже заводит. В любом случае я в проигрыше, что бы я ни делала. Машина с тихим урчанием выныривает из леса, и я медленно вдыхаю воздух, полный терпкого запах пота, чтобы унять холодную дрожь. Я попала в жуткую сказку. Глава 11. Буду звать тебя Ласточкой! Я всего ожидала, но не того, что машина внезапно вынырнет к зловещему замку из серого камня на утесе: четыре этажа, две башни с острыми шпилями, высокая пирамидальная крыша из почерневшей от времени черепицей, узкие арочные окна. Я аж от удивления громко всхлипываю. Машина шуршит колесами по мощеной дороге к логову оборотней, и я понимаю, что точно влипла. Мало того что меня похитили чудовища, так еще и живут они, как по закону страшных сказок, в мрачной и жуткой усадьбе в глуши. Честно, лучше бы они меня заперли в старой и кривой хибаре без окон. Подъезжаем к массивным и высоким воротам, которые медленно и бесшумно открываются. Перевожу взгляд на Криса и тихо мычу. Может, сейчас у кого-нибудь из оборотней взыграет совесть, и они поймут, что мне тут не место? У нас случилась отличная и увеселительная поездка, но пора бы и честь знать. — Наконец-то, ты утихла, — отзывается Крис. Машина въезжает в открытые ворота, и я в молчаливом отчаянии вздыхаю. Главное — мыслить позитивно: я еще жива и цела, пусть чуток и тронулась умом. Подумаешь, приехала в гости к оборотням. Посижу с ними в лесу годик и вернусь домой. К тому же, я давно планировала уйти в отпуск и уехать в тихое местечко, где бы отдохнула от суеты. В общем, бойтесь своих желаний, ведь они имеют свойство сбываться и удивлять тем, какую уродливую форму они могут принять воплотившись в жизнь. И не стоило мне однажды шутить, что от работы меня избавит либо смерть, либо катаклизм, либо похищение. — Выходи, — Крис выволакивает меня на улицу, а я в угрюмом безмолвии сопротивляюсь его сильным рукам. — Да что будешь с тобой делать! Вырываюсь, мотаю головой и в ярости мычу. Сволочи! Я тут не останусь и не буду вашей Бесправницей, которая по приказу работает ртом и раздвигает ноги. — Чего она такая буйная? — с крыльца величественно спускается статная женщина в длинном платье из изумрудной шерсти. В серости каменных стен дама выглядит ярким пятном, и изумленно замираю в объятиях Криса. Темные волосы с редкой проседью собраны в высокий пучок, бледное лицо облагорожено морщинками на лбу и в уголках серых глаз. Поджимает тонкие губы и подходит к нам. — Она не буйная, — усмехается Чад, — а дерзкая. — Как все прошло? — женщина целует его в лоб и заглядывает в глаза. Вряд ли мне стоит ждать от нее помощи. Она не удивлена и не возмущена тем. — Крис предложил Святому Отцу выступить против нашего права. — И, вероятно, он отказался? — она чмокает Криса в щеку. Пахнет от странной тетки белыми лилиями, и я чихаю. Тонкий парфюм, но меня всегда раздражали цветочные ароматы своей сладостью. — Конечно, отказался, — самодовольно хмыкает Чад. Женщина вытягивает из моих зубов кляп, и я не успеваю закричать, как она беспардонно лезет в рот, внимательно его оглядывая. Потом оттягивает веки, прикладывает пальцы к шее на сонную артерию и прищуривается. Я так и стою с открытым ртом. Что происходит? — Как часто болеешь? — женщина перебирает в пальцах локоны моих волос. — А к чему вопрос? — я хмурюсь. — Лес не для слабых и болезных, — осматривает руки. — Очень часто. Каждый месяц! Я лгу. Я последний раз валялась с простудой лет пять назад, и то меня одолел только слабый насморк, когда моих соседок по этажу увезли на скорой с осложнениями после гриппа. Тогда даже общежитие закрыли на карантин. — Лгать нехорошо, — заявляет женщина и острым ногтем вспарывает подушечку моего указательного пальца. Вскрикиваю, прижав руку к груди, и она пробует каплю крови на вкус. — Чистая и сильная кровь, — констатирует и одобрительно кивает. — Да по запаху и так ясно, ма, — кривится Чад. — Знаю я, какие вас запахи интересуют, — фыркает женщина. — Вы могли притащить и чахоточную, если бы учуяли в ней овуляцию. — Мам, вряд ли бы чахоточная смогла бы несколько ночей провести в лесу, а потом тащить на себе огромный рюкзак на спине, — Крис смеется. — Вы, что, братья?! — пячусь от оборотней. — Боже, какой изврат! Фу! — Это она?! — на крыльцо выскакивает полуголый стройный юноша с густой копной рыжих кудрей и торопливо натягивает белую футболку. — Ма! Почему не разбудила?! — Третий?! — взвизгиваю я, когда он спешно спускается по мшистым ступеням, оправляя футболку. — Это мой младшенький, — женщина скалится в недоброй улыбке, — Эдвин Весенний Ручей. Кидаюсь к запертым воротам и стучу ладонями по дереву, обитому железной решеткой. — Дай я на тебя посмотрю! — Эдвин с хохотом разворачивает меня к себе за плечи и обнажает зубы в улыбке. — Отстань! Обхватывает холодными руками лицо и всматривается в глаза с ласковым шепотом: — Напугали они тебя, да? — На третьего уговора не было… — сдавлено и сипло отзываюсь я. Бледная фарфоровая кожа в россыпи веснушек, зеленые глаза в обрамлении пушистых ресниц и аккуратный носик на секунду завораживают меня. Эдвин больше похож на сказочного лесного эльфа, которого можно перепутать с миловидной девицей. — Как тебя зовут? — У нее теперь нет имени, — скучающе отзывается Чад. Шепчу свое имя, а она вылетает из меня свистом и изумленным покряхтыванием: я не помню, как меня зовут. Зажмуриваюсь, выуживая из памяти обрывки, в которых мать или отец называют меня по имени и ничего: них только ласковые прозвища. Котенок, соня, заенька, малышка и лапушка. — Хм, — Эдвин вновь смотрит на меня и задумчиво кусает губы. — Я буду звать тебя… Ласточкой! Ох, пресвятые угодники, оказаться в замке посреди леса с тремя чокнутыми оборотнями и их мамкой! Меня пробивает на истеричный смешок. Меня лишили имени, а затем нарекли одной из пташек. Спасибо, что не волнистым попугайчиком. — Добро пожаловать, Ласточка, — Эдвин скользит по лицу взглядом и касается в легком поцелуе моей щеки. — Тебе у нас понравится. Глава 12. Милый хомячок в плену у злых волков Серые стены из камня и полумрак волчьего замка удручают. Эдвин ведет меня через холл к лестнице и оглядывается. Его рыжие кудри смешно подпрыгивают от каждого движения, и мне жаль, что такой симпатичный юноша — оборотень. Вот был бы человеком, я бы с удовольствием с ним познакомилась поближе и, возможно, мы бы подружились. Борюсь со жгучим желанием подскочить к Эдвину и заупстить пальцы в его кудри, которые мне кажутся шелковистыми и мягкими. Он внезапно останавливается и вновь оглядывается с улыбкой: — Можешь потрогать. Я не против. — Но... — я с недоверием и смущением отвожу взгляд. — Это ведь будет очень неловко. — Смелее. Что-то мне подсказывает: Эдвин не отстанет от меня, поэтой я тянусь руками и несмело касаюсь его волос. И правда мягкие и очень приятные на ощупь. Ласково улыбается и продолжает путь. Тусклые солнечные лучи бьют через щели между тяжелыми, темными шторами и белыми полосами падают на ковер. Так и подмывает сорвать полотнища бархатной ткани и впустить свет в жуткую обитель оборотней, но вряд ли кто-то здесь оценит мою наглость. — Устала? Я не отвечаю. Мне муторно и тревожно. В замке слишком тихо, будто он застрял вне времени и пространства. Поднимаю взгляд на кованую люстру из нескольких железных колец, что висит у потолка на цепях, и жду, что она сейчас сорвется и раздавит меня. — Идем. Вздыхаю и плетусь за Эдвином. Поднимаемся и вышагиваем по темному коридору мимо деревянных массивных дверей, и наш путь освещают бра в форме факелов: вместо огня — электрические вытянутые лампочки в бронзовых чашах. Я удивленно притормаживаю у одного из светильников. Замечаю на камне разводы черной копоти. Видимо, раньше здесь торчали настоящие факелы. Мило. Электрификация затронула и оборотней. Эдвин тянет за собой, увлекая в клуб коридора. Я начинаю подозревать нехорошее. Крис и Чад без претензий отпустили меня с младшим братом. Наверное, решили, что и ему стоит со мной порезвиться и сбросить напряжение. — Это твоя комната, — распахивает дверь и улыбается, — а моя, — он кивает на соседнюю слева, — прямо рядом с тобой. Он предугадывает вопрос и указывает рукой на две двери справа: — Чада и Криса. — Ясно. — Отдыхай, Ласточка. Эдвин небрежно касается моих волос и идет прочь, взъерошив кудри. В легком изумлении смотрю в его прямую спину. Что, ты не будешь ко мне приставать и склонять к непотребствам? Или у тебя нет права играть с куклой старших братьев? Будь я в добровольном отпуске, я бы была в восторге от антуража позднего Средневековья и от большой высокой кровати с балдахином на резных деревянных столбах. Я бы восхитилась балками над потолком, массивной и старой мебелью и даже парчовыми шторами с коврами, но я в плену. И мне гадко. За дверью у шкафа нахожу ванную комнату. Базальтовая ванна, каменная раковина, бронзовые смесители отлично вписываются в жуткий и зловещий интерьер замка. В большой овальной вазе из серого гранита с деревянной крышкой у стены я не сразу признаю унитаз. Вот как. Были бы деньги, и в средневековый быт можно впихнуть блага цивилизации. С тоской смотрю на крошечное окошко у потолка, а затем в зеркало в витиеватой раме над раковиной. Помятое, бледное и испуганное отражение поджимает губы. — Могли бы и в подземелье тебя закрыть под замок, — я слабо улыбаюсь. — У них тут, наверное, и пыточная есть. Сажусь на бортик ванной, включаю воду и затыкаю слив пробкой из черного каучука. На тумбе с высокими ножками стоят стеклянные пузатые бутылки с дозаторами и строгими наклейками: шампунь, мыло и даже пена для ванн. Почему-то именно пена для ванн выводит меня на тихую истерику с ручейками горьких слез. Рыдаю и наблюдаю, как поток воды взбивает белые пушистые сугробы и судорожно вдыхаю терпкий аромат лаванды, что наполняет ванную комнату. Скидываю платье, белье и ежусь от легкого сквозняка. Озираюсь, потому что мне кажется, что за мной наблюдают, и торопливо прячусь под ароматной пеной в горячей воде. Раздумываю над тем, а не утопиться ли мне, но понимаю, что у меня не хватит смелости и выдержки хладнокровно окончить свою жалкую жизнь. Во мне еще теплится слабая надежда, что я вернусь домой. Без памяти. Валюсь спать прямо в халате и с мокрыми волосами. Несколько секунд, и я выключаюсь. Ни кошмаров, ни сладких волшебных грез. Только черная тишина, будто я перестала существовать во Вселенной, но из небытия меня вырывает какая-то возня. Открываю глаза и осторожно откидываю балдахин. У кровати стоит полуголый Эдвин в хлопковых штанах. В одной руке — пустая бутылка из зеленого стекла, в другой — букет ромашек и синих колокольчиков. — Я тебя разбудил? — краснеет и мило улыбается. — Что ты делаешь? — хрипло интересуюсь я. Отмечаю про себя, что Эдвин очень грациозен, как танцор современного балета: он развит, строен и изящен. Я бы его сравнила с хищной кошкой, а не с волком. — Люди ведь любят цветы? — отвечает вопросом на вопрос и с трудом сует букет в горлышко бутылки. — А оборотни? — По большей части нет, — ставит бутылку на тумбочку и садится на край кровати, — но я люблю. И мама любит, пусть и не признается. Встрепенувшись, подскакивает и охает: — Я же тебе завтрак принес. Через секунду на моих коленях лежит поднос с тремя вареными яйцами, ломтиками вяленого мяса, кусочками твердого сыра, двумя тостами и чашкой черного кофе. Недоверчиво смотрю в довольное лицо Эдвина. — Ешь, Ласточка. Подозреваю, что я для него — забавный домашний питомец. Как хомячок. Старшие братья притащили городскую девку в лес, а ему очень любопытно. По крайней мере, я в детстве с таким же воодушевлением смотрела на котенка подруги и пыталась его накормить мясным паштетом. — Крис и Чад на охоте, — ласково говорит Эдвин, словно мне интересно, где запропастились эти извращенцы. Меня нервирует немигающий взгляд зеленых глаз, и я, спешно расправившись с завтраком, залпом выпиваю кофе. Жую последний кусочек солоноватого мяса и отставляю поднос в сторону. — Мама хочет с тобой поговорить, — Эдвин приглаживает мои волосы на макушке. — Она у себя в кабинете. Вопросительно изгибаю бровь. — На третьем этаже, сразу после библиотеки. Целует в лоб и всматривается в глаза. Мне неловко под изучающим взором Эдвина, будто он лезет в мои мысли и что-то в них ищет. Вдруг он с детским озорством подмигивает и встает, горделиво встряхнув кудрями. Потягивается в гнетущей тишине и немедленно покидает меня. Глава 13. Совет от волчицы Заявиться к хозяйке замка в халате мне не позволит воспитание, но своего платья я не нахожу. Даже заглядываю под кровать, но оно куда-то исчезло, как и мое нижнее белье: меня лишили не только свободы, а также и трусов. Замечательно. Открываю шкаф и, оторопев, ойкаю. На плечиках висят с дюжину тщательно выглаженных платьев. Как странно. Выбираю неброское платье из тонкой серой шерсти с глухим воротом и копошусь в коробках, в которых нахожу скромные черные лодочки без каблука. Не мой размер: немного жмут в носках, но лучше так, чем босиком. Подпоясываю платье и задумчиво осматриваю отражение в зеркале. Я похожа на бледную ученицу закрытой женской школы, в которой царят строгие нравы и правила. Нехотя расчесываю запутанные волосы и замираю, когда слышу за окном глухой волчий вой. Откладываю гребень и выхожу на небольшой балкончик. Ветер треплет волосы, а сердце сжимается от страха: я стою прямо над каменистым обрывом и бурной рекой. Гляжу на блеклое утреннее солнце, затем на кроны деревьев и вновь опускаю взор. Прыгнуть, и дело с концом. Однако я боюсь высоты, как и многих других вещей. В печали и трусости покидаю комнату и поднимаюсь на третий этаж. За первыми дверями нахожу библиотеку: просторное помещение с книжными шкафами высотой до самого потолка, вторым ярусом, приставными лестницами на колесиках и уютной зоной для чтения. Может, я улучу момент и сяду в одно из глубоких кресел у низенького столика и что-нибудь почитаю, а сейчас мне пора. Иду к следующей двери и тихо стучу. Я будто пришла к строгой директрисе за выговором. — Входи. Кабинет хозяйки замка впечатляет размахами: здесь могло бы поместиться три средних спален. Комната поделена на несколько зон. В одном углу стоит черное пианино, которое меня очень удивляет, у центрального окна — массивный письменный стол, чуть поодаль софа с тремя креслами и секретер из темного дерева, а в глубине низенький журнальный столик и узкая тахта на резных позолоченных ножках. Именно на ней расселась мать оборотней и раскладывает пасьянс. — В ногах правды нет, — она поднимает на меня холодный взгляд. — Присаживайся, Ласточка. Подхватываю стул, что стоит у двери, и тащу к ней. Сердито ставлю его перед столиком и сажусь, распрямив плечи. Женщина щурится, откладывает карты и откидывается назад: — Я вчера не представилась. Ида Предрассветная Тень. — Очень приятно, но боюсь, не могу взаимно представиться. У меня ведь отобрали имя. И мне очень обидно. Как можно взять и отобрать имя у человека? Это жестоко, но позволяет осознать, что я знатно влипла. — А как же Ласточка? — вскидывает бровь. — Очень поэтично. — Нет. Смеется и приглаживает ворот кораллового платья. Экая модница живет в лесу. И перед кем она тут красуется в платьях и туфлях на тонких каблуках? Переде енотами и медведями? — Зря ты так. — Меня похитили! — рявкаю я. — Как мне еще себя вести? — Я не об этом, милая, — складывает руки на коленях. — Я понимаю твой гнев, но он тебе не помощник. Ты в западне. — Да я уже поняла. Поднимаю взгляд к потолку в желании показать, насколько мне неприятен разговор о моем незавидном положении. Ида будто надо мной насмехается, когда говорит очевидные вещи. — Ты дашь мне договорить? — Да, пожалуйста, — зло скрещиваю руки на груди. — Наших Альф заводят строптивые женщины, — она недовольно кривится. — В них просыпается азарт и желание загнать жертву под коготь. — А вы Альфа? — вновь перебиваю Иду, но очень уж интересно, кто она такая. — А ты как думаешь? — Думаю, что да, — медленно киваю. — И этот статус мне дорогого стоил, но мы не об этом, Ласточка. Мы о том, что если ты хочешь поскорее покинуть лес, то должна быть покорной девочкой. Тогда ты наскучишь моим сыновьям, и они потеряют к тебе интерес. — Скольких девушек вы пленили? — Ты меня слушаешь, нет? — Скольких вы заперли в замке? Ида поднимает взгляд к потолку, закусывает тонкие губы и медленно выдыхает. Затем колко смотрит на меня и отвечает: — За последний год было трое. Но они, в отличие от тебя, сюда приехали с диким восторгом и в большой влюбленности, поэтому надолго не задержались. — Вы мне предлагаете влюбиться в ваших сыновей?! — возмущенно охаю. — Вы в своем уме? — Я-то в своем, а вот ты, Ласточка, меня беспокоишь. Прекрати сопротивляться и вылетишь отсюда уже через месяц, если хорошо сыграешь раболепную шлюху. — Может, вы поделитесь секретами? — криво и насмешливо улыбаюсь. — Сколько тебе лет? — Двадцать пять. — Почему не замужем? Я ведь не ошибаюсь, ты уже давно преодолела совершеннолетие? — Люблю свободу, — цежу сквозь зубы. — А вот будь ты замужем, здесь бы не оказалась, — Ида пожимает плечами. — Бесправницами становятся те, кто не давал клятвы у Алтаря. Как забавно, да? — Обхохочешься. — Перестань зубы скалить, — поджимает губы. — Не указывайте мне, что делать. — Ты безнадежна, Ласточка, — Ида стискивает переносицу, а затем повышает голос . — Эдвин! Не подслушивай! — Я мимо проходил, — Эдвин выглядывает из-за двери и расплывается в улыбке. — О чем болтаете? — Иди, раз шел мимо. — Ма… — он улыбается еще шире, и где-то в глубине души опять умиляюсь его кудряшкам. — Иди. — Я буду в библиотеке, — говорит Эдвин и скрывается за дверью. — Перед младшеньким тоже расстелиться ковриком? — хриплым от ярости спрашиваю у надменной Иды. — Или мы его не учитываем в играх старших? — Он мальчик чувствительный и тебе не стоит его обижать. — Я так и не поняла, мне и его ублажать? — Эдвин! — вскрикивает Ида. — Прекрати уши греть! — Но вы же обо мне говорите, — бурчит за дверью оборотень. Ида медленно моргает и встает. Она проходит к письменному столу, достает блокнот в кожаном переплете и величественно возвращается ко мне. — Полистай, — протягивает блокнот и грациозно садится на край тахты. Разматываю шнурок и открываю первую страницу, с подозрением взглянув на молчаливую Иду. Я хочу разгадать ее истинные намерения, ведь я не верю в ее заботу и беспокойство. Если она воспитала таких мерзавцев, которые похищают девиц с похорон, то и сама — та еще сука. Глава 14. Дневник Мелкий аккуратный почерк поведал мне о трепетной и нежной любви к Крису и Чаду. Столько витиеватых метафор и надежд остаться с оборотнями в лесу! Это не раболепие, это чистая и звенящая отчаянием влюбленность в хвостатых подлецов. Когда записи в дневнике обрываются словами о том, что владелица блокнота будет любить Криса и Чада вечно, я смахиваю слезы с щек. Я столько люви не встречала ни в одном сериале, ни фильмах, ни в книгах. Я окунулась в чужие чувства, захлебнулась ими и чуть не утонула, благо дневник тоненький и быстро подошел к концу. Очень жаль девочку, которая так и не дождалась от оборотней любви в ответ. В который раз убеждаюсь, что Чад и Крис — бессердечные подлецы. — Вот какой ты должна быть, — говори Ида, когда я закрываю чужой дневник и зажмуриваюсь. А я не хочу быть такой. Мне хватило безответной влюбленности в старшей школы, но даже тогда у меня хватило гордости не страдать по однокласснику на страницах дневника. Много для него чести, поэтому я порыдала, когда он отверг меня, и пару дней не ходила в школу, но эти сутки показались мне адом. Больше не хочу. — Что с ней стало? — Вышла замуж. — За кого? — недоверчиво смотрю в равнодушное лицо Иды. — За человека. Почему ты плачешь? — Потому что, — трясу блокнотом, — это очень грустно! Она их любила! — Не соглашусь. Возможно, влюбленность, но, — Ида усмехается, — она отдана лесу, а раз отдана, то это было лишь баловство переменчивой души человека. — Но вы сохранили эти записи… — Да, сохранила. Мы не умеем выражать чувства словами, как могут это делать люди. Согласись, Ласточка, написано красиво. — Я не смогу быть такой, — аккуратно кладу блокнот поверх разложенного пасьянса. — Много чести. — Ты либо сыграешь, либо они тебя сломают, Ласточка, и я перед сном буду перечитывать уже твои строки о любви. Тебя ведь тянет к Чаду и Крису. Их желания подчиняют тебя? Краснею и отворачиваюсь. Мне стыдно, больно и обидно, что я оказалась очередной игрушкой в лапах двух братьев. Трех! Про Эдвина тоже была пара восторженных строк, какой он милый, романтичный и загадочный. — И вы позволяете этому безумию твориться в вашем доме, — я с осуждением качаю головой. — У вас совесть есть? — Я тебе не враг, Ласточка. Неудовлетворенный в ласках зверь толкнет моих мальчиков на глупости. Пока они не встретят… — Нареченных? — едко усмехаюсь я. — И когда они их встретят? — Однажды Луна сведет их с Нареченными. Это может случиться когда угодно, и Бесправницы отчасти способствуют этому. Когда отступает голод плотских утех, расцветает иное желание. Желание духовного единения. Невидимая связь истинной пары укрепляется и момент воссоединения Нареченных близится. — Вау, — встаю и оправляю юбку, — вот чего вы мне устроили ускоренный курс Бесправницы? Чем больше ваши сыновья шлюх перетрахают, тем быстрее они окажутся в объятиях истинной любви? Вызов, сука, принят. — Кажется, ты неправильно поняла… — Пошла ты… — тычу пальцем в изумленное лицо Иды и скалюсь, — в жопу енота! Вот так. — Покорность, влюбленность и восторженность, Ласточка! — подскакивает на ноги и сжимает кулаки. — Что, маленькая гадина, тут сложного?! — Так мне еще вам с любовью отлизать, раз вы Альфа?! — клацаю зубами. — Что?! — отшатывается Ида, поперхнувшись от удивления, и с гримасой отвращения прижимает руку к груди. — Милостивая Луна! Ты в своем уме? — Отлично! Одной проблемы меньше! — я обнажаю зубы в улыбке и сердито шагаю прочь. — Кого они притащили? — растерянно лопочет Ида. — Финансового аналитика! — разворачиваюсь к ней, всплеснув руками. — Но в душе я хиппи-одиночка! Я, мать вашу, в этом году планировала купить дом на колесах, но не судьба! Вместо этого я остасываю волчьи члены в замке посреди леса! — Эдвин! — взвизгивает Ида. — Обожаю дома на колесах! — рыжий поганец распахивает дверь. — У нас столько общего! Так, самое время восхититься, как советовала Ида, и тихо охнуть влюбленной дурочкой. Решительно сглатываю, набираю полной грудью воздух и… скрежещу зубами: — Невероятно… — Ты в порядке, Ласточка? — Эдвин обеспокоенно кривится. — Ма, чего ее так перекосило? Тебе больно? И в следующее мгновение заключает в теплые объятия, прижавшись щекой к щеке. Чувствую, как бьется его сердце, и от тонкого запаха вереска кружится голова. Не хочу писать по ночам о своей влюбленности к тоскующим от одиночества волкам, как моя предшественница. Отталкиваю Эдвина под печальный вздох Иды, и бегу прочь. — Ласточка! — Нет, — резко притормаживаю и оглядываюсь на удивленного Эдвина, — не надо мне тут твоих фокусов! — Каких фокусов? — Боже, — прижимаю кулак ко рту и истерично смеюсь. Я не могла… Нет… Это ведь какая-то нелепица — влюбиться в оборотня за считаные секунды. Кидаюсь вниз по лестнице и пролетаю через холл к тяжелой входной двери. Взвизгиваю, когда выскакиваю на улицу и прижимаю ладони ко рту. Над тушей мертвого медведя склонились два чудовища: мускулистые, покрытые густой шерстью с окровавленными вытянутыми мордами. Меня мутит от сладкого запаха крови. — Доброе утро, — ворчит голосом Чада один из монстров и вяло помахивает хвостом. Я никогда прежде так не орала. Даже над трупом Боба. — Да, твою мать, Ласточка, — фырчит второе чудище интонациями Криса и ковыряется когтистым мизинцем в левом ухе. — Сколько можно? Чад с хрустом костей передергивает широкими мохнатыми плечами, сбрасывая шерсть и хвост, и шагает ко мне голым мужчиной. Я вновь срываюсь на крик, потому что он слишком хорош: мускулист, не обуздан и с кубиками, как дикий варвар из женских фантазий. И я готова пасть перед ним на колени с признаниями в любви. Чертов дневник! Я будто пропиталась чужими отчаянными эмоциями и желанием принадлежать мохнатым тварям во веки вечные. — Ласточка, — Чад делает ко мне шаг и в следующее мгновение закидывает меня на плечо. — Соскучилась? Глава 15. Дерзость Бесправницы — Подлец! — бью кулаками по спине Чада и изо всех сил пытаюсь не смотреть на его крепкий голый зад. — Пусти! У меня еще не было мужчин с такой охрененной и подкаченной задницей, поясницу над которой украшают две соблазнительные ямочки. Кулаки мои разжимаются, и бью я теперь ладошками по завлекательной и провокационной попе. Ну, как бью... Шлепаю, но делаю вид, что я злая и всячески пытаюсь вырваться. — Выспалась, да? — шутливо похлопывает по попе. — Сил набралась? А еще прежде меня никто не тащил на плече, чтобы воспользоваться моим телом в гнусных целях. Чад — охотник, а я — строптивая добыча, которая с каждой секундой заводится все больше и больше. Мне недостатоточно просто шлепать бородатого варвара по ягодицам, и я начинаю их поглаживать и тискать. Шикарный зад! Поднимается по лестнице и размашисто вышагивает по коридору. Напоминаю себе, что меня похитили и против воли притащили в лес, но телу начхать на рациональные доводы. Оно желает близости, и разум слабеет под гнетом низменных инстинктов. Чад со смехом и мягко бросает меня на пружинистый матрас, и я с готовностью задираю юбку, изнывая от горячего желания. Мало того, я поднимаюсь на четвереньки и выгибаюсь в спине, зазывно глянув на возбужденного Чада из-за плеча. Вскрикиваю от резкого толчка. Чад наматывает на кулак волосы и в животном неистовстве врывается голодное лоно, запрокинув мою голову. Движения его глубокие, грубые и гневные, и каждая фрикция отзывается во мне громким и истеричным стоном. — Сучка, — тяжелая ладонь звонко бьет по ягодице, и я восторженно взвизгиваю от слабой вспышки боли, что прокатывается по телу мелкой дрожью. Уловив темп Чада, со сладостными стонами подмахиваю ему. Рык, охи и шлепки сотрясают воздух, и меня пронзает раскаленный прут сильной судороги. С криком вжимаюсь в пах Чада, и он с утробным урчанием наваливается на меня. Спазмы удовольствия вторят биению наших сердец, и я растекаюсь по кровати вздрагивающей медузой. — Аж яйца гудят, — Чад падает на спину и тискает яички. Меня умиляют его вульгарность, спутанные волосы, что раскинулись змеями по одеялу и его густая борода. Пробегаю пальцами по плечу, груди и животу Чада, а затем накрываю ладонью его восхитительный член. Чад с улыбкой подминает под себя и неторопливо с чувством целует. Задыхаюсь от нежности, наслаждаясь губами и языком оборотня, но через несколько секунд он откатывается в сторону, уступая меня Крису. Таю под его руками, ласковыми укусами и покачиваюсь на волнах удовольствия, отдавшись во власть нарастающего желания. Меня кружат стоны, и расцветаю яркими всполохами. Выплываю из омута неги и слабости. Лежу с задранной юбкой между Чадом и Крисом и хрипло дышу. И как-то мне уже не милы оборотни, что воспользовались моим помутнением рассудка. — Признавайся, — Чад приподнимается на локтях и всматривается в лицо, — Эдвин тобой соблазнился? — Что, прости? — покрываюсь изнутри инеем негодования. — Похоже, что нет, — усмехается Крис. — Ты же ему понравилась, — Чад озадаченно чешет бороду. Оправляю подол и сажусь. И почему я чувствую вину? Еще несколько дней, и я потеряю себя в водовороте безумия, разнузданных утех и ядовитых чувств. Как быстро я сдалась. Не хочу быть влюбленной идиоткой: я бы предпочла раздвинуть ноги с чувством презрения, чтобы сохранить оставшиеся крохи гордости. Да и перспектива выйти из леса в слезах и отвергнутой равнодушными тварями тоже не прельщает: я буду очередной жалкой Бесправницей. — Чего притихла? — Чад поглаживает по пояснице. Подол под попой мокнет липким пятном от спермы и моей смазки. И даже если бы на мне были трусики, то вряд ли бы они спасли ситуацию. — Ласточка? — Почему год, если Бесправницы у вас надолго не задерживаются? — оглядываюсь на Чада. — Потому что этой традиции очень много веков, — Крис кривится и встает с кровати, разминая плечи. — Но это не ответ, — поднимаю на него взгляд. — Ответ в том, что с тех пор очень многое поменялось. Еще триста лет назад ты бы здесь осталась до момента своей смерти, Ласточка, — касается моего подбородка. — Наскучила бы своему хозяину, и он бы тебя на кухню отправил или мыть ночные горшки, ведь не возвращаться тебе опороченной к семье. Это сейчас нравы поменялись. — Не хочу мыть горшки, — морщу нос. — Поэтому мы тебя и отпустим, хотя ты захочешь остаться и будешь готова на все. — Вряд ли, — поднимаюсь и зло гляжу в пустые глаза Криса. — Я осознаю ценность своей жизни. И я не для того ночами в колледже не спала и в этом году проходила курсы повышения квалификации, чтобы мыть ночные горшки… — Да нет у нас уже ночных горшков, — фыркает Чад. — Хорошо! — рявкаю я. — Унитазы! Мне мое образование далось очень тяжело! Я два года впахивала, чтобы выплатить кредит и выйти на удаленку, а вы мне тут про унитазы вещаете! Охренели?! Леплю пощечину Крису и гордо удаляюсь в ванную комнату. — Триста лет назад, — выглядываю из-за двери, — оказаться в замке в лесу для женщины было удачей! Ясно? Они тут не из-за большой любви к волчьим хвостам оставались! — Да ты что? — Крис изгибает бровь. — Да вы же крестьянок, поди, окучивали, а у них доля незавидная была. Высокородных аристократок вам-то никто не скормил бы, — горько усмехаюсь. — Ваш бы лес к чертям сожгли, а с вас живьем шкуру бы содрали, вздумай вы какую-нибудь дочь герцога отыметь и сделать рабыней для утех. — Ты вот вроде не герцогиня, а гонора у тебя по макушечку, — Крис делает ко мне шаг. — Я современная, образованная женщина и живу в век равноправия и феминизма, — бесстрашно шагаю навстречу оборотню. — Я умею читать, писать, считать деньги. Я имею права, образина ты лохматая, которых не было у герцогинь. — Ну и? — насмешливо проводит пальцем от моей переносицы до кончика носа. — Это был ответ на тему гонора, — я скалюсь в недоброй улыбке. — Я напоминаю, Ласточка, — Крис приглаживает волосы, — у тебя здесь нет прав. И я тебе позволяю говорить со мной в таком тоне, потому что меня это веселит. Я для оборотней и впрямь клоун: Чад хохочет, глядя на меня, бесстыдно почесывая пах. В голове всплывают строчки из дневника о том, какой него низкий и бархатный смех. Какая я впечатлительная натура, что мне запутали мысли чужие записи о любви! И злюсь я сейчас не из-за того, что меня против воли притащили в лес. Вовсе нет. Меня до скрежета зубов бесит, что эти два похотливых кобеля только за один год успели порезвиться с тремя девками. И я уверена, что в этой же комнате они их всячески сношали. Касаюсь холодными ладонями лба в желании унять неоправданную ревность. Я тут и двух дней не провела, чтобы влюбляться в мохнатых мерзавцев. Это не истинные чувства, они ненастоящие, а навязаны проклятым лесом и замком. Кидаю презрительный взгляд на Криса, и скрываюсь в ванной комнате. Сажусь на унитаз и тоскливо смотрю на окошко под потолком. Кусаю губы, растираю пальцы и копошусь в памяти, выискивая свое имя, которое было подарено при рождении. Я должна его вспомнить, оно меня спасет от безумия. Глава 16. Такой большой и пушистый! Мое имя стерто. И мне страшно. Пусть тело слабо, но тот факт, что какие-то нелюди имеют власть над более тонкими материями, как человеческий разум, меня пугает до холодной испарины на лбу. И ведь я остальное помню. Родителей, работу, знакомых и да же бывших, о которых я бы хотела забыть, но нет! У меня забрали имя, а мои неудачные романы щедро оставили. И как же меня зовут? Очень надеюсь, что не тривиально и с выдумкой. Совершенно никаких идей. — Ты чего здесь сидишь? — на бортик ванной опускается тихий Эдвин. — Ласточка? Очень милое и ласковое прозвище, которое могло бы звучать на устах возлюленного нежным шепотом, его произносит рыжий оборотень. Какая жуть! — Это не мое имя, — глухо отзываюсь я. — Я бы хотел знать твое человеческое имя, — ласково улыбается. — Я думаю, оно очень красивое. О, милый мой пупсик, я бы тоже не против его знать. — Издеваешься? — едко уточняю я — Нет, — Эдвин вздыхает. — Ласточка, я понимаю… — Не понимаешь. Каково бы тебе было, если бы тебя люди украли из семьи и посадили в клетку на цепь? Только вот люди, за исключением редких мерзавцев, осуждают рабство, но в лесу у мохнатых тварей иные порядки. — Ты не на цепи и не в клетке. — Но я в плену и скована призрачными цепями. Молчит и опускает взгляд. Такой милый, трогательный и печальный, что во мне просыпается желание присесть рядом и обнять его, чтобы утешить. Кусаю себя за внутреннюю сторону щеки. Я тут жертва, а не этот рыжий и бледный оборотень с очаровательными веснушками. — Ты бы не мог меня оставить? — с натянутой вежливостью прошу я. — Мне стоит привести себя в порядок после твоих братьев. — Но ты отлично выглядишь. — Мне надо подмыться, — сердито и честно отвечаю. А почему я должна стесняться? Эдвин в курсе для чего конкретно меня сюда притащили его братья. Покидает ванную комнату, пристыженно почесывая затылок. Наверное, я зря с ним так сурова. Нет. Никакого чувства вины. Освежившись под прохладной струей воды, выхожу в комнату, в чем мать родила, и шагаю к шкафу. Только через несколько секунд замечаю Эдвина, который тенью притаился окна и во все глаза смотрит на меня. В голове проскальзывает догадка, что он, похоже, девственник. Взгляд слишком восторженный и в то же время испуганный. — Я же попросила меня оставить. — Прости… — тяжело сглатывает и опускает взгляд на мою грудь. Торопливо сдираю с плечика первое попавшееся платье, заметив в глазах темную и недобрую тень. Милый мальчик в мгновение ока обратился в голодного хищника, который делает ко мне шаг. — Эдвин… Метаморфоза младшего из братьев в бледного маньяка с горящим взором меня пугает. Взвизгиваю и бросаюсь к двери. Необдуманно и опрометчиво с моей стороны. Эдвин молча нагоняет, метнувшись ко мне грациозным безумцем, и швыряет на кровать. Какого черта в нем столько силы? Он же весь тонкий, изящный и воздушный вьюноша! — Эдвин! А он меня не слышит. Похож на юного серийного убийцу, которого поглотил раж и ярость. Щурится желтыми глазами и стягивает футболку. Я же знала, что третий братец не останется в стороне от веселья, но почему мне так жутко? Приподнимаюсь на локтях, чтобы отползи к противоположному краю кровати, но Эдвин наваливается на меня, коленом раздвигая ноги. Голодно и будто в истерике целует, хаотично блуждая по телу рукой: то за грудь до боли сожмет, то ладонью пробежит по талии и бедро потискает, игнорируя мои жалкие попытки отбиться от него. Тело откликается на возбуждение оборотня, а сознание покрывается инеем страха. Ласки Эдвина оставляют на коже синяки, царапины, а сам он не в себе. Я чувствую, как в нем неиствует зверь, пробудившейся от моего запаха. Кусаю Эдвина за язык, и рот заполняет соленая кровь. С рыком отшатнувшись от меня, Эдвин замахивается, и я вскрикиваю, пряча лицо в ладонях. С урчанием оборотень закутывает меня в покрывало и одергивает полотнища балдахина. — Только не шевелись, — слышу во тьме недовольный рык. — Хорошо. — И не говори! — матрас подо мной вибрирует от ярости. Когда глаза привыкают к темноте, я судорожно выдыхаю. Рядом по-турецки сидит сгорбленное чудище: мохнатое, жилистое и с огромной волчьей головой на широких плечах. Уши прижаты, а глаза в полумраке горят желтыми огоньками. — И не смотри в глаза, — скалит клыки. Смыкаю веки. Слышу тяжелое и прерывистое дыхание Эдвина, и моей щеки касается когтистые пальцы. Ида права, я глупая и упрямая дрянь. Вместо того чтобы лежать и не шевелится, как меня приказали, я накрываю шерстистую ладонь оборотня своей, а затем и вовсе в нездоровом любопытстве ощупываю мускулистое предплечье, поросшее густой и жесткой шерстью. Крепко зажмурившись сажусь, кое-как обмотав вокруг голой груди покрывало, и пробегаю ладонями по напряженным плечам, могучей шее и кладу ладони на мохнатые щеки. Вздрагиваю, когда Эдвин недовольно фыркает, и беспардонно тискаю вытянутую морду с горячим сухим носом. — Ты заболел? — тихо спрашиваю я. Эдвин молча лижет мои ладони слюнявым теплым языком. В порыве нежности обвиваю руками его звериную шею, уткнувшись носом в мохнатую щеку. Покрывало сползает, и я прижимаюсь к чудищу всем телом. Он такой большой, сильный и пушистый! Эдвин глухо бьет хвостом по матрасу и заключает в крепкие объятия, в которых тяжело дышать. Укладывает на спину, и из меня рвется протяжный стон, когда по шее и щеке проходит жадный слюнявый язык. Пропускаю сквозь пальцы шерсть на спине Эдвина, и он рваным толчком берет меня, впившись когтями в бедро. Вскрикиваю от резких рывков, задыхаясь в темном вожделении к урчащему монстру, что вколачивает меня в матрас. Под вопль сладострастия, через спазмы и вспышки удовольствия в мое лоно проскальзывает нечто пульсирующее и распирает тянущей болью. Комната тонет в утробном рыке, и Эдвин содрогается, стискивая меня в удушающих объятиях. Трепет его плоти отдаются внутри волнами утихающего экстаза и дрожью во всем теле. — Тише, Ласточка, не хочу сделать тебе больно. Шерсть расползается под пальцами пылью, и слышу тихий хруст костей. Объятия Эдвина слабеют, и мой рот со стоном накрывают нежные губы. Поцелуй глубокий, неторопливый и изучающий. После Эдвин устало вздыхает в ухо и неуклюже сползает с меня. Жду, когда меня накроют протест и досада, что мной вновь воспользовались, но этого не происходит. Желание, с которым я отдалась младшему из братьев, было моим, а не навязанным его звериным очарованием. Или Эдвин настолько хорош в своих волчьих фокусах, что играючи утопил в нежной к нему симпатии? И вся эта нега и теплая благодарность за близость тоже самообман? Накрывает покрывалом и обнимает, зарывшись носом в мои волосы. Не хочу препарировать чувства и эмоции на наличие иллюзий и лжи и не желаю бороться. Мне сейчас спокойно, уютно и хорошо, и я отдамся во власть Эдвина, даже если для него это игра. Глава 17. Не мальчик, а мужчина — Это случилось. — Отвали, Чад. Открываю глаза. Эдвин вскакивает на ноги, откинув полог балдахина, и отталкивает хохочущего брата. Подхватывает штаны с пола и выходит, не сказав ласкового слова на прощание. Все мужики одинаковые, даже девственники. — Не мальчик, а мужчина, — Чад одобрительно усмехается. Может, мне, как и Эдвину тоже сбежать? Однако я не спешу покидать кровать, потому что мой побег, вероятно, спровоцирует оборотней на очередную порцию любви и страсти. Нет, три мужика для одной — это перебор. Они живого места от меня не оставят. — Сдал оборону, — хмыкает Крис, восседая на подоконнике. Чад наклоняется ко мне и пальцами подхватывает клочок шерсти с мятой простыни. Затем разворачивается и показывает свою находку Крису: — Гляди. — Она жива там? — Ага. Крис соскакивает с подоконника, шагает к кровати и сдергивает с меня одеяло. Взвизгиваю, сажусь, сведя вместе колени и прикрыв груди ладонями. Очень неуместное смущение, но жутко неловко от пристальных взглядов оборотней. А потом замечаю разводы крови на простыни и в недоумении смотрю на запекшиеся полосы глубоких царапин на бедрах, талии и плечах. Как я могла не заметить, что Эдвин меня исполосовал когтями? Сквозь удивление пробивается страх и боль, что плавит кожу, и я кривлю лицо с горестными всхлипами. — Отойдите, — Эдвин расталкивает Чада и Криса и присаживается рядом со стеклянной баночкой в руках. Вглядывается в глаза и слабо улыбается, откладывая крышечку в сторону. В нос бьет резкий запах прогорклого жира с нотками травяного сбора. Надо же вернулся, а я не успела как следует распробовать обиду на него. — Ну и вонь, — отмахивается Чад и отступает. — Гадство! Эдвин погружает в желтую мазь пальцы и касается раны на бедре у колена. Меня обжигает болью, и я резко отстраняюсь от Эдвина, который кладет ладонь на колено и ласково говорит: — Потерпи. — Либо я тебя буду силком держать, — зло заявляет Крис. — Без капризов, Ласточка. Если три мазка по царапинам я смогла стерпеть, но на четвертый, что лег на рану у живота, я с визгом кидаюсь прочь. Это не целебная мазь, а разъедающая плоть кислота. Чад перехватывает меня на полпути к двери, заламывает руки и прижимает к себе. — Нет! Мне больно, и я не хочу терпеть! Да когда же от меня отстанут и оставят в покое?! — Заткнулась, — шипит в лицо Крис. Голосовые связки покрываются коркой льда под злым взглядом оборотня, а конечности каменеют. — Грубо, — Эдвин хмурится, подходит и мажет рану на животе. — А по-другому она не понимает, — Крис чешет бровь и отступает к окну. Да очень даже понимаю, если со мной быть ласковым и не делать больно гадкой и мерзкой мазью! Это не забота, а пытка! — Давай резче, иначе я сейчас сблевану, — фырчит Чад. Я могу лишь мычать и плакать. Меня будто режут раскаленным ножом. Разум темнеет, и я в рыданиях оседаю на ковер, не в силах даже попытаться соскрести гадкую мазь, что проникает иглами в мышцы. — Прости, — шепчет Эдвин, накидывая мне на плечи простынь. — Я не хотел. Мне так не хватает объятий мамы, которая бы меня успокоила, как в детстве, когда дула на разбитые коленки. “У червячка боли, у жучка боли, а у Полли не боли” Меня обнимает за плечи тишина, а во мраке истерзанного разума сияет белая луна среди рваных облаков воспоминаний. Секунда растягивается вечностью. Поднимаю взгляд на оборотней, и сдуваю локон со лба. Ежусь от пробежавшего по полу сквозняка, и прячу нить теплого воспоминания под громким всхлипом обиды. Кожу все еще жжет огнем, а горло стянуто приказом Криса молчать, а я хочу выть и громкими оскорблениями прогнать оборотней из комнаты, чтобы в одиночестве поплакать. — Хороша девка, — Чад одобрительно приобнимает Эдвина, — со зверем справилась. Я впечатлен. Слышу в его похвале тихую угрозу. Крис согласно и медленно кивает. А это нехорошо. Я же должна наскучить, а не воодушевлять на подвиги с метаморфозами в чудищ с когтями и хвостами. Да я такими темпами через месяц живой не выйду из леса, а если выйду, то вряд ли меня спасет потеря памяти. Имя-то я свое выдернула из омута забытья. Проклятье, Ида ведь предупреждала, что упрямство сыграет со мной злую шутку. Вздрагиваю от стука в дверь. Оборотни синхронно поворачивают лица на звук, и я замечаю в их движениях звериную настороженность, будто они ждут, что в любой момент явится враг, которого разорвут на части. Даже в Эдвине проскальзывает неуловимая агрессия, пусть и с первого взгляда он кажется мальчиком-одуванчиком. — Да! — рявкают оборотни, и в комнату просачивается низкорослая, полная и коротко стриженная женщина в скромном темно-коричневом платье до середины икры, белом переднике и с подносом в руках. — Госпожа Ида ждет вас в столовой. Женщина не смотрит на оборотней и отходит в сторону от двери, крепко стискивая поднос, на котором стоит глубокая глиняная миска и пузатая кружка. Улавливаю аромат тушеного мяса, лука и гвоздики. — Не скучай, Ласточка, — Крис небрежно касается моего уха. От его беглой ласки я судорожно выдыхаю, словно она меня обожгла каплей воска. У двери Эдвин оглядывается, и я понимаю, что он не хочет покидать меня, но Крис увлекает его за собой и закрывает дверь. Перевожу взгляд на женщину, и кутаюсь в простыню из тонкого льна. Кто она такая? Оборотень или человек? Бесшумно ступает по ковру ко мне. Задерживаю взгляд на ее черных туфлях-лодочках без каблука с округлыми носками и поднимаю глаза. Полное лицо с крупным носом и тонкими губами совсем не выражают эмоций, словно это маска робота. — Вы человек? — едва слышно спрашиваю я. Медленно моргает и ставит поднос с обедом на пол. Сердце полнится желанием обнять ее за ноги и расплакаться в передник, но вряд ли она окажет мне поддержку. Она знает, на кого работает, и я не первая, кому она приносит еду и травяной чай, от которого поднимается густой пар и щекочет нос запахом хвои. Женщина молча выходит, оправив подол юбки с передником, и из-за своей мнительности я засчитываю ее жест за выражение презрения. Трясущейся рукой беру ложку, подцепляю ею кусочек мяса в густом соусе и отправляю в рот. Изумительное жаркое: мягкая и разваренная дичь на языке расходится на волокна, заполняя рот феерией вкуса — от сладковатой растертой моркови до пряного корня сельдерея. Если не брать во внимание, что я тут нахожусь против воли, то можно представить, что я действительно в отпуске: окружена тремя красивыми мужчинами, живу в уютной и просторной комнате с романтичным видом на речку и лес, наслаждаюсь бурным сексом, после которого остаются синяки и царапины, и меня вкусно кормят. Досуг, конечно, немного подкачал. Где, например, экскурсии и долгие истории, кто, мать его, додумался поставить замок посреди леса? Облизываю ложку, пью крупными глотками чай, который отдает легким вкусом еловой хвои, и решаю, что не буду сидеть в комнате, как испуганная наложница, и в трепете ждать в гости оборотней. Если я на принудительном отдыхе, то проведу свободное время так, как привыкла это делать, а именно суну нос во все уголки замка, ведь он, как ни крути, достопримечательность, что скрыта от простых смертных. Мне выпала уникальная возможность окунуться в мистическую атмосферу волчьего логова, которому черт знает сколько лет. Глава 18. Любопытная художница Сбросив простынь с плеч, я удивленно осматриваю розовые полосы заживших ран. Немного зудят и чешутся, но ничего критично. Правда воняет от меня, как от мертвого замаринованного в еловой смоле скунса. Плотно закрываю банку с волшебной мазью, принимаю горячий душ и стою перед шкафом, придирчиво выбирая платья. Ничего яркого, вызывающего и экстравагантного. Видимо, оборотней заводят не короткие юбки и глубокие декольте, а что-то другое, раз в моем гардеробе сплошь наряды с длинными рукавами, подолами до колен и воротниками-стоечками. Выбираю платье из тонкой и пепельно-зеленой шерсти и лезу в комод в надежде найти какой-нибудь аксессуар или на худой конец заколку, но ящики пусты. Вздыхаю и шарюсь в прикроватной тумбе, в которой нахожу чистый блокнот в кожаном переплете и обычную ручку с синим колпачком и прозрачными пластиковым корпусом. Ох, Ида. Если твои сыновья наслаждаются телами Бесправниц, то ты, похоже, любишь и коллекционируешь их душевные терзания. Ну и стерва же ты. Сажусь на край кровати и по памяти рисую на первой странице косой-кривой домик с двумя высокими башенками и подписываю “Волчий замок”. Я не художник, и мой шедевр похож на детскую каракулю, но я принципиально против ведения дневника, который будет потом перечитывать Ида. Затем под замком я отрисовываю четыре рожицы. С длинными патлами и улыбочкой — Чад, с короткими волосами и нахмуренными бровями — Крис, с кудряшками и большими глазами — Эдвин, а с дулькой и ресничками — Ида. Минуты две раздумываю, стоит ли меня добавить к их компании, и рисую под портретами оборотней грустную моську с двумя капельками слез под глазами и шикарной вьющейся шевелюрой на круглой голове. Это я. Невероятно опечаленная пленом и перспективой пробыть год в лесу. За окном темнеет, и я с трудом нахожу у двери выключатель: крохотный рычажок утоплен в стык шириной с палец между каменной кладкой. Щелкаю им, и кованая люстра на потолке вспыхивает тусклым светом. Задергиваю тяжелые шторы и покидаю комнату, раскрывая блокнот на второй странице. В коридоре, что тонет в интимном и зловещем полумраке, рисую с натуры бра, что притворяются факелами, балки на потолке, каменную кладку и стену с дверями. Эх, нет во мне таланта: линие кривые, и сразу не понять, что именно я рисовала. То ли огород с грядками, то ли кладбище с могилами, то ли очень загадочную ерунду, которую поймут лишь избранные и с тонким чувством прекрасного. Я пленница наглая, поэтому подергала все двери за ручки, но ни одна мне не поддалась. Да, я бы с удовольствием пошарилась в комнатах оборотней в поисках страшных тайн и темных секретов. Наверное, сработал защитный механизм психики, и скрыл мой страх под любопытством. Спустившись на первый этаж, я зарисовываю люстру в холле, но у меня получается какая-то инопланетная летающая тарелка на цепях. Старательно штрихую тени, сидя на ступенях, и замираю, услышав в тишине неразборчивые голоса. Закладываю ручкой блокнот и на цыпочках шагаю на звук. Прокрадываюсь в полуоткрытую дверь и оказываюсь в проходе с двумя шкафами по обе стороны. За стеклянными дверцами стоят серебряные кубки, тарелки и прочая дорогая и отполированная посуда, в которой отражаются мои бледные лица. Пахнет влажным камнем и лакированным деревом. — Как-то неожиданно, — звучит гулкий голос Чада. Задерживаю дыхание и тенью проскальзываю в полумраке к следующей двери. Сердце колотится в груди отбойным молоточком, ладони мокрые, а пересохший от волнения язык прилип к нёбу. Приваливаюсь к стене рукой и выглядываю в узкую щель. Ида сидит в глубоком кресле у каменного камина с бокалом вина, а ее трое сыновей расположились рядом с ней на медвежьей шкуре. Блики от трескучего огня окрашивают лица оборотней и их голые торсы в оранжево-красные тона, и они походят на задумчивых демонов, что вынашивают коварный план по завоеванию жалких людишек. Рогов и копыт не хватает, но я их дорисую. — Будет невежливо отказаться от приглашения Грозовой Тучи, мальчики, — Ида делает глоток. — И глупо. Рисую ей тонкий и острый нос, как у ведьмы, а вот глаза выходят слишком добрыми и печальными. Я не удовлетворена результатом, поэтому переворачиваю страницу. — А он не мог повременить? — вздыхает Крис. — Конечно, — Ида усмехается, — вы же игрушку новую притащили, — а затем строго и тихо говорит. — Вам надо найти жен, мальчики, а на охоту в угодья Грозовой Тучи прибудут волчицы из дальних лесов и земель, что лежат за большой водой. Навострив уши, отрываю взгляд от блокнота. В душе пробиваются ростки ревности, и я очень недовольна своей реакцией. Мне не должно быть дела до потенциальных жен оборотней, но я злюсь и стискиваю ручку в пальцах в желании ее сломать. — Из года в год мы либо мотаемся по Лунным Охотам, либо их устраиваем, но толку от них никакого, — Крис устало массирует переносицу. — А как иначе вы встретите Нареченных? — Ида вновь прикладывается к бокалу с вином. — Но разве не сама судьба должна нас свести? — мечтательно вздыхает Эдвин. — Судьбу можно и нужно поторопить, — с улыбкой отвечает Ида. — В этот раз без меня, — Чад потягивается и падает на шкуру. — Милый, — ласково шепчет Ида безответственному и безалаберному сыну, — это важно. — Ма, не начинай. — Чад. — Я сказал, — голос оборотня понижается, — без меня. Эдвину еще будет полезно под хвосты волчицам заглянуть, а я уже не мальчик бегать за сучками в надежде, что кто-то из них та самая. — Поддержу, — смеется с издевкой Крис. — Меня умиляет твое стремление устроить нам жизнь и отыскать истинную пару, но будем честными, не все из нас создают семьи с теми, кого нарекла им Мать Луна. — Я пока не готов к встрече с Нареченной, — Эдвин встряхивает кудрями. — Рановато мне жениться. — А ты улавливаешь суть, — самодовольно хмыкает Чад. — Куда нам торопиться, верно? Пусть судьба столкнет нас с Нареченными, как в сказках. Наша встреча будет неожиданной и внезапной. — Не поясничай, — шипит Ида. — И в мыслях не было, — Чад закидывает руки за голову. — Я очень серьезен и доверюсь Матери Луне, которой лучше знать, когда и с кем соединить любящие сердца. Чувствую бессильную злость Иды перед упрямыми сыновьями, которые не видят в кровавых охотах с волчицами из дальних земель смысла. Она едва сдерживается, чтобы не сорваться на крик и потребовать повиновения ее материнской воле, однако даже я понимаю: она проиграет в конфликте. Ее статус Альфа-самки номинальный и держится лишь на любви, уважении и привязанности к ней, как к матери. Ида медленно поворачивает надменное лицо к двери. Щурится, глядя на меня, и я без лишнего шума пячусь назад. От темного взора, полного неприязни и высокомерия, сердце сжимается в черную и трепещущую точку страха. Она винит меня в том, что сыновья не заинтересованы в приглашении Грозовой Тучи, и я смею согласиться. Выхожу в холл и замираю изумленной статуей. На меня смотрит волк, в удивлении застыв по центру холла под люстрой. Зверь моргает, прижав уши, и трусит, прихрамывая на переднюю левую лапу к лестнице. — А ты кто? — семеню за хвостатым незнакомцем. — Стой! Глава 19. Старик за стеной Хвост и спина волка седые, а движения немного скованные и неуклюжие, как у пожилого человека, но, тем не менее, догнать я его не могу. Зверь скрывается на третьем этаже, свернув направо и махнув в полумраке хвостом. Бегу за ним по коридорам, что подобны извилинам лабиринта из кошмаров: стены растягиваются, потолки давят и пол под ногами недобро гудит. Шерстистый старик меня запутывает и морочит голову иллюзиями, множа закоулки, повороты и темные тупики, но я охвачена детским азартом догнать пожилого упрямца и выяснить, кто он такой. Неужели глава семейства и супруг Иды? Я обязана с ним познакомиться поближе. — Ну, стойте же вы, уважаемый и пушистый мсье! — через одышку говорю я и потрясаю блокнотом. — Позвольте мне вас нарисовать! Сработало. Волк притормаживает и в изумлении оглядывается. Плывущие и растянутые в пространстве и тьме стены укрепляются недвижимыми рядами серых камней. Факелы-бра моргают и разгоняют мрак тусклым светом. Волк фырчит и скрывается за приоткрытой дверью. Я за ним. Вскрикиваю. Меня окружают головы мертвых животных на стенах и шкуры на полу, а по центру зала под люстрой стоит чучело огромного, метра четыре в высоту, медведя с раскрытой пастью. Я читала о вымерших животных, что удивляли археологов размерами, и, похоже, столкнулась с одним из них. В воздухе витает пыль, нос сушит запах едкой смолы, шерсти и чего-то сладкого. От шока и удивления, меня отвлекает чавканье, и я иду в темный угол, в котором притаился волк и недовольно лижет лапу. Крови не вижу. Может, заноза? Тянусь рукой, чтобы осмотреть конечность зверя, но тот глухо рычит и морщит нос. Отдернув ладонь, торопливо рисую из кривых каракуль волчью морду с непропорциональным оскалом: нижняя челюсть слишком вытянута вниз, но я попыталась передать экспрессию моего злобного натурщика. Мне важно показать, насколько неуместна его агрессия к тому, кто хочет помомочь. — Вот, — показываю чавкающему волку его портрет и жду заслуженной похвалы. Облизывается и с укором смотрит мне в глаза. Недоволен. Разминаю шею и рисую новый портрет, но теперь волчья морда будто ехидно хихикает. — Вот. Обнажает в резцы и прижимает уши. — Ладно, — сажусь на пол перед капризным волком и рисую третью морду, что напоминает перекошенного от ярости бульдога. Внимательно созерцает свой портрет, приподняв больную лапу. — Опять не то? Переводит на меня холодный взгляд и буквально в отвращении кривится. Художника обидеть может каждый, а вот создать что-то невероятно гениальное, например, морду бульдога несколькими линиями, под силу только талантливому человеку. — Как вас зовут? — замираю над блокнотом с ручкой и исподлобья гляжу на волка. Опять хрипло рычит, облизывая нос розовым языком, а затем пятится в угол и растворяется в темноте. Охнув, кидаюсь за ним и с трудом протискиваюсь в узкий проход. Чувствую вибрацию каменных стен, что медленно сдвигаются, угрожая меня раздавить. Прорываюсь боком через мрак к тусклым огонькам и под шорох стен, что съезжаются за моей спиной, вываливаюсь в небольшую затхлую келью без окон и дверей. На полу горят несколько свечей, а у стены на соломе в грязном халате на голое тощее тело сидит старик со взлохмаченными седыми и тонкими, как пух одуванчика, волосами. Лицо испещрено глубокими морщинами и покрыто темными пигментными пятнами. Кожа на тонкой шее дряблая, ноги и руки костлявые, но взгляд ясный и злой. — Здравствуйте, — стою на четвереньках перед стариком и чихаю от пыли и резкого запаха воска. — Кто такая? — скрипит и потирает опухшие пальцы левой руки. — Полли. Моргаю и закусываю губы, крепко зажмурившись. Это же был мой секрет, и я не планировала никому его рассказывать. — Герман Ветер с Холма, — кряхтит старик. — С какого холма? — открываю глаза и в любопытстве смотрю в его лицо. Крючковатый нос похож на клюв хищной птицы, а клочки седых бровей не мешало бы расчесать. — Мать меня выродила на холме, — шипит Герман. — Поэтому и имя такое. — Ясно, — ищу глазами блокнот и ручку, шарясь рукой по каменному полу, а затем в удивлении гляжу на старика, который лениво листает мои шедевры. — Ты отвратительно рисуешь, — швыряет блокнот в мою сторону. — Руки бы тебе оторвать. — Я только учусь. Вновь массирует с гримасой пальцы, и я уточняю: — Артрит? — Чего? — Многие старики, если не все, сталкиваются с артритом, — едва слышно отвечаю я. — В первую очередь от него страдают пальцы рук. Я не врач, но… — Вот и помолчи. У стены отыскиваю ручку и сажусь, подогнув под себя ноги и расправив подол платья. — Вы муж Иды? — Я ее отец, — Герман кривится. — Милостивая Луна, ты в своем уме? — Мало ли, — пожимаю плечами и раскрываю блокнот. — Я не осуждаю браки с большой разницей в возрасте, если они, конечно, по любви. — Она дала обет безбрачия, — Герман сводит брови вместе. Опешив, я отрываю взгляд от блокнота и недоуменно вскидываю распахиваю ресницы: — Но… А… Я не… Что?! — Эти трое остолопов не ее кровные сыновья, если ты об этом. Они выродки гадких шлюх и безвольных кобелей! — в гневе рявкает Герман и трясет кулаком. — Безответственных мерзавцев, что не готовы нести ответственность за ошибки! — Все равно ничего непонятно. — Да и Ида тоже хороша. Сука упрямая! В мать свою пошла, принципиальная стерва! Глава 20. Свои не бегут Герман захлебывается в возмущениях, из которых я могу понять лишь то, что Ида воспротивилась воле Луны и отказалась от Нареченного, который, по ее мнению, был не достоин стать ее мужем. Однако Герман возмущен не тем, что дочура отвергла жалкого и слабого волка, а ее раздосадован отказом создать семью с другим кандидатом. Грозовой Тучей. В общем, чтобы сохранить лес, она пошла на хитрость. Дала обет безбрачия и усыновила трех волчат, от которых отказались другие Альфы. Хвостатым младенцам грозила смерть, ведь никто из их отцов не желал в будущем проблем с наследованием земель и борьбой за кусок леса между законными детьми и бастардами, которым повезло родиться с Даром Луны. С Даром Силы. Родись они обычными и заурядными волками, как Нареченный Иды, стая бы приняла бы их, но никто не будет терпеть конкурентов детям от законной супруги или Нареченной. Шею свернут при рождении и глазом не моргнут, но если кто-то изъявит желание отказаться от перспективы быть родителем кровным детям, создать свою семью и согласится взять под крылышко сироток, то выродки, как выразился Герман, становятся частью чужой стаи с правом наследования. Вот такие страсти. Очень сложная схема, и в чем выгода Иды я не сообразила. — Она не любит подчиняться, — Герман фыркает. — Со слабым Нареченным она не смогла бы жить, а прогнуться под сильного Альфу, с которым нет связи, она не пожелала. И я не имею права ее осуждать, пусть и Грозовая Туча был выгодной партией. — Это она вас сюда загнала? — оглядываю скромную обитель Германа. — Я жду тут смерти, — хрипит Герман и падает на спину. — И ты мне мешаешь. — И давно ждете? Вы не похожи на умирающего. — Мне лучше знать. — Может, вам мази волшебной принести, если суставы болят? — Оставь меня. — Вам тут не одиноко? — чиркаю ручкой по чистому лицу, зарисовывая мрачный профиль старого оборотня. — Клянусь Луной, я тебя сожру. Я в свое время баловался человечиной, и она пришлась мне по вкусу. Не слышу в скрипучем голосе ненависти или реальной угрозы, только усталость и желание поспать. Пугаюсь, ведь часто старики умирают во сне, а я только отыскала адекватного оборотня, и он не ведет со мной диалог с позиции, что я презренная смертная. — А те зверушки, — я киваю на стену, за которой прячется музеум смерти, — ваши? — Мои. — Но людей среди них нет, — я улыбаюсь. — Будешь надоедать, я повешу на стену твою голову. — Жуть. — Ну, — Герман складывает руки на груди, — мой брат коллекционировал черепа людей, но потом с него шкуру содрали и в пасть олово залили. — Жуть, — повторяю я. — Слушайте, а тут нет секретных ходов, по которым я смогу сбежать? Косит на меня взгляд и хмурится. — Куда сбежать? — Не знаю! — всплеснув руками, повышаю голос. — Домой! Я не могу сидеть тут и ничего не предпринимать для своего спасения. Я должна бороться. — Почему? — Потому что я не хочу быть жалкой жертвой, — рисую грустную мордочку зайца и показываю Герману. — Вот. — Что это? — Это то, кем я не хочу быть. — Зайцем? — Это метафора. — Помереть ты мне спокойно не дашь? — Герман кряхтит и садится. — Вы из тех, кто всех переживете. — Ты мне тут не угрожай. — Тут есть секретные ходы? — цежу сквозь зубы я. — Есть? Говорите! В бликах от свечей лицо Германа похоже на маску морщинистого черта. Уши его вытягиваются, покрываясь шерстью, и он проводит острым когтем по щеке: — Замок и лес тебя не выпустят, зайчонок, но отзовутся на мою кровь. — Помогите мне. — Я не помогаю чужим. — Я своя! — хватаю сухую и морщинистую ладонь. — Свои не убегают, а остаются. — Да к дьяволу вас всех, — встаю, отшвырнув блокнот под хриплый смех мерзкого старика, и бью кулаками по лбу. — Но мне ведь нет причины тебе не верить, — Герман неуклюже встает. Он застрял где-то между оборотнем и человеком и его можно принять за уродливую полысевшую обезьяну с острыми ушами. — Раз сказала, что своя, то значит — своя, — криво улыбается, обнажая желтые зубы. Удивляюсь тому, что он в преклонном возрасте сохранил все зубы и даже клыки, но вид у него отталкивающий — шерсть растет на пятнистой коже редкими клочками, лицо обратилось в приплюснутую морду с густыми бровями. — Но тут такое дело, зайчонок, люди не могут быть своими. Так? Я не совсем понимаю, к чему идет разговор, но киваю. Стариков нельзя нервировать, а глаза у Германа горят сердитым безумием. — И у нас с тобой складывается противоречие. Свой и человек? Непорядок. — Может, я пойду? — сипло отвечаю я, когда Герман хватает меня за руку. — Свои не убегают, Полли. Рассекает мою правую ладонь когтем, и я вскрикиваю. Глубоко резанул, до сухожилий. Рука горит, пульсируя болью и заливая пол кровью. Теряю равновесие, падаю и отползаю в угол от сгорбленного оборотня. — Свои остаются, — шагает ко мне и вспарывает ладонь, — даже если грозит смерть. А ты сказала, что своя. Слово не воробей. — Выпустите меня… — Ты хотела бороться, Полли, — скалится и хватает мою раненую ладонь своей, дергая на себя, — поборись со смертью, маленькая и наглая сучка. Сдохнешь, сожру твой труп. Чего добру пропадать? А теперь он не шутит. Вижу в его глазах голод, и он разъедает его изнутри. Рука на мгновение немеет, но через секунду из меня рвется вопль. В плоть въедаются тонкие черви, прогрызают кости и ползут через костный мозг. — Глупая дрянь, зря ты вспомнила свое имя. Здесь имена имеют право носить только дети Луны. Герман хохочет в сполохах свечей и черных тенях, что пляшут на каменных стенах, и я выгибаюсь у его ног в острых конвульсиях боли. Кислая вспененная криками слюна стекает по щекам, и я тону в гогочущей тьме. Не забывайте, ваши лайки и подписки помогают автору творить и вытворять Глава 21. Волчья тьма — Какого черта ты наделал?! — слышу в темноте разъяренный крик Иды. — Ты совсем обезумел?! — Она пришла и сказала, что своя и назвала имя, — тяжело и с наигранным кашлем отзывается Герман. — Она не могла назвать свое имя! — рявкает Чад. — Тем не менее, — посмеивается Герман. — Шустрая девка. Остальные ваши шлюшки в подушки рыдали, а эта рисует. Гляди. — Заяц? — глухо недоумевает Крис. — Метафора, — Герман хмыкает. — А это ты. И ведь как передала твою вечную меланхолию, Ида. Прямо страдалица. Темнота гудит болью и шелестит страницами. Я умоляю затихнуть, замолчать и не дышать. Я слышу, как бьются сердца оборотней, а вместе с ритмичными ударами и сотрясается замок. Звуки пронизывают мое тело, стены, пол, землю и бегут волнами дальше, по лесу меж корней. — Я тебя не прощу, если она не очнется, — шипит Эдвин. — Да мне насрать на твое прощение. Ты мне кто? — Внук! Слышу в голосе младшего из братьев обиду и злость, но, похоже, старику и правда до звезды его досада. У него особое отношение к приемным внукам, и он отнюдь не теплое и не нежное. Да и в отношениях с дочерью прослеживается разочарование и недовольство. А ведь могла выйти замуж, а не устраивать игры в сильную и независимую. — Да неужели? — охает Герман. — Что-то не припомню, чтобы у меня в роду были рыжие! — Я надеялся, ты сдох уже, — вздыхает Крис. — Но нет. Ты живее всех живых. — Хрена лысого я оставлю лес без присмотра! — Ты знала, что он живой? — зло уточняет Чад. — Ма! Знала?! — Подозревала. — Сука! — раздается гулкий удар, от которого вибрирует бездна. — Вырастила неблагодарных щенков, — скрипит ехидный голос. — О, давай, пупсик, кинься на старика. Я ведь достойный противник. Как раз тебе по зубам. Очень любопытно, кто из трех оборотней решил бросиь вызов немощномму Герману, но, судя по злобному рыку и хохоту с кашлем, насилия над морщинистой обезьяной не состоится. — Ласточка… — шуршит голос Эдвина. О перепонки скребутся тонкие и острые коготки, и меня рвет на части боли, что эхом прокатывается по мраку. Замолчите. Заклинаю всеми богами, заткнитесь! Заметавшись с криками в чернильной пустоте, бьюсь мотыльком о холодные стены. — Стой, Ласточка, стой! Голоса, рык гонят меня прочь, как слепую и раненую птицу. Мне страшно. Я чувствую, как падаю, отбиваю бока о невидимые преграды и вновь бегу, оглушенная грохотом. — И с хрена ли ты такая быстрая?! — меня накрывает рев Чада. По вою, визгам, рыку и возне, я могу предположить, что за гранью моего кошмара идет нешуточная борьба. Тьма отдается на языке соленой кровью, а меня саму словно придавили сверху бетонной плитой, которая почему-то тяжело дышит и недовольно ворчит: — Успокойся. — Она просто не в себе, — шепчет Эдвин. — Веревку неси! Да что у них там происходит? Кого они собрались связывать? — Да вашу ж мать! Крис! Ах ты, дрянь, больно! До кости! — рык, тишина, вкус крови и шепот Чада. — Зубы отрастила, сучка?! — Охо-хоюшки-хохо, — с насмешкой скрипит вдали Герман. — Какие вы громкие, ребята. С одной сукой втроем не можете справиться. — Папа! И меня опять мотает в темноте из стороны в стороны. Шум такой, будто весь мир рушится. — Не смей на меня кидаться, — шипит Герман. — Ты моей крови! Я тебя породил! Я, можно сказать, твой отец! — Папа, это не смешно! — Да ты глянь! Уши точно мои! Меня заносит на крутой вираж, и что-то громыхает под крик Иды и дьявольский смех ее отца. Адский аттракцион с падениями, прыжками, столкновениями и ушибами заканчивается глухим ударом, головной болью и жуткими утробными звуками, словно кого-то выворачивает наружу. Тишина. Теснота и холод. Из темноты выныривает тень на четырех лапах, с торчащими на макушке ушами и пушистым хвостом. Перетряхнувшись всем телом, скалит безразмерную пасть и крупными пружинистыми прыжками бежит ко мне. — Отвали! Желтые глаза мохнатой образины не обещают ничего хорошего: она возжелала меня сожрать и костей не оставить. Срываюсь с места и несусь во тьму, что обещает укрыть и защитить. Зверюга рычит и не отстает, подгоняя подвываниями. — Свои не бегут… Ох, как вовремя я вспомнила слова старого маразматика, который меня и утопил во всем этом ужасе. Захлебываюсь в криках, а затем, осознав, что я вновь трусливо удираю от врага, торможу, и разворачиваюсь, преисполненная гневом. Да лучше пусть меня сожрут! Я устала! Надо признать, я проиграла. То я бегу от волков в лесу, то от Боба, то теперь от непонятной черной гадины с горящими голодом глазами. Всё, финита ля комедия. Раскинув руки в стороны и широко расставив ноги, с бесстрашием смотрю в очи смерти на четырех крепких лапах. — Ну, давай, гадина, сожри меня! Грациозно прыгает, оттолкнувшись от смоляной глади, и с оскалом летит на меня, раскрыв пасть. Что-то я переоценила себя. С отчаянием наблюдаю, как монстр приближается, а затем обращается в вихрь черных листьев, что лезвиями погружаются в грудь, кроша ребра и внутренности в кровавое месиво. Мой крик перетекает в волчий вой, а затем в тихий и неразборчивый бубнеж. Тьма расступается, обнажая мутные пятна. Они вздрагивают перед глазами и обращаются в мягкие складки балдахина над головой. Глава 22. Трое для одной Комната утопает в серости раннего утра. Кости ломит болью, а мышцы неприятно тянет, будто я всю ночь таскала тяжести и бегала, но меня заботит не это. У окна стоят Чад и Крис и смотрят на меня: в их глазах можно прочесть удивление, возбуждение, возмущение и растерянность. Кроме этого, меня, кто-то, смею предположить, что это Эдвин, душит меня в объятиях и сопит в затылок, что-то неразборчиво бубня под нос. Мне и раньше было неловко в присутствии оборотней, а сейчас так совсем боязно. Осторожно выбираюсь из тесных и горячих объятий и сажусь. — Проснулась? — хрипло спрашивает Эдвин и приподнимается на локтях, вглядываясь в лицо с ожиданием и восторгом. — Почему вы так на меня смотрите? — отползаю в небольшом замешательстве от него, кинув затравленный взгляд на старших молчаливых братьев. — Другой вопрос, почему ты на нас так не смотришь? — зло и глухо отвечает Крис. — Да, соглашусь, — Чад щурит желтые глаза. — Почему, Полли? Вздрагиваю от упоминания своего имени, которое звучит в гнетущей тишине приговором. Старик разболтал внукам наш с ним секрет? Эдвин подкрадывается ко мне и влюбленным щенком вглядывается в глаза: — Посмотри на меня повнимательнее. Но я игнорирую его просьбу и взираю на правую ладонь с кривыми розовым шрамом. В голове гудит хохот Германа, а перед глазами мелькают видения, как я в облике разъяренной волчицы сметаю на своем пути мебель и в животном ужасе кидаюсь с клыками на оборотней. — О, нет… — сипло и сдавленно отзываюсь я и в следующую секунду спрыгиваю с кровати. В панике отступаю в угол о Чада и Криса, которые надвигаются на меня хмурыми тенями. — Вы ее пугаете! — Эдвин встает у них на пути. — Отойди, — шипит Крис. — Нет. Загривок Эдвина покрывается шерстью, глаза Чада вспыхивают злобой к младшему брату, и оборотни вот-вот кинутся друг на друга в беспричинной ненависти. — Да что с вами не так?! — выступаю вперед. И тут-то понимаю, что оборотни и я стоим посреди комнаты голые. И братья ко всему прочему еще и возбуждены. Их эрегированные члены направлены в мою сторону и с угрозой, едва заметно, покачиваются от каждого движения. Решительность сменяется диким смущением: я окружена взвинченными до предела самцами. От густого, насыщенного и мускусного запаха их желания кружится голова и перехватывает дыхание. Чад ловит меня за запястье, притягивает и грубо заламывает руки, развернув к себе спиной. Вспышку гнева тушит Эдвин, жадно присосавшись к моему рту. От неожиданности заваливаюсь на Чада, который закусывает резцами мочку, и, привстав на носочки, выгибаюсь в спине в желании вырваться из его захвата. Но это ошибка. Эдвин, охваченный неконтролируемым вожделением, отрывает мои ноги от пола, просунув руки под бедра, и бескомпромиссным и глубоким толчком берет меня под громкий стон. Меня затягивает в водоворот криков и рваных фрикций темное желание, что пробудилось вместе со мной от липкого сна. Пусть я его не осознала, но оно тлело внутри и вновь подчинило мой слабый разум в тот самый момент, когда меня коснулись губы рыжего стервеца. Эдвин пожирает мои рот, с урчанием и в черном безумии вжимаясь в меня, разгоняя по телу кипящую едкой похотью кровь. В нем нет нежности, только слепое звериное влечение. Его конвульсии перетекают в меня сильными спазмами, и, выскользнув с болезненным мычанием, он уступает место нетерпеливо рыкнувшему Крису, который уверенно подхватывает меня под колени, отпихнув в сторону ослабевшего братца. От резкого толчка, что давит на матку, я вскрикиваю в губы Криса, и обвиваю его шею, выдернув запястья из рук Чада. Я все еще их Бесправница, глупая и слабая девица, и я безвольно повинуюсь их низменным инстинктам. Придерживая меня за ягодицы, Крис входит в меня агрессивными рывками, выбивая истеричные стоны, под которые Чад поглаживает меня по спине. Он ведет бедрами и плавным тугим движением проникает в меня сзади. Под копчиком тянет болью. Вскинувшись между оборотнями, взвизгиваю, но поздно дергаться. Меня распирает изнутри два горячих и скользких от моей смазки члена. — Нет…нет…нет… Смотрю в темные и гневливые от возбуждения глаза Криса, и со свистом выдыхаю, когда Чад медленным, но решительным движением протискивается глубже. В следующую секунду ему вторит его брат. Меня переполняет стыд, сладкая боль и извращенное удовольствие, что нарастает с каждым покачиванием. Крис и Чад продираются сквозь острые судороги моего визгливого оргазма, и усиливают его ритмичным трепетом, что изливается потоками теплого и густого семени. Моя личность стерта раскатами рыка, надрывным поскуливанием и влажными алчными поцелуями. Я не чувствую тела, всполохи оргазма затухают, и меня, и Крис с хриплым вздохом кидает меня на пружинистый матрас. Истерзанная внезапной и неистовой близостью, прячусь под одеялом, но его с меня срывает Чад и рявкает: — А ну, посмотрела на нас! Стоят втроем перед кроватью и тяжело дышат. Раскрасневшиеся, сердитые и растрепанные. Боюсь представить, как выгляжу я. Опять натягиваю на голую грудь одеяло, чтобы хоть как-то отгородиться от оборотней, которые чего-то ждут от меня. Только проснулась, а они уже успели увлечь меня в свои игрища, от которых меня трясет мелкой дрожью и тянет между ягодиц дискомфортом. Нет. Даже думать не буду, что со мной сотворил бородатый извращенец. — Что? — не выдерживаю я молчания. — Может, ей нужно время? — тихо спрашивает Эдвин. — Или глаза раскрыть пошире, — цедит сквозь зубы Чад. — Да что?! — взвизгиваю я, сгорая от стыда и злости. Почему они не оставят меня в покое? Сколько я должна пережить позора, грязных соитий, чтобы эта троица насытилась и выпнула из леса? — Ну или… Чад щурится на меня, а затем, вскинув голову воет на потолок. От его оглушительного зова меня всю передергивает, перекручивает, и я с криком падаю на спину. Запутавшись в одеяле, яростно перебираю всеми конечностями, и в темном теплом коконе отвечаю ему заунывной волчьей песней. — Ага, сучка, попалась, — Чад стягивает с меня одеяло. Лежу на мятых простынях и перевожу с одного голого оборотня на другого и вопрошающе моргаю. — Не сработало, — вздыхает Эдвин. Чад разминает плечи и с треском костей, обрастая густой шерстью, встает на четыре лапы. Его примеру следуют Крис и Эдвин. Сажусь, и на секунду, что растягивается на минуты, комната, стены и мебель которой пропахли миазмами секса, исчезает, и вижу я только три пары волчьих и сияющих золотом глаз. Тишину нарушают глухие удары сердца, а мой позвоночник, который будто удлинился, мотыляет из стороны в сторону. — Трое, да? — фырчит Крис, обнажив клыки. Моя задница ходит ходуном от дикого умиления. Волки у кровати такие очаровательные, мохнатые и взволнованные, что я не могу просто сидеть и смотреть на них. Очень хочется потискать, обнять и прижаться к ним, чтобы ощутить тепло их тел. Поддаюсь в сторону братьев, кубарем валюсь с кровати на ковер. Вскакиваю на ноги и падаю, потеряв равновесие. — Не ушиблась? — обеспокоенно спрашивает Эдвин. Ошарашенно смотрю на неуклюжие волчьи лапы, что должны быть моими руками, затем перевожу взор на мохнатую задницу и хвост, что приветливо бьет по полу, и изумленно гляжу на трех волков, чьи глаза меня опять завораживают звериной красотой. Стук в дверь, и я с криками подрываюсь с ковра. Ору от боли, что дробит кости и рвет мышцы, и вжимаюсь спиной в холодную каменную стену, обхватив лицо вспотевшими ладонями. Братья-оборотни теряют в моих человеческих глазах обаяние и красоту, стоило мне только сбросить шерсть и хвост. Я вижу в них теперь лишь зверей. — Да чего ты чайкой голосишь?! — Крис трясет ушами. — Полли! Я так оглохну! — Господи, — всхлипываю я и оседаю, вцепившись в волосы, — что вы натворили! Глава 23. Будьте осторожны в желаниях Дверь со скрипом открывается, и в комнату входит Герман в шерстяном клетчатом халате и домашних тапочках. В левой руке за уши он держит мертвого зайца с окровавленной шкуркой. Принюхивается, морщит нос и кидает тушку зверька мне под ноги: — Ешь. — А вот и виновник всего этого безумия, — шипит Крис, окрысившись на гостя. — Цыц, — Герман садится на край кровати, с интересом оглядывая балдахин. Его совершенно не волнует, что я сижу на полу нагая и заплаканная. Подбираю под себя ноги и прикрываю рукой грудь, но этого мало, чтобы соблюсти приличия перед стариком. Поддавшись смущению и, в который раз не осознав метаморфозу, с треском мышц и костей обращаюсь в испуганную волчицу. Опять, покоренная звериным очарованием братьев, яростно машу хвостом и влюбленно их оглядываю. Какие красавцы, и все мои! — С обращенными всегда так, — Герман хмыкает. — Никогда не угадаешь, какой сюрприз от них ждать. — Какого хрена, дед? — Крис прижимает уши. — Она не может быть нам Нареченной. Троим, мать твою! — А ты прабабку свою всуе не упоминай. Ох, она бы тебе уши за такие слова вырвала. А за то, что Бесправницу решили делить на троих, хвосты бы в узел завязала. Эдвин несмело семенит ко мне и мордой подталкивает тушку мертвого зайца. Благодарно облизываю его нос и отскакиваю голой девицей к окну. Срываю штору и торопливо в нее кутаюсь. — Один Господин, — Герман тычет пальцем в морду Криса, — одна Бесправница и до самой ее смерти! Устроили тут вертеп! Девку за девкой тащили сюда! Замок и лес помнят их слезы! Их желание быть для вас Нареченными, о которых ваша дура-мать все уши прожужжала, — кривится и пародирует голос Иды. — Мальчиков ждет судьба, истинная пара! Вот! Вскидывает в мою сторону руку: — Наслаждайтесь! Вот вам Нареченная и делите ее, как хотите, — лицо Германа сминается в глумливую улыбку. — Надо быть осторожнее в своих желаниях. Ваша мамочка очень уж хотела вас сдать Нареченной, ночами не спала, Луне молилась. Эдвин, бесшумной тенью прошмыгнув ко мне, приваливается к бедру и лбом подныривает под ладонь, ища ласки. — А я-то тут при чем? — машинально чешу бархатное волчье ухо. — Вот нужны они мне? Чад и Крис в негодовании переводят на меня взгляд, и мне становится совестно за свою необдуманную грубость. Они ошарашены тем, что Луна им подсунула в Нареченную Бесправницу и не особо довольны ситуацией. — А ты как хотела? Бесправницы исполняют желания господ, а чье желание было самым сильным? М? Не дождавшись от меня ответа, Герман повышает голос: — Моей дочери! Нет ничего хуже Альфа-самки в семье! Глазом не моргнешь, как у тебя лес из-под носа умыкнет! Ясно, откуда у Германа растут уши обиды и недовольства на Иду: Доча подсуетилась и лес прибрала к рукам, а еще посмела не родных детишек нарожать, а усыновить чужих. — Так она для волчат трех Нареченных хотела! — я тоже вскрикиваю. — А не одну! — Иди претензии кидай лесу и Матери Луне! Я тебя от скуки обратил. Слабость у меня к художникам. Я переглядываюсь с Крисом и Чадом. Он шутит или серьезен? Если первое, то остроты у него несмешные и жестокие, а если нет, то он просто чокнутый маразматик. — Да тебе за эту слабость Церковь голову свернет, — рычит Крис. — Мне? Нет, — Герман смеется с перерывами на кашель. — Я, как бы выразились люди, недееспособный. За меня ответственность несет Ида. Сюрприз-сюрприз! И хохочет, похлопывая себя по коленям. Какие нездоровые отношения царят в этой семье. Герман подставил дочь и радуется, как ребенок. Очень морщинистый и седой ребенок. — Ну и мудак же ты, — Чад брезгливо кривит нос. — Я на своем веку ни одной смертной не похитил, — Герман встает и шагает к мертвому зайцу. — И никого не лишал свободы. Так что, это большой вопрос, кто из нас мудак, внучок. — Согласна. — Вот, — Герман с кривой улыбкой разворачивается ко мне, — умница. Хоть кто-то в этом доме мыслит здраво! — Это замок, — хмурю брови. — Тьфу, болезная, так хорошо начала. Ты завтракать будешь, нет? Отрицательно качаю головой, и Герман с покряхтыванием наклоняется к зайцу. Подхватывает его негнущимися пальцами и взрывается в пузо, брызнув кровь на ковер. К горлу подкатывает ком тошноты, и я отворачиваюсь, крепко зажмурившись. — Какие мы нежные, — с чавканьем покидает комнату. Встрепенувшись, семеню к тумбочке, на которой стоит банка с мазью. Через секунду выскакиваю в коридор, придерживая штору на груди, и окликаю Германа. — Чего? — он разворачивается ко мне и вытирает шкуркой кровь с лица. — Мазь, — протягиваю баночку. Подозрительно щурится, сведя вместе брови. Старый, одинокий и вредный, а ведь когда-то он выходил против огромного медведя, чье чучело стоит на третьем этаже. — Только жалеть меня не надо. — Я не жалею. — Вот и не смей, — принимает из моей ладони баночку и прячет в кармане. — Вот меня еще пигалицы всякие не жалели. Шаркает к лестнице и оглядывается с кривой ухмылкой: — Спустись к Иде в столовую. Переговори с ней, — и посмеивается. — Обрадуй сестрицу. — Она мне не сестра. — По волчьей крови сестра. Иди. Возвращаться в спальню к любвеобильным оборотням не хочу и под внимательным взором старика спускаюсь, кутаясь в штору. Я пребываю в холодной оторопи и не верю, что Герман меня обратил, пусть я пять минут назад отрастила хвост, четыре лапы и уши. Господи, что мне теперь делать? Как я вернусь домой? Глава 24. Хитрый план В стенах замка я сейчас ощущаю иначе. Каменная громадина больше не тюрьма и не давит безысходностью и отчаянием, и полумрак, сквозняк, что ползет по ногам, и густая тишина не вызывает внутреннего трепета. Столовая разгромлена: на полу лежат осколки битой посуды, ковры собраны в гармошку, шторы сорваны. Лишь массивный стол, за которым сидит ко мне спиной Ида и пьет чай, стоит ровно по центру и кажется оплотом спокойствия и умиротворения. Кидаю печальный взгляд на перевернутое кресло у камина, и вздыхаю. Если бы я вчера сидела в комнате и не решила прогуляться по замку, а потом подслушать разговор, то… Эх, какая же глупая! Мне стоило последовать примеру других Бесправниц и рыдать в подушку. — Один из ста выживает, — Ида со стуком ставит чашечку на стол. — Один из ста обращенных. И ты, Полли выжила. — Извините, я не хотела… Замолкаю, понимая, какую глупость я сморозила. Кутаюсь в штору глубже и накидываю ее на голову, как капюшон. — Если бы ты не хотела жить, то ты бы здесь не стояла, — голос у Иды тихий и спокойный. — Честно сказать, я давно не видела такой тяги к жизни у смертной. Вы обычно аморфные, плывете по течению и только ждете, когда ваша жалкая жизнь придет к завершению. — Чего это она жалкая? У меня было все чики-пуки, — делаю несколько шагов, посматривая на потухший камин. — Чики-пуки? — Ида удивленно оглядывается. — Да, чики-пуки, — киваю я. — Все было замечательно, пока вы все не испортили. — Нет, — скалится на меня в ответ. — Это у нас все было чики-пуки, — она кривится на последнем слове, — у нас! Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — Я?! Ах, это я виновата в том, что меня сначала похитили, а потом… потом… потом… — меня переполняет гнев и я никак не могу выговорить выдавить из себя цельную и емкую фразу. — Ну! — рявкает Ида. — Скажи уже! — Потом… потом… Обратили! — истерично взвизгиваю я и обиженно всхлипываю. Если честно, то я сама не верю в сказанное. Все произошедшее похоже на плохой сон, и я должна вот-вот проснуться. В холодном поту. — А знаете, что? — веду плечом и окидываю сердитую Иду взглядом. — Что? — Ида разворачивается ко мне и кладет руку на спинку стула. — Я пожалуюсь на вас Церкви! Вот так. Вернусь из леса и приду к тому Святому Отцу, что читал проповедь на похоронах Боба. Пусть он там сам дальше направит мою жалобу своим начальникам, например, Папе Римскому. — Ну, — Ида презрительно вскидывает бровь. — Пожалуйся. — Я весь внимание, — слышу блеклый голос за спиной, и с рыком путаюсь в шторе, потеряв равновесие. Высунув морду из складок ткани, скалюсь на священника, что обещал за меня молиться, когда отдал меня в лапы оборотней, и глухо урчу. — Без боя не дамся. — Боже милостивый, копия Германа, — он медленно моргает и поднимает взгляд на Иду. — Только помоложе. — И ты туда же? — та поджимает губы. — Это несмешно. Священник тянет ко мне руку, и в тишине раздается злой и клокочущий рык: — Только коснись ее, все пальцы переломаю. В изумлении смотрю на бледного Эдвина, что стоит в дверях столовой. Откуда в нем столько гонора и ярости в глазах? — Я бы не шутил с ним, — мимо проплывает Чад и мимоходом почесывает меня за ухом. — Понял, — священник одергивает руку и прячет ее за спиной. — Это радует, что ты понятливый, — в столовую входит Крис и разминает плечи. — Хотя я не против позавтракать девственником в сутане. — Любопытно, — Священник оглядывает оборотней, а потом смотрит на меня. — Трое? — А чего вы меня спрашиваете? — сажусь и облизываюсь. А затем вновь возюкаю языком по холодному и влажному носу, в удивлении ворочаю им в пасти и чешу задней лапой шею, как подобает большой собаке или зверю. Чад, Крис и Эдвин не спускают меня взглядов, от которых мне неловко и неуютно. — Это все усложняет в разы, — вздыхает священник и проходит к столу. Садится, приглаживая сутану на животе и коленях. — И я не слышал, чтобы у обращенных были Нареченные Луной. — А я вот не слышала об оборотнях! — клацаю пастью, и когда Эдвин улыбается моей вспышке агрессии, я закапываюсь под штору. — Да, ситуация сложная, — голос у священника бесцветный и сухой. — Если у нее связь с твоими сыновьями, Ида… — Нет у нас связи, — бубню в складки шторы. — Есть и еще какая, — хмыкает Крис. Молчание, а затем тишину прерывает жалобный всхлип Иды: — Я так больше не могу. — Ма, — устало отзывается Чад. — Что ты задумала? — Ритуал очищения, — равнодушно отвечает священник. — Есть еще шанс излечить девочку от ликантропии. После полнолуния ее душу не спасти. — Нет, — цедит сквозь зубы Эдвин. — Он человек… — Уже нет, — усмехается Чад. — Она сука. Наша сука. — Я согласна! — выныриваю из-под шторы. — Не хочу быть оборотнем! Это не мое! Крис недовольно прищелкивает языком и прыгает ко мне волком, но предугадав его подлую хитрость, я сбрасываю шерсть и встаю на ноги, передернув плечами. — Нет-нет-нет, — наклоняюсь к наглой волчьей морде. — Может, в вас втюхалась мохнатая сучка, но не я. Священник краснеет от моей наготы, отворачивается и закрывает глаза ладонью. Крис, привстав на задних лапах, пробегает влажным языком по губам и носу, и я, отпихнув его от себя, кутаюсь в штору: — Что за ритуал? Ида недоверчиво смотрит на меня, словно я отказываюсь от выигрышного лотерейного билета. — Но после него я возвращаюсь домой. Глава 25. Брачные игры — Никакого ритуала очищения! — в столовую врывается разъяренный Герман и с кривым оскалом движется на священника, а затем вскидывает руку в сторону недовольной Иды. — Я тебе, дрянь, ремня всыплю! Она же твоя сестра! Сука ты бездушная! — Она мне не сестра! — Ида вскакивает на ноги. — Как и они мне не внуки! — от рева Германа трясется воздух, и он тычет пальцем по очереди в Криса, Чада и Эдвина. — Не внуки! — Поверить не могу, но я соглашусь с этим маразматиком, — Крис откидывается на спинку стула. — Ма, так нельзя. — Если она мне сестра, то вы, — Ида зыркает на сыновей, — то вы… вы… — Отымели тетю? — кутаюсь в штору и отхожу к камину. Ида в отчаянии кричит, и я хочу последовать ее примеру, но вместо этого с пыхтением пытаюсь поставить кресло на ножки, придерживая несуразную тогу из шторы на груди одной рукой. Ко мне молча шагает Чад и без лигих усилий переворачивает кресло и сердито смотрит в глаза. Без слов понимаю, что я могла попросить о помощи, и он не одобряет моей самостоятельности. Ида всхлипывает и падает на стул. Герман щурится, усмехается и облизывает тонкие морщинистые губы: — Кто-то тут у нас теряет власть? — Заткнись! — О, наслаждайся моментом, милая, — Герман садится за стол и разворачивается к дочери лицом. — Помнишь, как ты меня доводила до бешенства? А? Сажусь в кресло, игнорируя Чада, который пробегает пальцами по моей шее, и он больно щиплет меня за мочку, требуя внимания. — Ты мой племянник, извращенец бородатый! — отмахиваюсь от него. — Инцест — дело семейное, — слышу скучающий голос Криса. — Звучит гадко, — отвечает Эдвин. Выглядываю из-за спинки кресла, чтобы похвалить его за здравую мысль, но когда он переводит на меня влюбленный и томный взор, я поджимаю губы. Смотрю на священника, который не вмешивается в разговор, и замечаю в его глазах смешинки. Ему весело. Подумаешь, тут творится полное безумие со сложными семейными связями. А вот мои новоиспеченные Нареченные и по совместительству теперь еще и племянники спокойные, будто уверены, что никакого ритуала очищения не состоится без их согласия. Опять мое желание вернуться к обычной жизни никого не волнует. И дело теперь не в том, что я жалкая Бесправница. Не-а. Я их, как выразился Чад, сука, и это куда хуже, чем быть шлюхой с подпиской на год: я не временное увлечение, а их, полевок им в глотки, судьба. И минут двадцать назад они поняли, что вполне могут разделить ее на троих без конфликта и грызни, ведь мохнатая тварь внутри меня тоже втрескалась в каждого из них. — Я требую ритуала очищения, — подбираю ноги под себя и сердито смотрю на черные головешки в камине. — Полли, — Чад садится на подлокотник и поворачивает мое лицо к себе за подбородок, — с вероятностью девяносто девять процентов он не сработает. — Так девяносто девять из ста обращенных дохнет, — отворачиваюсь от него, а сердечко от прикосновения теплых пальцев на щеке замирает. — Это она в меня такая упрямая, — самодовольно хмыкает Герман. — Я скучал по тебе, старик, — смеется священник и приглаживает жидкие волосы на макушке. — Тут от тоски можно помереть. — Что, молитвы больше не радуют? — покряхтывает старик. — Ритуал! — с рыком спрыгиваю с кресла неуклюжей волчицей, и опять путаюсь в шторе. Падаю, перекатываюсь и оказываюсь в ловушке из бархатного кокона: я сама себя запеленала. Зажмуриваюсь, чтобы не смотреть на Чада, который со смехом наклоняется ко мне, но от запаха оборотня меня охватывает дрожь и желание облизать его лицо. — Доча, неужели ты хочешь разрушить счастье молодых? — с хриплым смехом говорит Герман. — То еще, конечно, извращение — тетка и племянники, но любовь зла. — Он не достойна моих мальчиков, — цедит Ида. Взбрыкиваю, и Чад поднимает меня на руки, как огромного хвостатого младенца. Смотрю в его смешливые глаза, смущенно облизываю нос, растекаясь внутри лужицей. Ох, зарыться бы мордой в его бороду… — А давай мы сами решим, кто нас достоин, а кто нет, — холодно отвечает Крис. — Однако, — он делает паузу и продолжает, — чтобы доказать Полли, что мы настроены серьезно, нам стоит ей уступить. — Чего? — брови Чада ползут вверх. — Мы, как джентльмены, должны дать ей шанс избежать участи быть Нареченной троим, — Крис оглядывается и скалится в улыбке. — Вот и проверим, насколько ей дорога человеческая жизнь, ее прошлое и одиночество, в котором она пребывала до того, как явилась сюда. — Вы меня украли, — скромно напоминаю я, глядя в его злые и ревнивые глаза. Бессовестно похитили, как в жуткой сказке, а затем склонили к жаркой любви втроем. Какая же я везучая! — После ритуала, — Крис встает и подходит, — ты потеряешь для нас всякий интерес. — Ничего подобного, — фыркает Эдвин. — Наша связь еще слаба, и после ритуала, если он будет успешен, — касается моего носа пальцем, — ты вновь станешь обычным человеком, а мы опять будем свободны и готовы к встрече с Нареченными. И эти суки будут куда покладистее, чем ты. Клацаю пастью в ревности и желании откусить пальцы Крису, но он ловко одергивает руку и улыбается: — Но если в твоем человеческом сердце есть хоть один росток сомнения, ничего не выйдет, Ласточка. Корень твоего упрямства в том, что глупая Полли не пожелала быть игрушкой, а захотела большего. И чего же она захотела? Вскидываюсь на руках Чада, и обращаюсь в рассерженную девицу, прогоняя гадкую суку, чей хвост весь извелся от восторга, что высокомерный и неприлично очаровательный оборотень ведет с ней разговор. — Отвали! — Ответь на вопрос, Полли, — щурит глаза. — Я хотела домой! — Лгунья. Любви ты захотела. И ты ее получишь. Сразу от троих, — щелкает по носу и возвращается за стол. — По самую макушечку, мерзавка. — Ох уж эти брачные игры, — Герман чешет щеку и подпирает лицо рукой. — Поогрызаться друг на другом — святое дело. — Пусти меня! — рявкаю на Чада. — Втрескалась, да? — его лицо сминается в улыбку. — Ну, не бузи, Полли. Мы, можно сказать, тоже в тебя влюбились тогда в кустах. Ладно, я чуть позже, — делает паузу и шепчет на ухо, — когда ты кончила от моего члена в палатке. — Ритуа-ааа-ааал! — верещу и неуклюжей гусеницей дергаюсь на руках Чада. — Она должна понять, что и смертной девкой хотела быть нам возлюбленной, — Крис обращается к молчаливому и хмурому Эдвину. — Это усмирит ее гонор. Глава 26. Истинные мотивы старого оборотня Вырываюсь я таки из лап Чада, и священник, который так не удосужился представиться по имени, ведет меня прочь из замка. Во дворе я с толикой страха и брезгливости смотрю на шкуру медведя, растянутую на огромной деревянной раме у левой стены. Воняет жутко. Мертвой плотью, шерстью и чем-то резким и химическим. На камне под конструкцией растекалась темная лужа. — Дура ты, — окликает меня на крыльце Герман и ежится в халате. — Эти кобели на тебя обиду затаят за то, что решилась на ритуал. — Да в жопу их, — оглядываюсь и обнажаю зубы. — Они мне надоели. — Я напоминаю, что их трое, а ты одна, — Герман прячет руки в карманы. — Ты не совсем понимаешь, во что ввязалась. — Не пугай девочку, — священник оборачивается у ворот. — Они с этой девочки не слезут, — Герман перекатывается с пяток на носки. — Я могу ей только посочувствовать. — Вам не стыдно? Вы меня обратили, — с досадой перекидываю через плечо угол шторы, — а теперь ведете такие отвратительные разговоры. — Веду, — Герман кашляет и сплевывает на ступеньки, глядя на меня исподлобья, — я тоже был молодым, Полли. От меня моя покойная супруга по всему замку пряталась после ссор. — Папа, — на улицу выходит Ида. — Ей не понять волчьей сути. — Потому что я человек! — рявкаю на нее. — Да сгинь ты с глаз моих! — Ида сжимает кулаки, в ярости уставившись на меня. — Не дай Луна, ты вернешься! — Кто мне, дрянь эгоистичная, родит кровных внуков?! — истерично вскрикивает Герман, окинув ее обиженным взглядом. — Кто, я тебя спрашиваю?! Ты?! — А вот и истинные мотивы вылезли, — священник посмеивается, подталкивая меня к воротам. — Она сильная, здоровая! Она приняла мою кровь! И уже до полнолуния какие метаморфозы вытворяет! — Герман отталкивает Иду и спускается по ступеням, потрясая кулаком. — А что будет после? Она была рождена, чтобы стать оборотнем! Рождена, чтобы стать моей дочерью, моей надеждой продолжить род! — Да у меня свои родители есть! — отпихиваю священника и шагаю к Герману. — Свои папа и мама! — Да в задницу борова твоих смертных отца и мать! — Это тебя и твою семейку в задницу борова! И твои чучела туда же! — окрысившись, смотрю в злобные глаза плешивого оборотня. Меня переполняет желание сломать шею подлому старику, который превратил меня во влюбленного монстра. Я невнятно и тихо клокочу ругательства. Я же помощи просила, а не обращения, которое усложнило все в разы. — Разошлись, — между нами встает священник. — Выдохнули. — Это ты такая дерзкая, потому что в тебе моя кровь, — Герман широко и беззлобно улыбается и журит за щечку. — Да я… Священник прикладывает палец к губам и качает головой: — Тут бесполезно с кем-то спорить, дитя. Особенно с Германом. Все. Идем. — Я аж весь предвкушаю нашу семейную жизнь, — Чад приваливается к стене и ковыряется в зубах зубочисткой. — Ага, — мрачно отзывается рядом Эдвин, и я в замешательстве отступаю к воротам. Опять рыженький включил маньячилу, от взгляда которого волосы на руках встают дыбом, а кожа возле седьмого шейного позвонка покрывается легким инеем страха. — Буду ждать тебя, Ласточка, — подмигивает и улыбается. — Мы будем ждать, — на ступеньку садится Крис и подпирает подбородок кулаком. — Хотя если ты умудришься вновь стать человеком и поспособствуешь встрече с другими нареченными… Издевается и хочет подстегнуть во мне ревность, но я не куплюсь на его слова. Если уж кого я здесь люблю, то себя и я не желаю ни человеческую, ни волчью жизнь тратить на трех оборотней в глухом лесу. Жаль, конечно, не успела покопаться в их библиотеке. Ворота бесшумно отворяются, и я торопливо в холодном испуге просачиваюсь наружу и босиком шлепаю по мостовой, что ведет к глухой стене леса и зарослям кустов. С истеричным визгом подпрыгиваю от тройного воя, и накидываю край шторы на голову, чтобы укрыться от зова, в котором слышу нотки превосходства и предвкушения. Однако я все же оглядываюсь, и рассерженно морщу нос, когда рядом со священником вижу ковыляющего на четырех лапах Германа. — Какого хрена?! — Язычок прикусила, — фырчит мохнатый маразматик. — Иначе рот с мылом вымою. — Без него ничего не получится, — священник пожимает плечами. — Да и со мной тоже ничего не получится. Парни у Иды, может, и не очень умные, но девиц мастерски охмуряют. — Это все чары и фокусы! — Чары и фокусы, — Герман передразнивает меня. — Много ты понимаешь. — Но чары имели место быть, — меланхолично отвечает священник. Герман трясет ушами, всем видом показывая, что разговор окончен. Камень под ногами холодит ступни и в кожу впиваются мелкие и колючие песчинки. Штора волочится за мной мятым и пыльным шлейфом, а волосы треплет легкий ветер, и в нем я улавливаю неразборчивый шепоток, что зовет мою волчью половину побегать по кустам, поваляться в траве и потереться спиной о стволы. — Слушай, да брось ты эту идею. Лучше на зайцев поохотимся. Жирных, молодых и сладких. Живот согласно урчит на предложение Германа, и в глазах темнеет от голода. — Пустишь кровь, — шепчет священник, — скрепишь связь со зверем, дитя. — Зануда, — рычит Герман. — Жестокий изувер. Она же не завтракала. Ей бы хоть мышкой похрустеть. Сглатываю вязкую слюну, представив, как на зубах хрустят маленькие косточки и лысый хвостик милого и беззащитного грызуна. Подходим к кустам, и заросли расступаются передо мной. Несколько шагов по сухим иглам, жесткой траве, и я с ворчанием спотыкаюсь о штору. Приземляюсь на четыре лапы и, оцепенев, прислушиваюсь к шорохам и слабому писку под ветвями орешника в нескольких прыжках от меня. Мышь? Бурундук?! Енот?! Или что-то покрупнее? Помясистее и повкуснее?! Веду носом по ветерку. Запах сладкий, дурманящий, живой и терпкой паутинкой тянет за собой в кусты. — Борись, Полли. — Не слушай этого мудака в платье. Первая жертва самая вкусная, самая лакомая. Ты ее на всю жизнь запомнишь. — Сошел Иисус Христос с небес, вознес животворящий крест. Крестом животворящим нас осенил, своими чудесами нас сохранил, уберег от зверя ходячего… Глава 27. Борись! Оглядываюсь на священника, который яростно бубнит молитвы. Волка словами не накормишь. Да и человека не насытишь пафосными речами, которые только злят и раздражают. Лучше бы он мне пирожок какой-нибудь прихватил. Вспоминаю о зайце, от которого я отказалась после пробуждения, и сердито облизываюсь. — Разошелся, — Герман вскидывает морду к священнику. — Слушать тошно. — Это уже ритуал? — спрашиваю я, помахивая хвостом. — Нет, — священник прерывает молитву, — напоминаю, кто ты есть. — Волчица, — Герман переводит на меня взгляд. — Или у тебя со зрением проблемы? От беседы отвлекает новый шорох, и я, вытянув голову бесшумно шагаю лапами на звук. Мышцы напряжены, а в груди горит охотничий азарт. Что-то похожее я чувствовала в школе, когда решала сложные задачи и подходила через десятки исписанных страниц к ответу. Я не могу упустить того, кто так аппетитно шебуршит листьями и сосновыми иголками. Я должна выяснить, какой из меня охотник: способна ли я кого-нибудь поймать голыми… лапами. — Полли. Шорох затихает, я замираю, и через мгновение кто-то бежит прочь из кустов в противоположную сторону от меня. Срываюсь с места и пушистой молнией продираюсь сквозь заросли за крохотной мышью, которую среди пожухлой травы и прелой листвы не заметит человек. В резвом и размашистом прыжке нагоняю хвостатую жертву, и пастью подхватываю ее с мха. Зубы перекусывают позвоночник, и я с урчанием проглатываю солоноватую от крови тушку вместе с шерсткой, хвостиком и кишками. Лучшая мышь в мой жизни. И почему я раньше не баловала себя таким деликатесом? Облизываюсь и принюхиваюсь к влажной земле. Сама-то я ничего не понимаю в запахах, но вот сильная и голодная волчица знает, что тут совсем недавно помочился заяц. От едких миазмов кружится голова, а с пасти капает вязкая слюна. — Полли! — до меня доносится крик священника. — Борись! Совестно перед ним, и я с большим усилием воли сбрасываю шерсть и встаю на ноги, привалившись к стволу ели. Тяжело дышу, вытираю рот от слюны и закрываю глаза. Я человек и не пристало мне жрать мышей. По телу проходит болезненная судорога, и меня выворачивает на узловатые корни слизью и склизкой тушкой мертвого грызуна. — О, Господи, — из кустов выныривает священник и отворачивается, — скрой наготу, дитя. Пристыженно прячусь за стволом и на всякий случай прикрываю грудь рукой. — Наверное, вам стоило прихватить штору. Если я сейчас вновь встану на четыре лапы, то кинусь на поиски новой жертвы, и никто не остановит меня. — Как-то не подумал, — сипло отвечает он. — Нет. Так у нас ничего не получится. — Почему? — задаю глупый вопрос. — Потому что в нем заговорил мужчина, — мимо ковыляет Герман, притормаживает возле трухлявого пня, поросшего опятами, и внимательно к ним принюхивается. Чихает и поворачивает хищную морду ко мне, сузив глаза: — Лось. — Настоящий? — не верю я. — Года три. Самец. — Герман, демон ты искушающий, прекрати соблазнять невинную душу, — злобно шипит священник. — Так начинай свой сраный ритуал! — несдержанно вскрикиваю я. — Дай мне минуту! — по-детски обиженно отзывается он и хрипло продолжает, — я полон греховных мыслей. — Перевожу на человеческий, — Герман скалится, — он хочет… — Да я поняла! — взвизгиваю и краснею, крепко зажмурившись. Опять бубнеж с молитвами, и Герман фыркает, вернувшись к обнюхиванию пня. Разминаю шею, похрустывая позвонками, и судорожно соображаю, как мне прикрыть наготу. Мне нельзя в шкуру волчицы. Если человек во мне еще в состоянии бороться с голодом, то кровожадная зверюга — нет. Могу, конечно, перекусить сырыми опятами, на которые помочился лось, но я не желаю падать так низко, чтобы усмирить желудок. — Никогда не пойму, зачем ради веры отказываться от женщин, — Герман садится, а затем валится на бок. — Это же нелогично. Бог же вас создал с желанием и стремлением размножаться. — Мы выше этого… — Мы — это мужики в платьях и с крестом на шее? — уточняет Герман. Шуршит листва, и я выглядываю из-за ели. Священник с закрытыми глазами семенит ко мне. Какой он все-таки странный. — Герман, будь добр. Герман с бурчанием поднимается, перетряхивается и встает на задние лапы, обращаясь в сутулое чудовище: — Что же вы все такие упрямые? Оборотень подводит священника под локоть ко мне, и я нервничаю: очень некомфортно стоять перед ними голой и беззащитной. — Ты знаешь, что делать, — священник морщится. Герман прижимает уши, вспарывает свою ладонь когтем и с ожиданием глядит на меня. — Опять? — я нехотя протягиваю руку, на которой красуется шрам. Скрежещу зубами от боли, когда Герман хладнокровно проводит когтем по нежной коже, и медленно выдыхаю. До хруста стискивает кисть, и священник накрывает наши ладони своими, зачитывая тихую молитву на латыни. Каждое слово, что слышится мне зловещим наговором, отдается гулом в ушах и острой пульсацией в ране. Дергаюсь. В позвонках, костях, мыщцах и венах трепещут тонкие черви, что ползут к ране, повинуясь голосу священника. Я хочу вырваться, сбежать, но сквозь всхлипы и боль напоминаю, что я должна вернуться домой смертным человеком. Тысячи ржавых игл рвут плоть, и я вся сама, как открытая рана, что посыпали солью. — Не сопротивляйся! Вспомни о своей ненависти! А нет этой ненависти. Есть только боль, голод и желание прекратить пытку. Мой крик перетекает в вой, и я вырываю руку из ослабевшей ладони Германа. — Полли! Я хочу домой под одеяло, ласковых объятий с кружкой горячего чая с медом и куском шоколадного торта. С громким и жалобным поскуливанием бегу наутек, теряя связь с реальностью и подчиняясь пушистой теплой тьме. Глава 28. Шоколад и радость Из темноты и тишины меня вырывает чавканье и вкус сладкого шоколадного бисквита с молочным кремом на языке. Причмокиваю, и кто-то ласково треплет меня за ухо. — Ее не вывернет? — слышу обеспокоенный голос Чада. Промаргиваюсь. Лежу на полу у окна в библиотеке. Передние лапы и морда покоятся на коленях Эдвина, который кормит меня шоколадным тортом, приговаривая, какая я умница. Крис и Чад сидят в креслах у столика по центру библиотеки с книгами в руках и лениво перелистывают страницы. Такие загадочные и серьезные в пижамных штанах в клеточку. Чад пропускает распущенные волосы через пятерню и с улыбкой переводит взгляд со страниц на меня. — Привет. Хвост бьет по полу, и облизываюсь, очарованная взором желтых волчьих глаз. — Я же говорил, святоша налажает, — Крис перелистывает книгу. — Еще и деда чуть удар не хватил из-за его фокусов. Встревоженно сажусь, и Эдвин душит меня в объятиях, уткнувшись в холку носом. — Жив? — едва слышно спрашиваю я. — Ага, — разочарованно отвечает Крис. — Мне кажется, голову ему отруби, а она вновь отрастет. — Живучий гад, — ухмыляется Чад. — Полли… — шепчет Эдвин в шерсть, и я старательно под его смех вылизываю лицо. Сладкий пупсик. Так бы и съела. Замираю с высунутым языком, когда двери в библиотеку отворяются, и из темноты коридора выходят испуганными тенями мои родители. — Смелее, дорогие гости, — между бледным отцом и заплаканной матерью вклинивается Герман, приодетый в твидовый костюм-тройку цвета корицы. Где тот жалкий старик в затасканном халате? И какого черта тут делают мои родители? Удивленная метаморфозой Германа в престарелого джентльмена встряхиваю ушами и с жалобным подвыванием кидаюсь к взвизгнувшей от страха матери. Валю ее с ног, облизываю лицо, ныряю головой под руки, что отпихивают меня, а затем бросаюсь на отца, который тоже оказывается на спине и с криками пытается отползти к книжным шкафам. — Долгожданное воссоединение любящей семьи, — Герман прячет руки в карманы брюк и с кривой ухмылкой наблюдает за тем, как я мечусь между папой и мамой, слюнявя их лица, шеи и руки. — Я готов расплакаться. Ловко увернувшись от моего языка, отец хватает меня за уши, вынуждая замереть, и в ужасе всматривается в глаза: — Полли? — Ага! Полли! — опять возюкаю языком по его лицу, и рвусь к рыдающей матери. — Ма! Ма! Ма! Это же я! Полли! Мама с отчаянным и истеричным всхлипом заключает меня в объятия, прижавшись грудью к моей, и кладу морду на ее плечо, яростно елозя хвостом по полу. Слышу треск костей, и мои руки обвивают родную и любимую шею. — Мамочка! Я так скучала! — Господи, — слышу сиплый голос отца, и Эдвин со вздохом накрывает мои плечи пледом. — Полли, — шепчет мама, отпрянув, и обхватывает лицо холодными ладонями, — что они с тобой сделали? — Взяли в плен, а потом обратили в зверя, — с обиженным хныканьем и в слезах ее вновь обнимаю. — Ма, я съела мышь! Вместе с кишками! — Не драматизируй, — кряхтит Герман. Отец неуклюже поднимается на ноги, шагает к нему, и путь преграждает Чад: — Без глупостей. И получает заслуженный удар в челюсть. Отшатнувшись в сторону, Чад прижимает ладонь к лицу и одобрительно хмыкает. Сзади к отцу подскакивает Крис, и с рыком заламывает его руки за спину. — Вы превратили мою дочь в собаку! — папа предпринимает безуспешную попытку вырваться. — Подонки! — В волчицу, — невесело отзывается надо мной Эдвин. — Да и не мы ее превратили, — Чад с хрустом вправляет челюсть и оглядывается на смеющегося Германа. — Да, — тот разводит руками в стороны. — Как я и говорил, мы с вами породнились, уважаемые. Конечно, человеческому разуму не понять, но я теперь прихожусь отцом вашей дочери. Отцом по волчьей крови. Это важно. — Это какое-то безумие, — сипит мама, поглаживая меня по спине. — Но мало того, — Герман обходит нас по кругу, — мои якобы внуки, в которых нет ни капли моей крови, обручены Луной с нашей дочерью. Все трое. Вот это и есть безумие, которому даже я удивлен. — Что? — непонимающе спрашивает папа и вновь дергается в руках Криса. — Она наша истинная пара, — тихо отзывается Эдвин. — Что?! — повышает голос папа, выпучившись на него. — Мы любим ее, а она нас, — торопливо поясняет Эдвин и неловко улыбается. — О, это не любовь, — Герман отталкивает с пути Чада и всматривается в лицо отца, — это куда хуже, мой друг. Любовь приходит и уходит, а тут до самой смерти им быть скованными цепями. Такие дела. — Вашей дочери стоит привести себя в порядок, — в библиотеку царственно вплывает Ида, — а нам выпить и серьезно обсудить сложившуюся ситуацию, которой я, как и вы, не рада. — Про выпить — отличная идея, — Герман энергично разворачивается на пятках и шагает прочь из библиотеки. — В горле пересохло. Не желаю выпускать из объятий мать, и Ида надменно соглашается, что сейчас мне не помешает побыть рядом с родительницей. Крис выволакивает упирающегося отца, и Чад с Эдвином следуют за ними, мрачно переглянувшись. — Полли, — тоскливо шепчет мама. — От тебя странно пахнет. Шоколадом и немытой собакой. Она осторожно встает, утягивая меня за собой и слабо улыбается: — Идем, солнышко. Я опять со всхлипами обнимаю маму, и та тихо покряхтывает в моих руках: — Ты меня раздавишь, Полли. Глава 29. Самонадеянность Мама, пребывая в шоке, в молчании и ласковых улыбках искупала меня, как маленькую девочку, закутала в полотенце и уложила в кровать, накрыв одеялом. Затем прилегла рядом и обняла. Молча. Наверное, обычные люди, столкнувшись с необъяснимым, не готовы к расспросам, и их любопытство задавлено страхом. Я чувствую запах тревоги в крови мамы. Как я могу ее успокоить, если сама в панике от того, что я теперь не человек? — Главное, что жива, — тихо вздыхает мама через минут десять тишины. — Слабое утешение, — закрываю глаза и спрашиваю. — Что вам сказали, когда я пропала? — Святой Отец заверил, что ты вернешься, когда будет отдан долг, — блекло отзывается мама. — И он был так убедителен, что у нас не возникло вопросов. Например, кому и что ты задолжала? Лишь когда в дом вошел тот жуткий священник без белого воротничка и замогильным голосом заявил, что ты оказалась в сложной ситуации, то мы очнулись из транса. — Вот как, — невесело усмехаюсь я, — оказалась в сложной ситуации. Мама замолкает. Не желает знать подробностей о моем долге. Даже не так. Она боится. И, возможно, догадывается, как именно спросили с меня плату трое полуголых братьев-оборотней. Если я подтвержу ее подозрения, то она вряд ли примет правду, что ее дочу похитили ради годовой подписки на секс во все щели. Забавно, но стыда я не чувствую. Лишь сожаление, что своим неуемным любопытством и упрямством лишила себя возможности вернуться домой человеком в приступе беспамятства, которое было мне обещано. Дура, одним словом. От волчицы мне не избавиться, как и от сыновей Иды. Неужели всю эту чехарду с Нареченными действительно запустила глупая и беспричинная влюбленность, которую я не осознала? Было желание того, чтобы во мне увидели не куклу для потрахушек, и случился приступ сентиментальности после прочтения дневника одной из Бесправниц, но вряд ли могла созреть чистая и светлая за столь короткий срок. — Это… — в комнату входит отец с посеревшим от отчаяния лицом и садится на край кровати, отмахнувшись от полога балдахина, — полная жопа, девочки. А затем массирует переносицу. — Что? — не выдерживаю я гнетущего молчания. Папа встает, расхаживает по комнате, сжимая и разжимая кулаки, и замирает у окна к нам спиной. — Первый вариант, Полли, отправить тебя в какой-то закрытый монастырь в горах, где ты под присмотром монахинь и матери настоятельницы будешь бороться со зверем. Молитвами, умерщвлением плоти и покаянием. Голос отца тихий и сухой, как хворост. — Охренеть, — приподнимаюсь я на локтях. — Вот и я так сказал мудаку в сутане. — Милый… — мама садится и хмурится. Удивительно, даже после того, как святоши толкнули меня в лапы чудовищ, она продолжает относится к ним с глупым благоговением. — Вариант второй, — папа игнорирует укоризну в голосе мамы и вздыхает, — Герман удочеряет Полли с нашего позволения. — Удочеряет? — мама непонятливо моргает. — Да, еще очень важное уточнение, — папа разворачивается к нам и спокойно так продолжает, — мы отказываемся от родства с Полли. — Они там совсем ополоумели?! — вскакиваю на ноги, придерживая полотенце на груди. — Только на словах, — на пороге стоит Герман и скалится в улыбке. — Явитесь на Совет Старейшин и… — Пошел в жопу! — рявкаю я на него. — А выбора у тебя нет, — поглаживает опухшие пальцы левой руки. — В монастырь, что ли, пойдешь? — Может и пойду! — Запрут и не выпустят. И папеньку с маменькой не увидишь. Это тюрьма, Ласточка, под фасадом монастыря. Изведут тебя ведьмы в чепчиках, а смысл? — Смысл избавиться от вас! — исподлобья смотрю на мерзкого старикашку. — Слушай, не хочешь дел иметь с сыновьями Иды, ну и хер бы с ними. Я, как твой отец, поддержу твое право отказаться от Нареченных, — Герман небрежно оправляет лацканы пиджака. — У Грозовой Тучи сын есть. Выйдешь за него. — А мы оспорим это право, старый ты черт, — слышу разъяренный и глухой голос Криса. — Я лично выйду против Снежного Бурана. — Силенок не хватит, — фыркает Герман. — Да я и не против, чтобы он выпустил тебе кишки. — А Снежный Буран свободен от Нареченной? — мама заинтересованно глядит на него. Даже сейчас она думает, как бы меня сплавить замуж. За трех оборотней ей выдать меня как-то неприлично, а за незнакомого волчару — пожалуйста. — Ма, ты серьезно? — Его Нареченная померла при родах. Очень печальная история, — глаза Германа равнодушные, пусть он и с сочувствием пожимает плечами. — И он в поисках жены и матери для двух прелестных волчат. И он будет рад моей крови в жилах новых отпрысков. — Хм, — мама манерно приглаживает волосы и заявляет, — нам бы мужчину без прицепа. Перевожу изумленный взгляд на папу, и у того брови ползут на лоб от циничности супруги. То ли лес в ней разбудил стерву, то ли стресс сказывается, но я возмущена до глубины души. — А как вам третий вариант — я сваливаю гордой и независимой одиночкой?! — шагаю к Герману. — В таком случае, — он клонит голову набок и щурится, — Церковь убьет тебя и казнит Иду за то, что недоглядела за безумным отцом, который обратил смертную. Мы обязаны принять тебя в семью, Ласточка, либо ты должна добровольно себя изолировать. Таковы правила. Четвертый вариант с очищением провалился. Волчица в тебе глубоко засела. Слюна горчит отчаянием. Прижимаю кулак ко лбу, чтобы собрать мысли в кучу, и Герман примиряюще покряхтывает: — Хорошо. Мы подыщем тебе кого-нибудь другого, если не устраивает Снежный Буран. Есть еще парочка кандидатов на примете. — Да я не собираюсь замуж! — в ярости и истерике взвизгиваю я. — Я не позволю тебе повторить судьбу Иды! Я с тобой силой поделился не для того, чтобы ты оставила меня без родных внуков! Моя кровь должна остаться в веках! Это твоя прямая обязанность продолжить мой род! — Дед, — опять раздается надменный голос Криса, — она с большей вероятностью залетит от нас. Мы ее Нареченные. После полнолуния кто-нибудь из нас ее точно одарит волчонком. Мы уж постараемся тебя порадовать. Меня передергивает от холодного сквозняка, что пробегает по босым ногам. — В монастырь! — в ужасе вскрикивает мать, покраснев до кончиков ушей. — Детка, — в комнату вплывает Чад, поигрывая мышцами пресса, груди и рук. Отступаю. Мать сидит на кровати пунцовая, смущенная и гневливая. — Детка, — хрипловато повторяет Чад с улыбкой и продолжает, — зачем тебе в монастырь? От него несет терпким запахом пота и немного еловой смолой. — Я уже говорила… — Мы можем жить семьей, — заметив мой злой взгляд, Чад улыбается, — не в том смысле, Полли. Будешь нашей теткой и только. Не заинтересована в нас? Окей, крошка. Тебе надо освоиться в шкуре волчицы, осознать, что ты больше не человек. Познакомишься с другими оборотнями и, может, встретишь, достойную пару, которая будет тебе по душе. — Так, — скрещиваю руки на груди. — В чем подвох? — Я просто уверен, что ты первая сдашься, — Чад улыбается еще шире и самодовольнее, — и сама полезешь к нам. Спорим? Бессовестно берет на слабо. В монастырь я не хочу. У меня особое отношение к религии, и после последних событий я полна неприязни к Церкви, которая покрывает веками похотливых кобелей и скармливает им наивных Бесправниц. Надо мне, чтобы монахини с молитвами меня стегали плетками, чтобы усмирить зверя? Однако и Чаду я не верю. — Монастырь, Полли, — шепчет мама, уставившись на шикарные сиськи Чада. Отец молчит, наблюдая за ней с затаенной ревностью, и втягивает живот. — Даю слово, что с этого момента с нашей стороны не будет никаких поползновений и провокаций, — говорит тот и встряхивает лохмами. — Забудем наши разногласия и сыграем? Хотя я уже и так могу сказать, кто из нас потерпит поражение. — Монастырь, — сипит мама, и папа накрывает лицо рукой. Глаз не оторвать от напряженного пресса и тонкой полоски темных волос, что спускается от аккуратного пупка к резинке штанов, чья ткань недвусмысленно натянута на эрегированном члене. Никакого стыда. Красуется перед моими родителями со стояком и не краснеет. — Продуешь, Полли, со стопроцентной вероятностью. Поднимаю взгляд на насмешливое лицо Чада. Он так уверен в своей неотразимости и самости, что вызывает во мне волну ненависти. Меня тошнит от его оскала самодовольства. — Спорим, сучий ты потрох, — грудь моя вибрирует утробным рыком. — Я каждого из вас презираю. — Обидно, — доносится печальный голос Эдвина из коридора. — А ты ей тортик испек, — смех Криса отзывается во мне чувством вины, и рыкнув, выхожу на балкон, плотно прикрыв за собой дверь. Вдыхаю полной грудью прохладный ночной воздух и не мигая смотрю на сияющую растущую луну на черном шелке неба. Знатно ты меня подставила, бледнолицая стерва, с тремя кобелями, но я на одном месте вертела твои причуды. Я в первую очередь — человек, и эта часть во свободна от призрачных цепей. Глава 30. От человека не родится зверь Я, мама и папа ждем, когда Герман наговорится со своими друзьями. Со стороны это выглядит так: сидят на полянке под вечерним небом тринадцать старых волков и ворчат, облизываются и поскуливают. Если я понимаю, что беседа затрагивает важные темы неблагодарных детей, внуков и больных суставов, то родители наблюдают за престарелым зверьем со смесью страха и изумления и ни слова не различают. Я и сама, если честно, удивлена, но не бурчанием или рыком. Я ожидала, что мохнатые старики возмутятся тем, что Герман обратил смертную и изъявил желание ее удочерить. Нет, их волнуют последние сплетни, как обычных пожилых пенсионеров. Я, например, узнала, что одна из внучек Старейшины с белыми передними лапами, посмела пойти против деда и сама дала имя первенцу. — Никакого уважения, — фыркает Герман и с осуждением трясет ушами. — Может, вы уже начнете? — рявкает Крис, разлегшись у кустов дикой смородины. — А старшенький у тебя наглец, — недовольно отзывается волчица с седыми ушами. — Старшенький — это я, — отвечает Чад и жует тонкую веточку рябины клыкастой пастью. — Но я тоже наглый. — Они не мои, — шипит Герман. — Твои, — ехидным хором отвечают волки. — Это вы, мрази мохнатые, постарались. — Ну, мы тебя звали в наш клуб, — язвительно порыкивает волк с выбитым правым глазом. — А ты? — В жопу вас. Переругиваются, кидают претензии Герману, что он высокомерный болван, который так и не смирился с потерей статуса. Ему были бы рады в Совете Старейшин, а раз сам отказался, то пусть теперь клыки не скалит. — Это может затянуться до рассвета, — вздыхает рядом священник и накрывает лицо рукой. Эдвин сидит в кустах можжевельника и не мигая смотрит на меня, периодически облизывая нос и перебирая передними лапами. Он обижен за мои слова о презрении и всячески сдерживает себя от того, чтобы в слабости не кинуться ко мне и не потребовать ласки. Он гордый волк, а не щенок и будет ждать, когда я сама решусь на тактильное взаимодействие. — Может, все-таки монастырь? — шепчет мама, заметив маньячный взгляд младшего из братьев, а потом вздыхает и сама отвечает на свой вопрос. — Нет. Я тоже хочу увидеть внуков. — Хвостатых внуков, хвостатых зятьев, — шипит папа. — Пусть будет один зять, — мама возмущенно смотрит на него. — А двоих оставим в любовниках? — он вскидывает бровь. — Что ты такое говоришь?! — мама поджимает губы. — Мы их вообще не рассматриваем в качестве женихов или любовников! И того… — она хмурится и выдает, — Снежного Бурана тоже. У хороших мужчин жены не умирают. Разворачиваюсь к маме лицом и приподнимаю брови. Мне не стоит ее винить. Лес крутит ей мозги, терзает подсознание, обнажая жестокую и циничную стерву, которая говорит возмутительные глупости. — Согласная, дорогуша, — неожиданно кряхтит одна из волчиц и глядит в лицо испуганной мамы, которая ни черта не понимает в ее ворчании, — извел мою Лили, мою девочку, мою любимицу. Наклоняюсь к маме и перевожу с волчьего на человеческий сказанное, и она с тоской смотрит в звериные глаза и слабо улыбается: — Мне жаль. Волчица принимает сожаление и дружелюбно бьет хвостом по траве. Гнетущее молчание затягивается, и Герман оглядывается на моих родителей: — Начинайте. — Я… — мама всхлипывает, — отк… — Подожди, дорогуша, — волчица подслеповато щурится. — С хрена ли ты лезешь?! — рявкает Герман. — Она мать, — скалится волчица и с неприязнью смотрит в его морду. — Согласитесь, уважаемые, что будет с нашей стороны жестоко лишать смертную ее дочери. Престарелым оборотням, похоже, начхать на ситуацию, поэтому они вяло кивают. — Ты хочешь быть ее отцом, — волчица прижимает уши, — так будь отцом, а матерью тебе не стать. Верно? Рожалка не выросла. — Господи, дай мне сил, — сипит священник и закрывает глаза. Принято общее решение, что отказаться от меня может только папа, который в гневе раздувает ноздри и краснеет. Ситуация абсурдная, но очень обидная. Он был готов пойти на отчаянный шаг вместе с женой, а теперь ему придется одному отвечать за ошибки дочери. Я не вмешиваюсь, хотя мне тоже не нравится весь этот цирк с волками. Священник что-то шепчет папе на ухо. Опять делится какой-то лазейкой или хитростью? Вечно эти святоши изворачиваются ужами и обманывают систему. — Да услышит, — папа кивает, делает шаг вперед и акцентирует внимание на следующих словах, — лес мой отказ от родства с волчьей кровью. Я родил человека, как Авраам Исаака, но не зверя. — Кто такой Авраам? — удивленно покряхтывает волк, чья челюсть не закрывается полностью. — То есть Исаака ты знаешь? — Герман презрительно обнажает клыки. — Нет. Кто это? — Я готов рассказать Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, — лицо священника сминается в глумливую улыбку, — но это займет некоторое время. Замечаю страх в глазах Старейшин, и они мотают головами. Никто из них не желает слушать скучную и долгую лекцию от самодовольного богослова. — Тогда принимаю отказ раба божьего Даррена от волчьей крови. Человек никогда не даст жизнь зверю, — священник разводит руками в стороны. — Тогда и я не рожала волчонка! — на повышенных и капризных тонах заявляет мама. Я вскидываю голову, прислушиваясь к ветру, который согласен, что от человека не родится гордый и сильный зверь. Старейшины подвывают ему, и меня скручивает боль. С хрустом костей, треском мышц и сухожилий опускаюсь на четыре лапы и сажусь на шерстистый зад. Наверное, я выгляжу сейчас комично: волчица в платье со скромным белым воротничком, что душит мощную звериную шею. Мама смотрит на меня со слезами на глазах, и я чихаю о множества запахов, которые забивают чувствительный нос. — Прямо твоя копия, — кто-то из волков удивленно охает. — Даже Ида на тебя так не походит. — В этом и прелесть обращенных. Они как клоны. Чад, Крис и Эдвин, навострив уши, бесшумно крадутся в мою сторону, боясь спугнуть внезапную метаморфозу, и я, поддавшись всплеску радости, кидаюсь к ним. Путаюсь в платье и валюсь на траву. С умилением фыркаю под теплыми слюнявыми языками, что тиранят мою морду и нос, но через несколько секунд после осуждающего вздоха мамы, расталкиваю настырных братьев руками и неуклюже поднимаюсь на ноги, отряхнув подол платье. — Прочь. Сидят, подняв на меня хитрые морды, и у меня так и чешутся руки, потискать мохнатые щеки и бархатные уши. Секунда и меня отпускает, когда я вспоминаю, что двое из трех пушистиков отымели меня в палатке и похитили. — Мы закончили? — спрашиваю у Германа, который опять завел тихий разговор со Старейшинами о том, что молодежь нынче распоясалась. — Перебивать старших — невежливо, — он бросает на меня раздосадованный взгляд и ехидно добавляет. — Доча. Разворачиваюсь на пятках, обуваюсь в туфли, что слетели с волчьих лап и, приобняв притихших родителей, увожу их к лесной тропе. — Здесь мы тебе теперь никто, — сипит папа. — Все это словоблудие важно для оборотней, — я закатываю глаза. — Но и ты оборотень, — мама стискивает мою ладонь. — Твою кровь отравила волчья. Я хочу посвятить бледных родителей в догадку, что не будь я их дочерью, то мое обращение с большой вероятностью могло окончиться летальным исходом. Возможно, генетически я идеальный вариант для кровосмешения. Жаль, что я не ученый и мне не разобраться во всем безумии, чтобы упорядочить реальность и волчью магию. Глава 31. Крепкая и счастливая семья — Лес наградил меня еще одной дочерью, — вещает пьяненький и довольный Герман с поднятым бокалом вина. — Да я счастливчик! Мама и папа тоже с горя налакались, как и мрачная Ида с воодушевленными сыновьями. За накрытым столом трезвая только я. Если глотну алкоголя, то сорвусь, и поведение мое будет непредсказуемым. Сюрреалистичность происходящего взбалтывает мозг и вызывает нервный тик — у меня дергается мизинец на правой руке. — И что ты такая кислая? — Герман поддается в сторону Иды, которая скрипит зубами. — У тебя теперь есть сестра. — Она мне не сестра. — Хорошо, — лицо старика сминает в ехидную улыбку, — я признаю твоих охламонов, а ты мою дочь. Я утверждаюсь во мнении, что Герман — безумец, и ему было бесконечно скучно все эти годы в каморке не третьем этаже. Он старый, слабый оборотень, который в прошлом неуемную энергию тратил на медведей, жену, а теперь сил нет, а веселья хочется. Ида хмуро смотрит на Германа, переводит взгляд на меня, и я вскидываю бровь. Вот так, стерва надменная, хотела почитать новый дневник Бесправницы, а получила пьяного отца и девку, которая отрастила хвост и волчьи уши. — Договорились, — Ида вглядывается в хитрые глаза Германа, — пусть у меня будет младшая сестра. Почему нет? — Внучки мои родненькие, — он оглядывает удивленных братьев, которые замерли с бокалами вина у открытых ртов, — гордость мой тройная. — Если они внуки, — папа еле ворочает языком и берет с тарелки румяное ребро в густом соусе, — а Ида и Полли ваши дочери… Он замолкает, переваривая сложные семейные и волчьи связи, и возмущенно моргает. Да, папуль, на меня виды имеют племянники. С коротким смешком отправляю в рот кусок сочной и запеченной в диких грушах оленины. Кормят здесь, конечно, замечательно. — И как же она с троими-то справится? — вздыхает мама и с сочувствием поглаживает меня по плечу. А вот пришла стадия принятия. Или мама поменяла мнение насчет потенциальных зятьев, когда они явились на ужин при параде — в брюках, рубашках и опрысканные терпким парфюмом? Как легко ее очаровать. — С одним мужем тяжело, — продолжает она сетовать, — а тут трое. — Это со мной тяжело? — обиженно спрашивает папа и вгрызается в ребро. — Обращенные выносливые, — Герман тянется к блюду с зажаренными перепелками, — если Полли выжила, то ей уже ничего не страшно. Знаете, в лесах за Большой Водой раньше было принято Старейшинами обращать смертных женщин, чтобы усилить кровь потомков Альф. Правда, от этого отказались, девки сейчас пошли немощные. Не то что наша Полли. Я готова биться головой о стол. По лицам Чада, Криса и Эдвина видно, что ждут не дождутся, когда они приступят к процессу зачатия сильных и крепких волчат. Глаза горят, рты растягиваются в алчных улыбках. Я не против детей, как таковых, но я планировала, что, если и стану матерью, то приведу в мир людей, а не оборотней. Отхлебываю из стакана воды, и откладываю эту мысль в дальний ящик. Я не готова сейчас раздумывать над тем, что моя утроба способна выносить маленькое чудовище из сказок. — Завтра полнолуние, — небрежно кидает Чад и пожевывает зубочистку, надменно поглядывая на меня. — Это ничего не изменит, — уверенно отзываюсь, хотя меня охватывает мандраж при мысли, что влюблённая волчица и я сольемся в единое целое. Не хочу потерять голову от трех братьев лишь потому, что так решила луна. Если я и хотела любви в минуту отчаяния от кого-то из них, то не навязанной сверху. А еще человек во мне злопамятный, обидчивый и вредный, и он никак не может смириться с похищением и лишением свободы. — Опять завелась, — Крис отставляет бокал и с осуждением качает головой. — Полли, ты сейчас лопнешь от злости. Перевожу на него взгляд, и через мгновение в него летит столовый нож. Он уворачивается, и мой снаряд под испуганное молчание втыкается в деревянную дверцу шкафа за его спиной. Без слов тянусь к ножу мамы, и та его испуганно хватает его и прячет под стол: — Ты чего? — Бесит. — Держи, милая, — Герман вытирает свой нож и протягивает мне. — Дед, ты охренел? — Крис с возмущением глядит на ехидного старика, и отшатывается в сторону, когда я хладнокровно запускаю в жирных разводах оружие. — Ты плохо знаешь женщин, дорогой. Хочешь подкатить яйца, дай ей выпустить пар. Мамка вас вообще ничему не учила. — Мамка учила, что женщина должна быть покорной… — шипит Ида. — Пошла в пешее эротическое, высокомерная ты дрянь! — вскакиваю и сжимаю кулаки. — Воспитала таких же мудаков, каки ты сама! — Сука мелкая! — Ида швыряет в меня пустой бокал, и он разбивается с мелодичным звоном на осколки. — Будешь меня поучать? Да я тебе… И меня несет в дали ненависти и громких оскорблений. С гневливыми криками кидаю все, что попадается под руку в братьев и их истерично верещащую мать, которая тоже не остается в долгу. В меня летят тарелки, куски мяса, фрукты и даже бутылка. Мама порывается меня одернуть и успокоить, но вмешивается Герман и качает головой. Отец встает и увлекает ее к окну, чтобы ни один из снарядов рассвирепевшей Иды не попал ненароком в нее: — Отойдем. — Лучше бы вы мне помогли! — рявкаю я и через стол к Эдвину летит пустая половинка. — Я же тебя не крал, — он подскакивает и уворачивается. — Полли! — Но отымел под шумок! И когтищами своими исполосовал! — Да я тебе за него патлы повыдираю! — Ида отбрасывает стул и обходит стол, стискивая вилку. — Ма, не надо за меня заступаться, — зло отзывается Эдвин — Кажется, кого-то тут любят больше остальных? — со смехом хватаю солонку. — Ну, давай, сука! Герман покачивается на стуле. Вскинув брови, наблюдает за нами, и не вмешивается. Вряд ли я нанесу серьезные увечья его дочери солонкой, но не с ногой же фазана на нее кидаться. — Да я в жизни не одобрю тебя в жены моим мальчикам! — Ида кривится и надвигается на меня. — Ты же им жизни испортила! — Да будто им не насрать на твое одобрение, — перекидываю солонку в другую ладонь. — Кто еще кому жизнь испортил! Ида бледнеет, ее лицо вытягивается и меня пробирает смехом от комичности ситуации. С хохотом роняю солонку. Как мне поможет перебранка с Идой? И вряд ли кому-то из нас позволят серьезно побороться: Крис, Чад и Эдвин напряжены и готовы в любой момент разнять двух истеричек, если они вздумают перевести ссору в драку. Губы Иды вздрагивают, и она, разразившись хохотом, опирается рукой о спинку стула. Гогочем с ней безумными кобылами, а присутствующие растерянно переглядываются и не знают, как реагировать. Лишь Герман с мудростью старца пьет вино и наслаждается вечером. — Все, я спать, — утираю выступившие слезы и шагаю к выходу. — С меня на сегодня хватит. Глава 32. Спокойной ночи Разлепив глаза, тру веки и смахиваю со лба локон. За задернутым пологом балдахина стоят три красавца. Не надо быть оборотнем, чтобы учуять и услышать их тяжелое и синхронное дыхание в темноте. Как же они мне осточертели. — Проваливайте. — Мы пришли пожелать тебе спокойной ночи, — шепотом оправдывается Эдвин. — А еще проверить не вздернулась ли ты ту ненароком, — хрипло отзывается Чад. — Как можно ненароком вздернуться? — недоуменно интересуюсь я. — Дельное замечание, — глухо отвечает Крис, — но это не отменяет твоей отвратительной истерики за ужином. — Пошли прочь, — сажусь и выглядываю из-за полога. Замолкаю. Они заявились ко мне голыми, и стоят, хвастаются задорными и эрегированными членами. Глаза горят в темноте, лица обманчиво беспечные. — Вышли! — рявкаю я, чувствую, как к щекам приливает кровь смущения. — А мы тебе мешаем? — Чад удивленно приподнимает брови. — Спи, Полли. В чем проблема? — А ты как думаешь? — едва сдерживаю гнев. Контролировать в себе волчицу тяжело. Если метнусь во вспышке злобы в шкуру суки, то напитаюсь ее восторгом и влюбленностью, и ждет меня незавидная участь быть отлюбленной тремя самцами. — Я думаю, что мы не мешаем, — Чад клонит голову набок, изучающе разглядывая мое лицо. — Полли, давай дружить, — проникновенно шепчет Эдвин. — Нет! — задергиваю полог и ныряю с головой под одеяло. Пусть стоят себе. Мне нет до них дела. Ни стыда, ни совести. Разбудили, и сна теперь ни в одном глазу. — Вам нужно извиниться, — едва слышно говорит Эдвин. — С хрена ли? — фыркает Чад. — Вы ее украли. — Мы ее спасли от маньячилы-очкарика, — шипит Крис. — Она должна быть нам благодарна. Сейчас бы не под одеялом лежала, а в могиле. Или искалеченная доживала век. — Вам, что, сложно? — сердито цедит Эдвин. — Язык сломается? Полог отодвигается, и раздается шепот Чада: — Полли, мне очень жаль, что мы тебя украли и не раз довели до громких оргазмов. Выныриваю из-под одеяла, хватаю его за патлы и дергаю на себя: — Мы же с тобой, мурло, поспорили. И чего ты ко мне сейчас лезешь? — А напомни, на что мы с тобой спорили? Я замираю и хлопаю ресницами. А ставки не было. И в чем тогда смысл нашего пари? — Может, ну его, этот спор? — Чад улыбается. — Мы капитулируем и признаем твою победу. Мы говнюки, а ты принцесса. Наша принцесса. Вибрирующие нежностью слова Чада отзываются в груди трепетом, а между ног жаром. Выпускаю его волосы из пальцев, толкаю в грудь и откатываюсь к краю кровати, но подлец учуял мое возбуждение. Хватает за бедра и с рыком подтаскивает к себе. — Вот же гад! Пинаю Чада, и он ловит меня за лодыжки. Затем рывком поднимает и разводит ноги. Я вскидываюсь на матрасе и вздрагиваю, когда бородатый и патлатый подлец нежно целует щиколотку, глядя мне в глаза. — Что ты делаешь? — сдавленно спрашиваю я, когда он спускается чуть ниже. Он молча встает на колени перед кроватью, закинув мои ноги на плечи. Не успеваю сообразить, что происходит, как он впивается горячим ртом к моей промежности. Пробегает волна дрожи от его требовательного языка, и я непроизвольно выгибаюсь в пояснице острой искры удовольствия. Справа ко мне подкрадывается Эдвин, который припадает губами к соску, а мои стоны поглощает Крис глубоким и жадным поцелуем. Меня увлекает водоворот сладких судорог, что вспыхивают под упругим языком Чада, и я в силах только мычать. Слабые укусы Эдвина и поглаживания Криса растягивают дрожь наслаждения и сгущают желание. Они по очереди присасываются к губам, скользят руками по груди и животу, а язык Чада ускоряется и усиливает давление на раскаленный похотью клитор. Вскрикиваю от мощного спазма, что растекается по мышцам конвульсиями, и мои вопли заглушает Эдвин голодным поцелуем. Вцепившись в волосы Чада, дергая тазом, поддавшись всплеску оргазма, и вновь вздрагиваю. Обмякаю и тяжело дышу. Чад, отпрянув, вытирает тыльной стороной ладони рот, и легонько щиплет за бедро: — Сладкая девочка. Мягко скидывает ноги с плеч и целует левую коленку. Я истерзана его языком до онемения, поэтому тихие и насмешливые слова не вызывают во мне ни смущения, ни злости. — Вот теперь спокойной тебе ночи, Полли, — Эдвин чмокает в висок и энергично вскакивает на ноги. — Тебе важно, как следует выспаться, — Крис пробегает пальцами по шее и груди и покидает кровать, разминая плечи. Я огорошена их сдержанностью. Они возбуждены: их хозяйства как торчали, так и торчат. Отымей они меня по очереди или сразу втроем, я бы не смогла даже слова сказать против. Я преисполнена теплой неги и медовой слабости: бери меня в любой позе и не спрашивай. Тонкая нить разочарования оплетает сердце, когда братья опускаются на волчьи лапы и неторопливо семенят прочь. Приподнимаюсь на локтях, изумленно созерцая их хвостатые задницы, и сипло выдыхаю: — Куда вы? Понимаю, что я не против того, чтобы они остались и убаюкали объятиями и поцелуями. Крис оглядывается и обнажает правый клык, одарив меня волчьей ухмылкой: — Полли, мы тоже обижены. — За что? — За испорченный ужин. Чад толкает лбом дверь, и братья покидают спальню. Кажется, мне не только пожелали спокойной ночи, но и намекнули, как именно я должна извиниться за вечернюю истерику. Только вот им куда легче справиться со мной, чем мне с ними. Я одна, а их трое, и лишними ртами меня природа не наградила. Глава 33. Завтрак в близком семейном кругу — Доброе утро, милая тетушка, — Чад приобнимает меня и с издевкой целует в щеку. — Изврат какой, — папа бросает салфетку на стол и отодвигает тарелку с омлетом. В похмелье он всегда недоволен и мрачен. Чад скалится ему в улыбке и садится за стол. Он и Крис заявились на завтрак босые и полуголые в спортивных штанах. Только Эдвин соизволил надеть футболку, за что его хочется похвалить. — Как вам спалось? — Чад посылает очаровательную улыбку маме, и та густо краснеет, потупив взгляд. — Может, вы оденетесь? — спрашиваю я. — С чего вдруг? — недоумевает Крис, ткнув вилкой в яичницу. — Если бы я заявилась сюда в трусах? — Я бы был не против, — Чад пожимает плечами. — Ты ведь этого не сделаешь? — Ида серьезно смотрит на меня. — Нет. Меня хорошо воспитали, — прозрачно намекаю ей, что она не справилась с ролью матери. — Так хорошо воспитали, что с тремя кобелями закрутила, — папа прикладывается к чашке с кофе. Герман отвлекается от сосиску и переводит на него взгляд: — С оборотнями. Попрошу без оскорблений. Ида удивленно взирает на Германа, который неожиданно решил вступиться за внуков, которых еще вчера презирал. — А как бы вы отреагировали на то, что ваша дочь… — Положительно, — кряхтит Герман. — Да хоть с десяток мужей бы завела, всё было бы лучше, чем быть старой девой. — О, так тебе стоило мне об этом раньше сказать, — Ида откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди, — я бы завела себе гарем. Может, место нашлось и для Грозовой Тучи. — Вот ты поэтому и сука такая, что мужика у тебя нет, — Герман чавкает сосиской и тычет в нее пальцем. — Дед, — Крис исподлобья глядит на него. — Полегче. — Не огрызайся, — Герман обнажает зубы. — Я ее отец и имею право ткнуть в ее ошибки. — Это было ее решение отказаться от замужества и стоит его уважать, — встреваю я, посчитав, что нападки Германа на Иду несправедливые. — О, какая прелесть, сестринская солидарность? — Герман подпирает лицо кулаком и криво улыбается. — Я рад, что вы сблизились. Сердце тает. Он прикладывает руку к груди и облегченно вздыхает. Мы переглядываемся с Идой, и невесело усмехается. — Замужество не для всех, — предпринимаю очередную попытку поддержать ее. — Ты хочешь сказать, что я бы не справилась с ролью жены? — Ида вскидывает бровь. — Что?! — поперхнувшись куском сэндвича, прижимаю ладонь ко рту, и бубню. — Я не об этом. — Посмотрим, какой ты будешь женой и невесткой, Ласточка, — ее зрачки вспыхивают недобрым огнем. — Нет, — сердито вмешивается мама и смело смотрит в глаза Иды, — мне важнее, какими мужьями и зятьями будут твои мальчики. — А давайте выдохнем и позавтракаем без нового скандала? — Эдвин мажет на тост ягодный джем. — Теряешь очки, рыжий, перед будущей тещей, — папа баюкает чашку с остывшим кофе в ладонях, — а тещи злопамятные. Эдвин замирает, поднимает взгляд на смурную маму и неловко улыбается, но до нее доходит смысл сказанного папой, и она возмущенно смотрит на него: — Не поняла. Моя мать с тобой всегда была мила. — Правда, что ли? — папа охает. — А я и не заметил. Подтверждаю. Бабуля при каждой встрече критиковала его и ко всему придиралась. Даже к его шнуркам. Она — вечный генератор претензий. В один из дней папа не выдержал и завел блокнот, в который записывал все словесные недовольства тещи. Сейчас бы он очень пригодился ему в споре. Встаю, не дожидаясь логичного завершения родительской перепалки, что заинтересовала оборотней, и шагаю к выходу из столовой. — Полли, — летит мне в спину сердитый голос Иды. — Невежливо покидать стол без разрешения главы семьи. — А у кого мне спрашивать разрешения. У тебя? — я оглядываюсь. — Или у Германа? Я запуталась. — У кого-то из нашей троицы, — Крис подливает в чашку кофе из фарфорового кофейника. — Во как, Идочка, — Герман с хриплым смехом. — Рада? Ну, ты сильно не расстраивайся, я тебе подскажу, как справиться со отчаянием. — Скрыться из виду и спрятаться за стеной? — рычит Ида, которая сама не заметила, как за несколько дней потеряла статус Альфы в семье и теперь для любимых мальчиков лишь мать. — Помогло же, — пожимает плечами Герман. — Спасибо, папуль, но нет, — она с шумом отодвигает стул от стола, встает и нервным шагом удаляется. — А спросить разрешения у сыночков? — ехидничаю ей вслед. — Вот же сучка, — шипит Ида и выходит, передернув плечами. — Свекровь у меня такой же была, — мама косит колкий взгляд на папу. — Не надо тут придумывать, — он кривится и оставляет чашку. — Моя мать по ночам в волчицу не обращалась. — Но стервой той еще была… Вздыхаю и покидаю столовую. Не буду я лезть в разборки родителей, а то закончится все тем, что у меня спросят, какую из бабуль я люблю больше. И это ловушка, в которую я отказываюсь прыгать. Меня ждет полнолуние, и все мысли заняты страхом перед неизвестностью. Я еще не смирилась с тем, что я оборотень. Часть меня бунтует против этого факта, а волчица тянет в лес на охоту за мышами и желательно с тремя братьями, которые оприходуют ее в кустах. Как же я хочу вернуться в прошлое, где тревожилась из-за сорванных сроков с отчетами и въедливых клиентов. — О, так это я виновата в том, что Полли за трех замуж собралась? Ты это хочешь сказать? Ты мне до смерти будешь припоминать, что ты у меня вторым был?! Ох, и выворачивает лес моих родителей на искренности. Лишь до развода не дошло. Глава 34. Игры в библиотеке Сижу в библиотеке с книгой сказок братьев Гримм, забравшись в глубокое кресло с ногами. Если поднять голову и присмотреться, то в воздухе можно увидеть танцующие пылинки. Тут тихо, уютно. Было, пока не явились три брата-акробата и не расселись вокруг столика. — Меня всегда пугали эти сказки, — шепчет Эдвин и кивает на книгу в моих руках. — Да и разве это сказки? Страшилки какие-то. Неадаптированные сказки братьев Гримм действительно пугают своей жестокостью и кровожадностью, но это вопросы к тому, кто их решил внести во внушительную коллекцию библиотеки. Мне сейчас страшилки не помешают. Лучше отвлекусь на красивую девочку, печень и сердце которой вознамерилась съесть королева, чем думать о будущем. — Не читай, — не унимается Эдвин. — Кошмары приснятся. — Вот соглашусь, — Крис листает увесистую книгу в кожаном черном переплете с изысканными золотыми узорами на обложке, в которых угадываются китайские мотивы. — Если читать, то что-нибудь красивое и завораживающее. И зачитывает отрывок со стихами, в которых автор вроде бы говорит о мандаринах, пионах, трясогузках, капельках воды и морской пене, а ощущение, что речь идет о чем-то томном. — Волнами колышется пышная грудь, капли желанной росы устремляются к самому сердцу пиона, — Крис поднимает на меня взгляд. — Это про секс, да? — чувствую как щеки горят. — Естественно, Полли, — Чад закидывает ноги на столик и протягивает руку к Крису. — Дай взглянуть. — А так сразу и не скажешь, — Эдвин хмурится. — Но возбудиться ты возбудился, — киваю в направлении его паха. Под натянутой тканью штанов разбух недвусмысленный бугор. — Это ты виновата, а не книга, — Эдвин щурится, — а вот тебя книга взбудоражила. — Ничего подобного, — перелистываю страницу. — Мы чуем твой запах, Ласточка, — Крис подается в мою сторону. — Ты сидишь вся мокрая и благоухаешь подобно пиону. Отрываю взгляд от строчек. Ничего-то от них не скрыть. Жар приливает к промежности, и я чувствую теплую пульсацию крови в ноющих желанием складках. Крис хмыкает. Жду когда, кто-нибудь из оборотней решится первым на попытку склонить меня к близости, но они углубляются в чтения, игнорируя мое тяжелое и прерывистое дыхание. Воздух полнится новыми запахами. Среди пыли витают нотки чего-то терпкого мускусного и кружащего голову. Густое амбре тянется от оборотней невидимыми волнами и окутывает меня ядовитыми парами, от которых плавится разум, мышцы и кости. Задерживаю взгляд на мощной груди Чада, затем смотрю на пресс Криса и перевожу взор на длинные пальцы Эдвина. Хочу. Каждого из порочной троицы. Желаю их губы, языки, члены. Хочу их целовать, облизывать, кусать и тискать во всех местах. Особенно между ног. А они сидят с невозмутимыми лицами и читают. — О, а тут иллюстрации есть, — Чад приподнимает бровь, перелистнув страницу книги, что одолжил у Криса, и небрежно спрашивает. — Полли, не хочешь взглянуть? Встаю, отложив жуткие сказки с расчлененкой, и подхожу к наигранно спокойному Чаду. Присаживаюсь на подлокотник и заглядываю в книгу. Как я и ожидала: на страницах запечатлены бледные мужчины и женщины в фривольных позах с оголенными гениталиями. Смотрю на нарисованные пенисы в складках халатов и разъяренно отшвыриваю книгу с колен Чада. Через секунду я уже седлаю оборотня и со стонами пожираю его желанный рот. Лезу дрожащими руками ему под штаны, стискиваю твердый и теплый член, выудив его из тканевой ловушки, и с громким стоном насаживаюсь на него. — Дверь закрой, — слышу голос Крис, который через мгновение оказывается у кресла. Нависает надо мной, целует, обхватив лицо ладонями, и торопливо стягивает штаны, чтобы затем мягко направить мою голову к своему вздыбленному члену. Наклонившись и развернувшись вполоборота, смыкаю губы по подрагивающей и шелковистой головке. Несколько скользящих и влажных ласк ртом, и Чад медленно сползает к краю кресла, придерживая меня за ягодицы. Сзади грубым и гневным толчком вторгается Эдвин, опираясь руками на подлокотники. Чад сжимает бедра, вынуждая замереть и лишая инициативы. Оборотни проникают в меня с трех сторон резкими рывками, растягивая внутренности и глотку острым и болезненным удовольствием. Их движения прокатываются по телу волнами дрожи, что вытекает из меня неразборчивым мычанием и всхлипами. Они нарастают вместе амплитудой яростных фрикций и с потоками семени разрывают меня судорогами мощного и черного оргазма. Крис убирает с затылка крепкие и безжалостные ладони, что удерживали голову, и я постанывающей тряпкой падаю на грудь хрипящего Чада. Откашливаюсь от вязкой и вспененной слюны и вытираю рот. Эдвин с покряхтыванием сползает на пол, и с тихим удивлением шепчет: — У нее попа такая узкая. — Замолчи, — пристыженно стенаю в шею Чада. — В следующий раз задница моя, — глухо и бесстыдно отзывается Крис. — Нет-нет-нет, — я неуклюже переваливаюсь через Чада и подлокотник. Не удержав равновесие, валюсь на пол и отползаю к пустому креслу справа от стола. Между ног тянет и горит, словно к промежности приложили горячий шершавый камень. Разминаю затекшую шею, глядя на братьев, и выдыхаю: — Это было чересчур, мальчики. А затем, пошатываясь, встаю и ковыляю к запертой двери. Вот еще урок, который стоит усвоить: мне не рекомендовано находится с оборотнями в одном помещении дольше пяти минут, ведь на шестую я ныряю в их объятия и без метаморфозы в волчицу. Что дальше? — Ах ты, падла мохнатая, — рычит Крис. Оскорбленно оглядываюсь. — Не ты, — он торопливо натягивает штаны, и Эдвин следует его примеру. — Ну не мудак ли? — Чад встает с кресла и вправляет член в штаны. — Да когда он уже сдохнет? — шипит Крис и в ярости вышагивает мимо меня к двери. Глава 35. Откровения на лестнице Я грешным подумала, что Герман, старый обормот, подглядывал в замочную скважину, пока его внуки творили со мной непростительное безобразие в три хвоста. А как я могла расценить злобный рык Криса, скрежет зубов Эдвина и сжатые кулаки Чада? В возмущении кидаюсь к двери, проворачиваю ключи в замочной скважине и выскакиваю в пустой мрачный коридор. Никого! Мое желание навалять старому бесстыднику слетает с губ расстеряным возгласом. — Живьем закопаю, — мимо шагает Крис. — А что, собственно, происходит? — оглядываюсь на Чада, который выплывает из библиотеки, торопливо собирая волосы в пучок. Вместо ответа он мажет небрежным поцелуем по виску, и продолжает путь. — Эй! — делаю шаг, закусываю губы, потому что под копчиком неприятно потянуло. — Что случилось? — обеспокоенно спрашивает Эдвин, заглядывая в лицо. — А ты как думаешь? — сквозь зубы интересуюсь я. Рыжий любитель пристроиться сзади хлопает ресницами. — Задница болит, — бесстыдно и откровенно заявляю я. — И кто виноват? Эдвин краснеет и сдавленно шепчет: — Прыгни в волчицу, пожалуйста. — Вот же извращенец! — Да я в этом смысле, Ласточка! Тебе полегчает! Регенерацию ускоришь. — Мне ничего не надо было ускорять, если бы ты был понежнее, — приближаю свое лицо к его, пунцовому и смущенному. — Давай, я тебе палец суну в твою в хорошенькую попку? — Не надо! — возмущенно охает он и отступает. — А что так? Ты в меня членом вообще потыкался, — напираю на него в праведном гневе и опять замираю от болезненного зуда между моими прелестными булочками. Вздыхаю и опускаюсь на четыре лапы. Метаморфоза отзывается в теле теплом, а под хвостом ничего не тянет и не беспокоит. — Ты такая сладенькая, — Эдвин садится передо мной на корточки, и в восторге облизываю его лицо. Он тоже сладенький. И кудряшки его рыженькие — просто прелесть. И близость с ним и его братьями теперь мне вспоминается мне нежной, страстной и полной любви. В общем, я бы повторила. Треплет за уши и отстраняется, влюбленно вглядываясь в глаза. Каков красавчик. Поддаюсь в его сторону, и очухиваюсь уже с его языком во рту и прохладными пальцами на лице. — Подловил! — резко отпрянув, вскакиваю на ноги и одергиваю под платья. — Поцелуй меня еще, — смотрит снизу вверх щенячьими глазками. — Иди ты, — со злым рявком топаю к лестнице, подхватив туфли, что слетели с волчьих лап. — Ой ладно тебе, Полли! — Эдвин следует за мной тенью. — Ты сначала дразнишь, а потом удивляешься, чего это мы такие несдержанные. И сама-то в момент не особо была против моего члена. — Вот же, — разворачиваюсь к нему и тычу пальцем в лицо, — как ты смеешь? — И еще посмею, — Эдвин с угрозой щурится, — теперь у меня на очереди твой прелестный ротик, Ласточка. И шагает победителем к лестнице, а я минуту стою, указывая пальцем в пустоту. Когда скромный, смущенный юноша успел обратиться в похотливого кобеля? И кто виноват? Я? — Эдвин! — охаю я и семеню за ним. — Твои братья на тебя плохо влияют! — Ну-ну, — невесело отзывается он. — Скоро начнешь и Бесправниц похищать. — У меня есть ты. Сюрприз, Ласточка, — Эдвин оглядывается, зло сверкнув глазами, — но после встречи с Нареченными интерес к другим затухает. Да, видимо, это я испортила милого мальчика. — Знаешь, Полли, а еще это очень тяжело делить одну Нареченную с братьями, — голос Эдвина становится глухим. — Каждому из нас сложно. Каждый из нас предпочел быть единственным у тебя. — А это не я виновата. — И не мы. И нам в сложившейся ситуации куда труднее, чем тебе. Ты не конкурируешь ни с кем за наше внимание. — Ну, слушай, мохнатой сучке вы все милы, — перескакиваю через несколько ступенек и нагоняю Эдвина на лестничном пролете. — Одинаково. — Можно ли считать это признанием в любви, — крутанувшись ко мне лицом, он приподнимает брови. — Хитренький какой. Хочешь быть первым, кому признается Нареченная в любви? — легко и беззаботно смеюсь, а затем захожу ему за спину и прижимаюсь всем телом, шепча на ухо. — Как ты думаешь, в моих силах натравить вас друг на друга, чтобы вы глотки друг другу перегрызли за милую пушистую волчицу? — Ты ведь так не поступишь? — тихо отзывается Эдвин, и я чувствую в его интонации положительный ответ на мой вопрос. Влюбленная сучка во мне возмущенно вскидывается. Она не желает ссор между мальчиками, но и человек внутри меня против подлых интриг. — Эдвин, ревность к братьям ничто по сравнению с тем, что я потеряла свою жизнь. В ней шло не все гладко, но у меня были друзья, планы, простые радости, амбиции и цели, а теперь я хрен пойми кто и знать не знаю, как жить дальше. — Почему бы тебе просто не доверится нам, Полли? — А как доверять тем, кто видел во мне лишь куклу для веселых потрахушек? — мои губы почти касаются уха Эдвина. — То, что вы по щелчку пальцев внезапно втрескались в меня, не меняет того, что вы охламоны. И даже ты, хотя вроде бы и не при чем. Для тебя увидеть новую Бесправницу было в порядке вещей. Ведь так? — Так. — И пришла бы новая Бесправница, если бы не вмешался ваш дурной старик. — Я так не думаю. — Почему? — Потому что тебя бы обратил я. — А ты можешь? — в изумлении спрашиваю я. — Да. После того, как укрепилась моя связь с Лесом, и моя кровь стала сильна. — И что же получается? Я бы стала твоей дочерью, а не Германа? — я отшатываюсь от Эдвина. — Фу! Отвратительно! — Думаю, он уловил мое желание обратить тебя, Полли, поэтому и вклинился, чтобы не случилось лишних сложностей с кровосмешением. Ну и не стоит скидывать со счетов Чада с Крисом. Стали бы они бегать за смертной девкой из леса в город, чтобы просто организовать себе веселые потрахушки. Они уже при первом взгляде на тебя всё поняли, но не осознали. — Все, отстань! — отмахиваюсь от Эдвина, который напридумывал себе лишнего, и бегу вниз по лестнице. — Любишь ты все усложнять. Из гостиной доносятся рыдания мамы, крики Иды, злой говор Криса и смех Германа. Хриплый, высокомерный и с нотками глумления. Влетаю в двери и столбенею на пороге. Глава 36. Семейные посиделки Герман сидит в кресле и в голос ржет. Окровавленный, со смещенным носом вправо и невероятно восторженный. Мама стоит у окна, плачет в платок, ее обнимает Ида, поглаживая по спине. Папу удерживает Чад у противоположной от окна стены. — Дай я ему брюхо вспорю, — тихо шипит папа. — Дед, они же гости, — над хохочущим Германом нависает Крис. — Что у вас тут стряслось? — делаю шаг. — А мы разводимся! — басом отвечает папа и дергается в руках Чада. Мама истерично вскрикивает в платок и воет. — Что? — я не верю своим ушам. — Твои родители явно несчастливы в браке, — бубнит Герман и с треском вправляет нос. Гостиную накрывает тишина, и даже мама замолкает, уткнувшись лицом в платок. Крис переводит на меня взгляд. Затем глазами указывает на Германа, который с оханьем вытягивает ноги, и на мою маму. И криво улыбается, пытаясь на что-то намекнуть. Минуту я соображаю. Туго идет, но потом улавливаю ниточки волчьего и старческого амбре, что тянется от мамы. Подскакиваю к ней, обнюхиваю, и кидаюсь к Герману. Они провоняли друг другом с ног до головы. — Герман, ты… Не успеваю договорить, как мои руки стискивают его морщинистую шею. Крис с рыком оттаскивает меня от хрипящего и смеющегося подлеца, который, похоже, отымел мою мать, пока его внуки натягивали меня. — Я тебя убью! — Я твой отец! — Сучий ты потрох! — ревем с папой на пару и рвемся к нему в желании разодрать на куски. — Да боже мой, — вскидывает он руку, — сколько драмы! Ну, потискал я мамку твою! Она была не против! Ну и лизнул в сладкое местечко. Что?! Трагедии не случилось. — А знаешь что, дорогая? — рявкает папа и отталкивает Чада, приглаживая рубашку на груди нарочито спокойно. — А я отымел твою подругу! Мама отрывает лицо от платка и исподлобья смотрит на него: — Какую? — Сару, — папа вскидывает голову. — На нашем кухонном столе. — Вот черт, — шепчет мне на ухо Крис. — Эдвин. — Ах ты мудак! — взвизгивает мама и кидается в сторону отца, но ее перехватывает на полпути Эдвин. — Пусти! — Да, — папа горделивым петухом вышагивает перед беснующейся мамой, — нагнул и засадил по самые яйца. — Папа! — вскрикиваю я. — Да, доча? — Герман невозмутимо вытирает кровь под носом. — Слушаю, моя неблагодарная кровиночка. Это ты в мать пошла. — Заткнулись все! — стены сотрясает утробный рев. У окна стоит сгорбленное, мохнатое и разъяренное чудище в шерстяном изумрудном платье, что разошлось по швам в рукавах и в груди. В широкоплечей образине с лобастой волчьей головой на мускулистых плечах не узнать Иду. Я аж икаю от удивления. — Ма, не нервничай, — фыркает Чад. — Вам пора домой, — Ида сжимает когтистые ладони в кулаки. — Ваш разум ослаб. Через пару часов вы друг друга поубиваете. — О, я бы ему кишки выпустила, — мама ревниво клокочет в руках Эдвина. Папа щурится на нее, и затем, приосанившись, обращается к Иде: — Как вы смотрите на то, чтобы выпить со мной вечером по бокальчику вина? — Да, точно мозги потекли, — Чат волоком тащит волчьего угодника к дверям. Морда у Иды обескураженная, смущенная, а уши торчком стоят на макушке. Мама косит на нее глаза и шипит: — Дрянь ушастая, решила мужа у меня увести?! Я его тридцать лет терплю и думаешь вот так просто позволю ему уйти к блохастой суке?! — Думаю ваш муж не в ее вкусе, — осторожно говорит Эдвин и тащит маму к выходу. — Да мой муж, псина плешивая, золото! — Золото? — охает папа. — А ты у меня сокровище. — Их надо вернуть в город, — Крис выпускает меня и бегу за Чадом и Эдвином, что уводят родителей, как санитары душевнобольных. Во дворе я наблюдаю, как они в истерике обнимаются, потом вновь ныряют во взаимные обвинение, и Чад заталкивает их в машину. — Ну, ты хоть посмотрела на себя со стороны, — хмыкает рядом Крис. — А все почему? — спускаюсь по лестнице и оглядываюсь на него с презрительным оскалом. — А все потому, что тут людям не место! — Человек в тебе скоро выветрится, любимая, — Крис улыбается. — Что… — зависаю на секунду и рявкаю. — Что ты сказал?! — Люблю тебе, солнышко ты мое лесное. — Пошел к лешему! Кидаюсь к машине, толкнув Эдвина, который встретился мне на пути, и он восклицает: — Полли! — И ты тоже пошел туда же! — А куда, собственно? — К лешему, — отзывается Крис. С матерками, проклятиями, словами горячей ненависти сажусь на переднее сидение, и мама тоненько так спрашивает: — А вы чего поссорились? — Да ей только дай повод, — Чад плюхается за руль. — Замолчи! — Может, ты дома останешься? — Чад с издевкой вскидывает бровь. — С таким настроением ты мне все нервы вытреплешь по дороге. — Поехали, — пристегиваюсь ремнем безопасности. — Но ты ведь в курсе, что все равно вернешься со мной в Лес. У тебя сегодня первое полнолуние. — Знаю! Вернусь,а после полнолуния жопу твоему деду откушу! И вам! Всем и каждому! — Полли… — шепчет мама. — Как ты могла?! — оборачиваюсь к ней. — С Германом?! Ему же лет четыреста! — Я же не лезу в твою личную жизнь! Ты за трех собралась замуж! — А один вообще рыжий! — повышает голос папа. — Второй на лесоруба похож! У третьего рожа вечно кислая! — Нравится вам или нет, трое и все мои! Рыжий, лесоруб, кислый! — Держитесь, зайчики, — Чад чешет бороду, и машина мягко трогается с места. — Скоро вас отпустит. — Завали! — в приступе слепой ярости гаркаю на него и вновь смотрю на родителей, — хотели выдать замуж? Хотели?! Я кого спрашиваю? — Хотели! — мама отвечает криком. — Но за приличного! За одного! За человека! — А будут волки! Ясно? А будете выкобениваться, четвертого найду! Папа и мама замолкают, впечатленные моей бессмысленной угрозой, но потом мы опять эмоционально переругиваемся, предъявляем претензии и припоминаем старые и новые обиды, захлебываясь в неконтролируемых чувствах. Чад неожиданно вскидывает голову и воет, меня подбрасывает, и я путаюсь лапами в платье и ремне безопасности. В жалких попытках высвободиться из ловушки замираю и тяжело дышу, открыв пасть. Меня внезапно отпустило. — Давай без четвертого, а? — тихо отзывается Чад и примиряюще треплет за ухо. Мама плачет в грудь отцу, жалобно причитая, что ее дочь теперь волчица с хвостом. — А куда мне четвертого? — облизываю нос и довольно щурюсь под ласками Чада. — Не, извиняйте, четвертой дырочки у меня нигде не затерялось. — О чем она там ворчит? — беспокойно и нервно спрашивает папа. — Говорит, что любит вас и очень расстроена, что вы ссоритесь, — Чад хитро и украдкой подмигивает мне. Если и лесоруб, то невероятно милый. В его бороду так и хочется зарыться носом, а на могучей груди вздремнуть, наслаждаясь его объятиями. Глава 37. Чужой дом Стоило выехать на шоссе, как мама и папа затихли. Хрустнув костями, возвращаюсь в человеческий облик и с ворчанием просовываю руки в рукава и оправляю подол на коленях. Меня на несколько секунд накрывает эйфория, которая сменяется легкой тревогой, а на въезде в пригород мне становится неуютно. Аккуратные домики, улицы с милыми кустиками и молодыми деревцами видятся мне картонными декорациями из фильмов ужасов, а редкие прохожие блеклыми тенями и даже призраками. Перевожу взгляд на Чада, и тот усмехается: — В лес потянуло? — Мне тут не нравится, — глух отвечаю я и вновь смотрю в окно. Тут все чужое, пугающее и уродливое. И я сама здесь не своя. Машина останавливается у родительского дома, и я зябко ежусь. Я тут словно не была несколько лет. — Наконец, мы дома, — мама выскакивает из машины, и папа спешно следует ее примеру. — Домой? — спрашивает Чад. Я расстегиваю ремень безопасности и выползаю на улицу под яркое солнце, которое видится мне огромной и яркой лампочкой. Озираюсь по сторонам и делаю шаг к калитке. Она скрипит под рукой папы, и я вздрагиваю, прижав руку к голове. — Я рядом, — Чад приобнимает меня, и от его близости и волчьего запаха паника затихает. — Что вы со мной сделали? — хрипло отзываюсь я. Мама трясущимися руками проворачивает ключ в замочной скважине и влетает в дом, папа за ней. Молча и в жутком беспокойстве. Мягко высвобождаюсь из объятий Чада и шагаю по дорожке, сжимая и разжимая кулаки. Тут безопасно, здесь живут мои родители, и это не чужой дом. Нахожу папу и маму в гостиной. Сидят на диване и медленно моргают, сипло выдыхая. — Это все не кошмар, да? — жалобно спрашивает мама. — Все как в тумане, Полли. Устало вщираю на Чада, который стоит на пороге, привалившись к косяку плечом. Выглядит посреди домашнего уюта полуголым дикарем. — Нет. Не кошмар. — А… Гер… — А вот он кошмар, — торопливо перебиваю маму. — Да. Кошмар. И, — вглядываюсь в глаза папы, — Сара на столе тоже кошмар. — Еще какой, — соглашается он, и лицо его заливает краска стыда. — Надо в церковь сходить! — мама подскакивает на ноги и опять садится. — Со Святым отцом переговорить. — В грехах покаяться? — хмыкает Чад, и швыряю в него подушкой. — Заткнись! — Понял, — он смеется и проходит через гостиную на кухню. — О, — тянет мама, провожая его отчаянными глазами, — мужья-братья-волки не кошмар? Или он все-таки один? — Трое нас, трое, — Чад беспардонно заглядывает в холодильник. — Лесоруб, Рыжий и Кислый. Крису не понравится, что он у нас Кислый, хотя и я не лесоруб. Это из-за моей бороды? И обиженно оглядывается на нас с бутылкой молока. — Да сейчас самое время поговорить о твоей бороде, — скрещиваю руки на груди. — Ты ее сам стрижешь? — Да, — он довольно ухмыляется и кривит губы, — или был сарказм? — Ага. — Но ты же в восторге от моей бороды? — В полном. — Вот и прекрасно, — он вскрывает бутылку и прикладывается к горлышку, а затем с проклятиями выплевывает молоко в раковину и вытирает губы. — Прокисло. — Мы в лес больше не вернемся, — шепчет мама, — там жутко, Полли. — Вам надо к нам набегами, — Чад полощет рот и отставляет бутылку, — постепенно иммунитет вырабатывать. — Нет, — испуганно отвечает мама, — там же Гер… — Это был кошмар, — сурово повторяю я. Мама всхлипывает и ныряет в объятия папы, который, похоже, еще не пришел в себя. Взгляд расфокусирован, лицо бледное, а на лбу испарина. Сажусь на журнальный столик, сцепив руки в замок на коленях. — Они на тебе, — встаю и шагаю к выходу, — глаз с них не спускай. — Эй! — восклицает Чад. — Что мне с ними делать?! — Самое время наладить отношения с потенциальными тещей и тестем, — я зло оборачиваюсь на него. — Ну если так, — отвечает он, приосанившись, — то я в деле. — Налажаешь, шкуру спущу. — А если преуспею, то потребую награды. — Я тебя предупредила, — повышаю голос, намекая, что сейчас не время для заигрываний. У двери он меня нагоняет и хватается за дверную ручку: — Ты же не надумала сбежать? — с ревностью всматривается в глаза. — Полли, я же тебя найду в любом случае. Лунная ниточка приведет к тебе, куда бы ты ни сбежала. Радужка его карих глаз вспыхивает желтым волчьим огнем, на который восторгом отзывается зверюга в моем подсознании. Наверное, в этом и был хитрый план: взбудоражить мохнатую сучку соблазнительным взглядом. — Чад, милый мой лесоруб, — пропускаю бороду сквозь пальцы, стискиваю его лицо в ладонях и глухо рычу, — у моих родителей мозги потекли. Мне бы их в чувство привести. Мое желание избавиться от тебя и от твоих братьев пока подождет. — Ты такая секси, когда злишься, — голос Чада понижается до бархатных интонаций, — и я тут подумал, что совсем не против поиграть с тобой в преследование и погоню. Это же, по сути, охота. Охота на самку, Полли. Это так заводит. Получает заслуженную пощечину. Если мои родители чудят в Лесу, то у Чада перемкнуло мозг в пригороде. — Мы поговорим с тобой об этом позже, ага? — дергаю его оскорбленную моську за бороду. Кивает, и я покидаю дом. Мне надо в церковь. Притащу к папе и маме священника и пусть он молитвами, беседами и прочей лабудой изгонит из их голов дурман зачарованного Леса. Глава 38. Оборотни вне системы В церкви меня накрывает. Перед глазами плывет, а крест над алтарем чернеет и растягивается. Приваливаюсь к скамье в приступе жуткой тошноты от сладковатого и мерзкого запаха, что забивает нос. Я тут незваная гостья, мне стоит бежать без оглядки. — Милостивый Боже! — кто покряхтывает рядом со мной. — Тебе же сюда нельзя. — С чего это вдруг? — отмахиваюсь от настырных рук. — Я сейчас еще потребую покаяния. — Дурная, что ли? С трудом фокусирую взгляд на морщинистом лице обеспокоенного Святого Отца. — Ну, как вам то, что вы видите? А-ррр-рр-р, — имитирую рык и с кашлем смеюсь. — Мудак старый. Ты тоже виноват. Нос бы тебе откусить. — Да выйди ты уже отсюда, — он мягко толкает меня к выходу. — Что ж ты себя так терзаешь? — Да не буду я тебе нос откусывать. Мои обещания игнорируют и выволакивают на крыльцо, где я делаю глубокий вдох и с кощунством грешницы, которую уже не спасти, орошаю ступени содержимым желудка. — Прошу прощения, Святой Отец, — вытираю губы. — Я не хотела. Меня жутко штормит. — И неудивительно, — протягивает платок. — Зачем явилась? — Родители… — Только не говори, что их обратили. — Герман до этого не дошел, но планы на мою мать явно вынашивал. Он же древний, падре, а все туда. К прелюбодеянию тянет. Он теперь, конечно, мой папка, но… фу же? — смотрю в бледное старческое лицо и жду поддержки. — Фу же, да? Ну? — Фу, — соглашается Святой Отец, и удовлетворенно прижимаю платок к губам. — Его было бы неплохо наказать. Как наказывают старых мерзких блудников? — Он ее насильно взял? Медленно моргаю и шепчу: — Это не грешно говорить про волчьи языки у дома божьего? — Грешно, дитя, — Святой Отец вздыхает, — но тебе все равно уже ничего не поможет и не навредит. Ты отвратила себя от Бога. — Так это я виновата? — Ну, в ином случае ты бы погибла. — В рай мне не попасть? — Как и в ад, — пожимает плечами. — А вот это обидно, между прочим. Чем я не угодила Сатане? — возмущенно охаю я. — Ладно на небеса не вознесусь, переживу как-нибудь, а чего меня в аду не ждут? — Ты вышла из системы координат божьей милости или немилости, когда приняла дар зверя, и вошла в другую. — В какую? — Да хрен его знает, — тихо выругивается Святой отец и смотрит на кусты цветущей розалии. — У меня нет ответа на этот вопрос. Вот так меня заочно выпнули из Рая и Ада, и как теперь быть? Выкинуть крестик, что был куплен после моего крещения? Как-то несправедливо тут все устроено. В небе пролетает стайка птиц, и прошу Святого Отца с родителями побеседовать, чтобы они пришли в себя, а он в ответ хвалит меня, какая я замечательная и заботливая дочь. А толку-то? Все равно в Рай не пустят. Через пять минут прогулочного шага Святой Отец начинает меня раздражать. Он молчит, ничего не говорит, нравоучениями не надоедает, а злит. Походка у него шаркающая, пахнет гадко, и морщины уродливые, а еще ко всему прочему вспоминаю, как он меня Чаду и Крису скормил и не защитил. Руки так и чешутся дать кулаком в его лицо и уши оторвать. — Это нормально. Я тебе не нравлюсь, а ты мне. — А я-то вам почему не нравлюсь? — Ты оборотень, и этим все сказано. — Не по своей воле, — цежу сквозь зубы. И замолкаем. Мне он и не должен нравиться. Я к нему пришла по необходимости, а не по большому желанию, но какой же у него мерзкий нос! Меня аж всю передергивает при взгляде на него. Заходим в дом, шагаем в гостиную, и удивленно крякаю. Родители сидят на диване связанные с кляпами во рту, а у окна стоит виноватый и растерянный Чад. — Какого черта? — спрашиваю я. Мама и папа зло мычат, а Чад кривится в улыбке: — Мамка твоя с ножом на папку кинулась и заявила, что в лес к Герману уйдет. А папка твой еще и с соседкой мутил, но не на столе, а… на чердаке. А он у тебя шалун. — Зря ты его оставила с родителями, — резюмирует Святой Отец. — Он же Альфа, в нем силен дух Леса. — Слишком силен, похоже, — берет с подоконника горшок с фиалкой и горделиво протягивает. Среди листочков замечаю пушистый и колючий росток ели. — Красота, да? — Иду можно поздравить с пенсией? — Святой Отец проходи к дивану и садится между неистово мычащими родителями. — Как она? — Вроде справляется, — Чад лениво пожимает плечами. — Внуков бы ей, чтобы отвлечься. — Горшок оставь, — Святой отец кивает на фиалку. — Да этому крепышу место в Лесу. — Пусть этот крепыш останется здесь, — строго заявляет Святой Отец. — Он будет полезен для родителей Полли. — Ясно, — Чад ставит горшок на стол. — Иммунитет будет вырабатывать. — Я бы запретил им с вами общаться, но это бесчеловечно лишать их дочери и внуков. — Каких внуков, Падре? — отвлекаюсь от рассматривания ногтей. Мама замолкает и возмущенно на меня оглядывается, зло закусив кляп. Без слов понимаю ее посыл: внуков ей да побольше. Вот прям "щас вынь и полож". Она уже устала ждать маленьких пупсиков, а раз снюхалась с тремя волками, то рожай, доча, и не выеживайся. Она только ради внуков и готова терпеть трех зятьев. — Оставьте нас. Вздыхаю и плетусь к лестнице, но в душе неиствует волчица, которая требует крови Святого Отца. Ему нельзя доверять! Вырвать бы ему глотку и залить его теплой и густой кровью ковер и паркет. Подозреваю, что он в свою очередь сдерживает в себе желание содрать с меня шкуру и сжечь в святом огне. Глава 39. Удивительное открытие Чад спит на кровати, а я, стоя у окна, наблюдаю за ним и вслушиваюсь в размеренное дыхание. Решил вздремнуть, пока Святой Отец приводит в чувство моих родителей. Раскинул руки и сладенько посапывает. Переворачивается на живот, обрастая шерстью, и ворчит волчьей пастью в подушку, дергая задними лапами, которые запутались в штанах. Освобождаю Чада от хлопковых пут, и его хвост глухо бьет по одеялу. Красивая зверюга, и меня тянет лечь рядом и заключить спящего волка в объятия, но я ограничиваюсь поглаживаниями по шерстистой спине. Он мой. Как и его братья. Именно сейчас я это осознала. Оставлю их, и жизнь трех оборотней окрасится в тоску по волчице, которая требует развалиться рядом и уткнуться носом в могучую звериную шею. Я этого тоже хочу, но не могу позволить, ведь я обижена. — У хвоста почеши, — сонно урчит Чад. Запуская ноготки в густую шерсть и скребу основание хвоста. Чад клокочет от удовольствия и вытягивает задние лапы. — О, да… Да… Чуть левее… Через минуту странных ласк он ложится на бок и косит на меня хитрые глаза: — Хочешь, тоже хвостик почешу? — Очень сомнительные прелюдии. — Давай, пока не попробуешь, ты не поймешь. — Только без приставаний. Ага? — Почему? — Во-первых, тут священник, во-вторых, это дом моих родителей, — терпеливо объясняю я. — И? — Хвост почесать дам, но не более. — Ложись, — милостиво ворчит Чад и горячо обещает. — Не буду я к тебе приставать. Мне самому здесь неуютно. Подозрительно прищурившись, стягиваю платье и через секунду лежу на одеяле настороженной волчицей, прижав уши. — Расслабься, Полли. — Это странно. Зачем я согласилась? — Тебе понравится. Зуб даю. Чад с хрустом костей садится, но в человека не обращается. Сидит на моей кровати чудищем, запускает когти в шерсть и ласково чешет волчью поясницу. По телу прокатывается волна мурашек, и я удивленно облизываю нос, прищурив глаза. Кажется, что каждая шерстинка на волчьем теле вздрагивает от игривых почесушек. Затем Чад массирует поясницу, осторожно обхватывает хвост и резким и уверенным движением дергает его на себя. Хруст, что вытягивает весь позвоночник, и я взвизгиваю от испуга, но тут же размякаю на кровати растаявшим желе. — Что вы тут… — звучит удивленный голос мамы. — Полли! Что он делает с твоим хвостом?! И только потом в страхе прикрывает рот, когда понимает, что на кровати сидит не человек, а мускулистое, мохнатое и клыкастое чудище. — Массаж, — навострив уши, отвечает Чад, и лапу с моего хвоста убирает. — Какие же вы… страшные, — шепчет мама, вглядываясь в морду Чада. — А борода твоя где? — Да вот она, — Чад сбрасывает шерсть и чешет бороду, и мама с красным лицом пятится и закрывает дверь. — Штаны надень! — я сползаю с кровати и торопливо облачаюсь в платье. — Чад! Ну, не принято у нас членами светить перед родственниками! — Да ей после Германа ничего не страшно. Разворачиваюсь к Чаду, который замирает, запустив в свои патлы пальцы. Он моргает и шепчет: — Это было лишним, да? — Это моя мама. Если я начну шутить про Иду сомнительные шутки? — меня начинает потряхивать от гнева. — Прости. Гнев сменяется удивлением. Раскаяние Чада искреннее и без лукавства. — Мне нравятся твои родители и я бы хотел с ними наладить отношения, но они такими оскорблениями в меня сегодня кидались! Блохастый кобель — самое безобидное. — Конечно, ты их связал, — застегиваю пуговки на платье. — Выбора не было. — Но ты все равно извинись. Чад обиженно натягивает штаны. — Простите! Я не хотел вас связывать, — обращается он к закрытой двери. — Но вы были очень агрессивными. — Да, я все понимаю, — глухо отвечает мама. — Ма, ты там подслушиваешь, что ли? — Глупости какие. Чад кивает, мол подслушивала, и я со вздохом выхожу из комнаты в коридор, а мама уже торопливо спускается по лестнице. — Ма! — Я просто беспокоилась, как бы вы там драку не устроили, — она суетливо оглядывается. — Ты ведь тоже сегодня не очень дружелюбная. Внизу у лестницы нас встречает Святой Отец, который вежливо просит оставить родителей, а то присутствие двух оборотней их будет нервировать. Пусть сначала привыкнут к елочке в горшке с фиалочкой, которая успела засохнуть за часовую беседу. — Визиты в Лес раз в месяц на несколько часов, через полгода можно будет на ночь остаться, но не раньше. — В Лес мы ни ногой, — мама фыркает и отворачивается. — Про ваши визиты схема такая же, Полли. И не стоит заявляться в гости всей стаей, хотя бы в первый год. Соседи умом тронутся, если сюда трое Альф заглянут, — равнодушно продолжает Святой Отец. — И, милая, — он касается моей руки, — ты теперь часть Леса. Со смертными придется минимизировать контакты. — Мы об этом позаботимся, — Чад приобнимает меня. — А если вздумает сбежать, вернем в Лес. — Но вы уж постарайтесь беготню не устраивать, — раздраженно отзывается Святой Отец и поджимает губы. — Ну, все, — мама подталкивает меня и Чада к двери, а голос у нее дрожит, — идите уже, а то, Полли, я тебя в подвале запру и на цепь посажу. Выталкивает на улицу и решительно захлопывает дверь. Через несколько секунд слышу приглушенные рыдания и успокаивающий бубнеж папы. — Но мы же можем по видеосвязи болтать? — я стучу кулаками по двери. — Да? По телефону? А, Святой Отец? Можем же? — Можете! — дверь распахивается, и я отшатываюсь от разъяренного священника, чье лицо перекосило от злобы. — Идите с миром! — А наш-то Святой Отец будет поспокойнее, — Чад тянет меня за руку к калитке. — Так он из ваших! — В каком смысле?! — охает Чад. — Хвост у него под сутаной! — Да ну? — Чад вскидывает бровь. — Я бы почуял. — Да хрена с два ты учуешь оборотня, который век провел в монашеском ордене без единой метаморфозы, — Святой Отец дрожит в ярости. — Я не поняла. А он в Рай попадет? Он же воцерковленный, — я в любопытстве делаю шаг к нему. — Так? Святой Отец закрывает дверь, и я намерена ворваться в дом и потребовать ответа на вопрос: что ждет воцерковленного оборотня после смерти? Однако Чад решительно уводит меня к калитке. — Во дела. В нашем лесу бегает оборотень в сутане! Охренеть! — Вот согласна! — возмущенно восклицаю я. — Он мне с самого начала показался очень подозрительным! Глава 40. Крылья страсти и усики любви Всю дорогу с Чадом возмущаемся на тему вероломства Святого Отца, который не соизволил раскрыться нам с волчьей стороны. Он предал каждого из нас и нашу семью. Замолкаю на полуслове и шепчу: — Мы с тобой, как женатики. — А это плохо? — Чад, вот нахрена вы влезли в мою палатку и меня трахнули? М? — Ты опять начинаешь? — Я хочу понять вашу мотивацию. Если я пойму Чада и Криса, то смогу простить их эгоистичность. К Эдвину у меня нет особых претензий. Он был девственником и ему простительны некоторые заскоки, а старшим братьям — нет. — Мотивация “увидели самку и отымели ее” тебя не устроит? — Нет. — Ну… Лицо у Чада сосредоточенное, напряженное, будто он разгадывает тайну Вселенной. — Серьезно? — я вскидываю бровь. — Ты можешь хотя бы постараться? — Короче, — Чад выдыхает и сдавленно говорит, — тем вечером, когда мы тебя увидели, ты… ослепила нас своей невероятной красотой. Мы позабыли об охоте, и сами оказались в ловушке твоего очарования. Ты в спальном мешке была как куколка прекрасной бабочки и… знаешь… мы были просто обязаны освободить твои крылья. Крылья страсти и усики любви. — Какие усики? — оторопев уточняю я. — У бабочек же есть усики. — Неожиданно. — Да, сам немного обескуражен. Такими темпами я начну стихи писать, хотя это больше Крису бы подошло. — Да, это он у вас по китайской порнухе тащится, — фыркаю с наигранной презрительностью. — Ну, картинки там огонь. Детализация впечатляет. — Да я вам эти картинки не прощу, — краснею и отворачиваюсь, — но даже там не было того, что вы сотворили со мной. — Думаешь, надо было по очереди? — лукаво интересуется Чад и хмыкает. — Я думаю, что трое мужиков для одной как-то многовато. Вместе или по очереди — не так важно. — Если Луна нарекла нас тебе, то ничего не многовато. В самый раз. Ей виднее. — Луна — это кусок камня в небе. Чего ей там виднее? — То что вполне справишься с тремя мужиками. И давай свернем разговор, а то у меня сейчас член штаны порвет. — Только о потрахушках и думаешь. — А о чем мне думать, когда ты рядом сидишь? — возмущенно рычит Чад. — Об усиках любви! — Так с них все и началось! Мне жарко и мне срочно требуется порция страстных объятий и жадных поцелуев. — Останови машину, — хрипло шепчу я. — Нет, я знаю, что ты задумала. Изнасиловать меня вздумала? — Чад кидает на меня беглый взгляд. — Может быть. — Нет. Тебя ждет ночь любви с тремя братьями после полнолуния. Все, нам надоел секс без обязательств, — Чад нервно постукивает пальцами по рулю. — У нас на тебя серьезные планы, а если они тебя не устраивают, то будем друзьями. — Ага, картинки под нос провокационные будет совать и завуалированную эротику читать? По-дружески? — зло и обиженно предполагаю я. — Да ты и без картинок на нас набросишься, — заносчиво отзывается Чад и поправляет член сквозь ткань штанов. — Вот что ты сейчас делаешь? Провоцируешь ведь? — Ничего подобного. — Да к черту тебя. Я воспринимаю отказ Чада пошалить в машине как личное оскорбление. Вот и проявляй после такого инициативу. — Никакой вам жаркой любви со мной. — Мы примем любое твое решение. Зло и шумно выдыхаю, чтобы донести до Чада, как я в нем разочарована. Это же было бы такое приключение — остановить машину посреди кустов в лесных сумерках, наброситься друг на друга и насладиться минутами близости один на один. Вот будь его братья тут, они бы меня поддержали. — Я понимаю, ты нервничаешь. Для обращенных первое полнолуние — это событие, — Чад примиряюще поглаживает меня по колену. — Все будет хорошо. Мы будем рядом. Деревья и кусты расступаются перед машиной, которая выныривает к поляне, на которой нас ждут Эдвин и Крис. Заходящее солнце окрашивает макушки сосен и елей в оранжевое свечение, а в груди у меня вскипают противоречивые чувства: мне и страшно, и любопытно. Что меня ждет при первом полнолунии? — Уф, — Крис открывает с моей стороны дверцу и принюхивается, — закинь в машину импотента и он будет готов к новым подвигам. — Но Чад мне все равно не дал! — рявкаю в его лицо. — Сначала усиками подразнил, — отталкиваю удивленного Криса и выскакиваю из машины, — а потом друзьями, говорит, будем. — Какими усиками? — Эдвин непонятливо хлопает ресницами.. — Усикам любви, — одергиваю подол платья. — Что мы тут делаем? — Будем ждать полнолуния, — Чад хлопает дверцей и потягивается. — Только ждать? — разворачиваюсь к нему и мой взгляд опускается на его член, чьи очертания под тканью штанов разгоняют бурлящую желанием кровь между ног. — Да, только ждать. — Крис, скажи ему! — вскидываю руку в сторону ухмыляющегося Чада. — Это не усики виноваты, — он вальяжно проходит мимо, — я ей хвост как следует помассировал. — Да про какие усики речь-то? — в любопытстве охает Эдвин. — У бабочки есть усики, так? — Чад приобнимает его и внимательно вглядывается в его лицо. — Так. — Вот. Про них и речь. — Вас нельзя без Криса в город отпускать, — Эдвин обеспокоенно щурится. — Да, я согласен, — Крис кивает. — Но я, если честно ожидал, что Чад обязательно кому-нибудь пальцы откусит. — Ты нормальный? И ты его отпустил? — в ужасе смотрю на него. — Я же вам не нянька. — Я хотел Святому Отцу пальцы отгрызть… Я взвизгиваю и торопливо, проглатывая половину слов, рассказываю про ту тайну, которую скрывает наш Святой Отец. — Охренеть, — Крис вскидывает брови. — А я знал, — Эдвин пожимает плечами. — Это же очевидно, нет? — В смысле очевидно? — Чад оглядывается на него. — Вы, правда, не знали? — Эдвин обескуражен, но и его братья удивлены не меньше. — Младшенький более внимателен к деталям, — раздается блеклый голос из теней. — Он нас теперь убьет? — шепчу и переглядываюсь с оборотнями. — Мы ведь знаем его тайну. — Да я бы не сказал, что это тайна, дитя, — из-за сосны выходит Святой Отец. — Будь я человеком, я бы обезумел здесь. — Вы серьезно не поняли, что он оборотень? — не унимается изумляться Эдвин. — По нему же видно. — Нет, — я качаю головой. Эдвин и Святой Отец смотрят друг другу в глаза, а потом переводят взгляды на меня, Чада и Криса. — Да видно же! — Эдвин указывает на Святого Отца. — Не-а, — Чад щурится и его глаза вспыхивают желтым. — Хотя… Нет. Не видно. — Что вас ждет после смерти? — задаю я вопрос, на который мне так и не ответил коллега лесного священника. — Рай. Я не дал волю зверю. Ни одной метаморфозы. Даже при первом полнолунии. Я заражен, но не сломлен, — Святой Отец мягко улыбается и спокойно продолжает. — И сегодня ждет еще одно испытание моей веры и воли. Близость трех Альф, обращенной и ее первое полнолуние либо толкнут меня к Богу, либо паду я в пропасть. — Тут ясно одно, — Крис кривится, — он безумен. — Я немного взбудоражен, — Святой Отец потирает руки. — Давно не испытывал этого волнения. Глава 41. Полли Сумеречная Ласточка — Если ты знал, что Святой Отец — оборотень, — Крис сидит на траве и жует стебелек, — то почему ты не удивлен? Мы же далеки от всех этих штучек с Церковью. — Ну… — Эдвин пожимает плечами, — а тебя не удивляет, что тебя зовут Кристиан? — А как это к делу относится? — Чад массирует голову и пятерней рассчетывает волосы. — Это же христианское имя. Буквально означает христианин, — брови Эдвина ползут на лоб. — Да, почему тебя это не удивляет? — Чад мастерски переводит стрелки на Криса, который с досадой выплевывает травинку. — Это же мама постаралась. — Я ее, кстати, отговаривал от этого имени, — вздыхает Святой Отец у ствола ели. — Но она заявила, что ей нравится, как оно звучит. — И она в курсе, что ты оборотень? — Крис с возмущением на него оглядывается. — Так я ее с детства знаю. — Вы не очень умные, да, мальчики? — я лежу чуть поодаль от братьев и приподнимаюсь на локтях. — Оборотни никогда не отличались умом и сообразительностью, — презрительно фыркает Святой Отец. — Да ты сам — оборотень! — рявкает Чад. — Сам себя тупым обозвал? — Будь я умным, то тут не стоял. Логично? Честно сказать, я и человеком не очень умным был. — Очень самокритично, — Крис падает на спину. — Ну, был бы умным, то мохнатая гадина меня бы не соблазнила, — Святой Отец отворачивается и зло хмурится. — Так, — я оживленно улыбаюсь, — с этого момента поподробнее. Вас соблазнила коварная волчица? — Это все в прошлом. — Вы ее любили? — Она меня обратила и сбежала, — Святой Отец приглаживает сутану на груди. — Она хотела, чтобы после обращения я в безумии убил своих братьев-монахов, а я приполз к ним весь в крови и потребовал меня запереть в подвале. Я человек веры, а не зверь. — Оборотень веры, — ехидно поправляю его я. — Не человек. — Мне так жаль, — печально охает Эдвин. — Потом эту суку убили и сожгли, — сухо и равнодушно добавляет Святой Отец, и Эдвин в ужасе смотрит на меня, будто я была участницей этой жуткой истории. — А стоило прикончить тебя, — Крис кривит губы. — Она младенца сожрала. — Тогда получила по заслугам, — вздыхает Чад, задумчиво почесывая бороду. Откровенность Святого Отца отзывается во мне тревогой, которая выражается в том, что я встаю и наматываю круги по поляне, поглядывая на темнеющее небо, а когда замечаю бледный бочок луны над кронами, то замираю. Меня трясет, между лопаток выступает холодная испарина. Душу терзает и волчий восторг, и ужас слабого человека перед неизбежным. Суставы неприятно тянет, во рту сухо, а глазные яблоки пульсируют болью. — Дай волю зверю, — шепчет Эдвин, и я перевожу взгляд на умиротворенного Святого Отца. И, в общем, да, оборотни действительно не очень умные, потому что во мне взбрыкивает упрямство: если Святой Отец решил сегодня не обращаться, то я его уделаю. — Полли, — недовольно тянет Чад, — если бы в волчицу не прыгала, был бы смысл посоревноваться со Святошей. — А, возможно, у тебя есть шанс одолеть Зверя, — Святой Отец широко улыбается. — Да дери тебя медведь! — Крис подскакивает на ноги и зло буравит его желтыми глазами, — ты нахрена ее провоцируешь? — Я в нее верю. — Зря ты пришел, — Крис раздается в плечах, обрастая шерстью. — Я не боюсь смерти. — Да кому ты нужен, — лицо Криса вытягивается волчью морду и он передергивает могучими плечами и скалится, разминая шею. — Мы тебе сейчас устроим настоящую борьбу со зверем. — О, буду премного благодарен. Мне нужен хороший вызов. Волна болезненной судороги проходит по телу, и с угрозой похрустывают кости. Мышцы каменеют под кожей. — Ты бы платье сняла, Полли, — ласково и нежно курлыкает Чад, и через секунду обращается в мускулистую и шерстистую образину, которая делает шаг к Святому Отцу. — Мы вытащим из тебя, Падре, волчонка. Когда Эдвин следует его примеру и чудовищем рычит в лицо невозмутимого Святого Отца, я оседаю на траву с выпученными глазами и стискиваю клочки травы пальцами, в суставы которых словно вонзили ржавые иглы. — Полли, прекращай! — рявкает на меня Крис. — Это бессмысленно! — Я тут решаю… что смысленно… — сдавленно кряхчу я, — а что бессмысленно. — Ласточка, хорошая моя, — Эдвин бесшумно шагает ко мне и присаживается передо мной на корточки, а затем влажным языком проходит по лбу, обхватив лицо когтистыми ладонями. — Зачем? Вскрикиваю от болезненной дрожи, и Эдвин сгребает меня в охапку. Его близость, густой волчий запах и биение сердца вызывают во мне сокращение мышц во всем теле. — Я справлюсь! — Да, дитя, ты человек, — хрипло шепчет Святой Отец, и Чад глухо и вибрирующе рычит. — Полли, это глупо! — Крис поворачивает ко мне морду. — Ты понапрасну себя терзаешь! — А я тебя не спрашиваю! — в неконтролируемой злобе клацаю зубами. Вскрикиваю. Каждый мускул, каждая клеточка моего тела вспыхивает и лопается болью. В глазах темнеет, и из мрака выныривает белый диск луны. Красивый, инфернальный и манящий. Мой вопль громким воем летит к небу, и платье трещит по швам. Вырываюсь из убаюкивающих объятий Эдвина на центр полянки, и Святой Отец, содрогаясь у лап Криса и Чада шипит: — Ты меня разочаровала. Мой обиженный звериный рев прокатывается по лесу, и братья с восторгом взирают на меня, навострив уши. — Ох, боже милостивый, — хрипит Святой Отец, — это то, что я и ожидал. — Ты довольно миленькая в платье, — Чад облизывает морду. Оглядываю когтистые пальцы, поросшие шерстью, мускулистые предплечья и задираю подол, под которым скрываются меховые ляжки. — Отвратительно! — морщу нос и облизываюсь. — Я как горилла волосатая! — Не волосатая, а пушистая, — влюбленно отзывается Эдвин. Смущаюсь от его восхищенного взгляда, и Святой Отец с криками падает на траву и переворачивается на спину. Верещит молитвы и просит у Господа сил не поддаться искушению. Чад, Крис и Эдвин вскидывают морду к небу и воют под ор Святого Отца, оповещая Лес, других оборотней и каждую зверушку и птичку, что Луна благословила Полли Сумеречную Ласточку. Я одобряю поэтичность второго имени яростным помахиванием хвоста. — Это не благословение, а проклятье, — рычит Святой Отец, выгнувшись в спине и запрокинув голову. — Ты просто завидуешь, — Чад фыркает и пружинистым шагом подходит ко мне. — Ты же моя красотуля. Я подозреваю, что смущенная оборотниха в порванном платье выглядит жутко и нелепо. — Да чему тут завидовать?! — руки и ноги Святого Отца вытягиваются в новой конвульсии. — Ее слабости?! — Его всю ночь так будет штормить? — в смятении почесываю шею. — Да! — с диким и болезненным азартом отзывается Святой Отец. — До самого рассвета! — Домой? — проникновенно шепчет Чад и со сладким намеком заглядывает в глаза. — Да как-то невежливо его бросать тут в одиночестве, — сажусь на траву и во все глаза смотрю на Святого Отца, — он так старается. Останемся и поддержим его борьбу. Братья разочарованно вздыхают, но я не намерена уходить. Вдруг перед самым рассветом Святой Отец даст слабину и обрастёт шерстью, и я не увижу оборотня в сутане. Я не могу пропустить такое зрелище! Глава 42. Борьба Святого Отца Сижу, вся такая мохнатая, красивая в порванном платье, а братья таскают мне лесных мышей, потому что им скучно слушать крики и молитвы Святого Отца. Похрустываю хвостиками, облизываюсь и всячески поддерживаю оборотня, что решил бороться с самим собой: — Ты справишься. Ты молодец! — Замолчи исчадье ада! — Прости, но в ад я не попаду, — закидываю очередную мышь в пасть. — Так сказал твой коллега. Нечленораздельно орет, катаясь по земле, прижав кулаки к вискам. — Милостивая Луна, — Чад выплевывает мертвую мышь на траву и морщит волчий нос. — Он мазохист. И убегает, прижав уши, в кусты. Не сказать, что я в восторге от воплей Святого Отца, но я думаю, что мое присутствие его вдохновляет на яростную борьбу. — Давай! Покажи этой зверюге, кто тут главный! — А ты садистка, — Чад с недовольным ворчанием выглядывает из кустов. — Почему? — Потому что от твоей поддержки ему еще хуже. — Правда? — навострив уши, обращаюсь к хрипящему Святому Отцу. — Мне уйти? — Нееее-ее-е-ееет! — воет он в траву. — Точно мазохист, — фыркает Чад и исчезает с шуршанием в кустах. — Давай, Падре! Рассвет скоро! Через полчаса ко мне подбегает Эдвин с зайцем, которого я безжалостно съедаю. Где-то на задворках разума трепещет человеческая брезгливость, но я жутко голодная, а сырая плоть очень сладкая, сочная, и даже шерстку приятно рвать клыками и жадно проглатывать. — Может, перекусишь? — протягиваю окровавленную лапку. — Нет? Опять орет, будто ему ноги ломают. Пожимаю плечами и похрустываю заячьими суставчиками. Я бы на месте человека пожалела его, но в шкуре оборотня я уважаю его решение противостоять Луне. Я вот не смогла. — Дай поцелую, — Эдвин тянется ко мне мордой и касается теплым языком носа. — А чего ты такой ласковый? — мягко стискиваю его бархатные уши под рев Святого Отца и вглядываюсь в влюбленные желтые глаза. — Я всегда такой, — он смущенно облизывается и шепчет. — Давай домой, а? Нам бы отпраздновать твое второе рождение. — И как же мы его отпразднуем? Волки же не краснеют, но ушки у Эдвина с внутренней стороны розовеют, и я щурюсь: — Ах ты, пушистый развратник, — сгребаю его в охапку и прижимаю к груди, как огромную ляльку. — Только об одном и думаешь. — Ну, ты такая красивая. Святой Отец как-то подозрительно затихает, но я слышу биение его сердца. — Эй! — рявкаю я. — Чего ты там замолчал? — Я устал кричать, — обессиленно хрипит Святой Отец и дрожит. — Убей меня, сжалься. — А вот нет! — из ночных теней выпрыгивает Крис и наскакивает передними лапами на его спину. — Ты мужик или как? Борись! Святой Отец вскрикивает, когда Крис перебирает лапами по лопаткам. — Оставь меня, окаянный! Но Крис с азартом всхрапывает и яростно облизывает бледное лицо, которое искажено гримасой боли. — Да только волчьих слюней ему не хватало для полного счастья, — с сомнением отзывается Эдвин в моих объятиях. — Ему же важна поддержка! — Хватит! — Святой Отец отпихивает от себя Криса, вскакивает на ноги и торопливо семенит прочь, сгорбившись и жалобно покряхтывая. — Ироды! — Нам тебя преследовать? — на всякий случай уточняю я. — Ну, знаешь, чтобы усилить эффект твоего противостояния. Святой Отец оглядывается и кивает. — Да ладно! — охает Эдвин. — Так, пупсик, — спускаю его на землю и решительно рву на мохнатой груди платье, — мы просто обязаны помочь Святому Отцу стать сильнее. Мы же друзья! Опускаюсь на четыре лапы, перетряхиваюсь и в наигранно злобном оскале рычу: — Беги, Падре! — Полли, — вздыхает Крис. — Мы планировали эту ночь с тобой провести! Святой Отец вздрагивает и прихрамывая ковыляет прочь в густые ночные тени, а я следую трусцой за ним, жутко и злобно порыкивая. — Это опасно, Полли, — со мной равняется Эдвин, — в тебе взыграет охотничий инстинкт и ты его сожрешь! А я уже в принципе не против вцепиться зубами в задницу Святого Отца. Или в левую руку, которая очень аппетитно помахивает и шевелит пальцами. — Это теперь и ее борьба, — едва слышно стенает Святой Отец. — Вот и выясним, кто она. Убийца или нет. — Полли, — шипит с другой стороны Крис. — Он тебя провоцирует. Гадаю, какие у Святого Отца уши на вкус. Наверное, очень приятно похрустывают хрящиками. — Все! — из-за сосны вылетает мохнатый безобразный Чад, хватает меня на лапы и рявкает. — Поиграли и довольно! Если с этими двумя твои женские фокусы сработали, то со мной — нет! — Пусти меня! — тянусь когтистыми лапами к Святому Отцу. — Он ведь сам хочет, чтобы я его съела! Чад перекидывает меня через плечо, и Падре разворачивается на пятках и угрюмо рявкает: — Пусти ее. Глаза в темноте вспыхивают желтым огнем, и я, извернувшись в лапах Чада голой девицей, выскальзываю из его захвата. Нагая делаю шаг к Святому Отцу, который испуганно взвизгивает, отворачивается, спрятав лицо в руках. Страх перед женщинами и смущение давят в нем зверя, ведь он дал обет безбрачия. Я не для того потратила несколько часов на его вопли и крики, чтобы он тут взял и обратился. — Уведите ее! Немедленно! — Да я сама уйду, — дефилирую мимо напряженных и молчаливых братьев. Когда под лапой Чада под уханье совы хрустит веточка, я со смехом срываюсь с места, прыгаю на четыре лапы и несусь сквозь кусты и заросли папоротника. Я вам, мальчики, без игр и погони не отдамся. Глава 43. Стойкие и рассудительные Альфы Позабыв об обещании, что после полнолуния у нас с Чадом, Крисом и Эдвином отношения будут строиться только на дружбе и довольно странных родственных связях, я игриво поскуливаю и подвываю, перескакивая кусты, кочки, камни и узловатые корни. А затем у ручья резко притормаживаю на четырех лапах, разворачиваюсь к братьям, которые слишком разогнались в погоне. Они друг в друга неуклюже врезаются и с недовольным ворчанием падают. — Я… я… — Что?! — рявкает Чад вскочив на лапы. — Оборотень, мать вашу! Оборотень! Волк! Зверюга мохнатая! — верещу я, осознавая весь ужас произошедшего. На секунду отвлекаюсь на то, чтобы полюбоваться удивленными волчьими мордами и продолжаю. — Это же какой-то ужас! — И очень миленький оборотень получился, — кряхтит Эдвин под Крисом. — Я должна это осознать, — встаю на ноги и хватаюсь за голову. — Я могу обращаться в волка… в монстра… я чуть Святого Отца не сожрала… У меня будто в голове расплавился предохранитель, который сдерживал панику. Конечно, паниковать поздновато, но я теперь чудовище и должна жить в лесу. А я еще я съела около трех десятков мышей и не поморщилась. — Полли, — ворчит Крис. — Тебе не понять! — взвизгиваю я. — Иди сюда, — Чад плюхается на пушистый зад и примиряюще помахивает хвостом. — Не хочу. — Тебе сложно? — Вы приставать начнете и все опять закончится развратом, — я капризно передергиваю плечами и скрещиваю руки на груди. — Если ты сама не захочешь… — начинает Крис. — Ага, вы сделаете так, чтобы я захотела, — нервно кусаю губы. — Как обычно вы это и проворачиваете. — Ну, а разве не в этом смысл? — Эдвин выползает из-под Криса и встряхивает ушами. — Заинтересовать самку… — Стоп, — тихо и серьезно отзывается Чад и вновь смотрит на меня. — Подойди, Полли. Пожалуйста. С сомнением выполняю его просьбу, потому что он впервые такой вежливый и милый. — Что? — Садись. Тут мох и травка. Мягко и приятно. — Это какой-то хитрый способ меня соблазнить? — Просто сядь и все. Не буду я тебя соблазнять. Крис с Эдвином тоже. Если начнут, я их покусаю. Крис в ответ с досадой фыркает, а Эдвин кротко и согласно кивает. Убираю волосы за уши и сажусь рядом с Чадом, обняв себя за колени. — А теперь расскажи о себе, о своей человеческой жизни, — тихо и ласково урчит Чад. — Будто кому-то из вас интересно. — Мне интересно, — обиженно отзывается Эдвин. — Не хочешь нам рассказывать, расскажи Лесу. Он благодарный слушатель, — Чад смотрит в темные тени кустов на противоположном берегу ручья. — Расскажи ему, чего ты лишилась. Опускаю подбородок на колени и вздыхаю. Сомнительный сеанс психотерапии, но почему бы не рассказать трем мохнатым эгоистам и их распрекрасному Лесу, как я жила и о чем мечтала. Да я и сама хочу вспомнить свою человеческую жизнь, будто боюсь, что к утру ее забуду. Начинаю с самых ранних воспоминаний с разбитыми коленками, упавшим мороженым в лужу и старым мишкой с одним глазом и заплаткой на пузе. Я плачу, ведая жестокому Лесу о первой любви, двойках, экзаменах и прочих важных моментах, которые остались в прошлом и теперь размазаны пылью в памяти. С громкими рыданиями кричу, что копила деньги, чтобы однажды уволиться и купить дом на колесах, а братья в волчьих шкурах жмутся ко мне, согревая теплом в предрассветной тьме. А потом мои вопли летят воем, и я вздрагивающей от скулежа и обессиленной волчицей падаю на траву. Хорошая у меня была жизнь и человеком я была неплохим. Не супер-женщиной, но я старалась жить по совести и не делать никому зла. Чад, Крис и Эдвин печально складывают на мою спину морду и облизываются, громко причмокивая. Чувствую ревность, которую они в себе старательно сдерживают. Да, мальчики, я не вылупилась посреди леса и у меня была своя жизнь до вас, которой вы не интересовались до этого момента. — Я бы с удовольствием съел твоего бывшего, — бурчание Криса вибрирует обидой. — Да женат он давно, — фыркаю я. — Из всех моих рыданий ты только про бывшего услышал? — Ты его до сих пор любишь? — с затаенным страхом спрашивает Эдвин. — Да? — Нет, — закрываю глаза. Братья облегченно выдыхают, и я сонно добавляю: — Но любила. Напрягаются, едва слышно подрывают, и под их недовольное урчание меня утягивает в тревожную дремоту. — Крис, давай мы все-таки ее бывшего того самого, — шепчет в темноте Эдвин. — Хорош, — сердито отзывается Чад. — Не будем мы никого того самого. Меня куда-то несут на руках. Чужие размеренные шаги меня ласково убаюкивают. — А что ты раскомандовался? — шипит Крис. — Ты бы ему пальцы отгрыз. — Это в прошлом, а мы в настоящем и будущем. — Ого, — одобрительно тянет Эдвин, — да ты сама рассудительность. — Ну да, я же почти женат. — И не ты один, — цедит Крис. — Да выключи ты уже свою ревность! Через некоторое время и приоткрываю один глаз. Я в машине, на заднем сидении, а на мне сверху посапывает Эдвин, периодически похлопывая хвостом по обивке. Зеваю и вновь проваливаюсь в сон. — Ты же моя сладкая дочурка. Сумеречная Ласточка! Гордость моя пушистая! — сухие и шершавые пальцы тискают меня за уши. — Ида! Чего рожа такая кислая?! — А я не твоя гордость? — Конечно, моя, — кряхтит голос Германа, — но обращенные дети всегда будут особенными. Не каждому из нас дано изменить человеческую суть. И тебе бы порадоваться, внуки у тебя будут с сильной кровью. Это тебе не вырожденка из какой-нибудь слабой стаи. Для тебя старался. — Ой да иди ты, па. Ага, ради меня он старался! Меня укладывают под одеяло, по очереди целуют в лоб, и сквозь дремоту удивляюсь самоотверженности братьев. Я чую запах их возбуждения, но не лезут, хотя сонная я бы не могла бы противостоять их желанию. Ох, мои милые и стойкие зайчики! Чтобы проверить их на прочность и решительность дать мне выспаться после полнолуния и истерики, сладенько зеваю, откидываю одеяло и переворачиваюсь на живот, пятой точкой кверху. Вот такая я коварная и бессовестная: издеваюсь над тремя мужиками. — Приятных снов, — Крис задергивает полог балдахина. Скрипит дверь, шаги затихают и я, поелозив лицом по подушке, засыпаю крепким сном, который радует меня яркими и теплыми грезами. Глава 44. Много любви — Полли, — ласковый и тихий голос Эдвина заныривает в сладкую дремоту, — какая ты соня, Ласточка. Почти сутки спишь. — Почему почти? — отвечает голос Криса. — Ровно сутки. — Зато когда она спит, она такая сладенькая, — где-то за радугами шепчет Чад. Недовольно ворчу, переворачиваюсь на живот и прячу голову под подушку. — Камень-ножницы-бумага? — сипло и сдавленно спрашивает Чад. — Давай, — соглашается Крис, и кто-то поглаживает меня по пояснице и попе. — Раз, два, три, — шелестит Чад, и Эдвин самодовольно и победоносно хмыкает. — Рыжему, как всегда, везет, — сердито шипит Крис. Теплые ладони скользят по спине, а трепетные губы покрывают плечи и лопатки неторопливыми поцелуями. — Может, вы нас оставите? — сердито шипит Эдвин. — Серьезно? — возмущенно охает Чад. — У нас на днях случился квартет в библиотеке. — Ситуация сейчас другая. Вы же не будете сидеть и смотреть? — Так-то он прав, — согласно отзывается Крис. — Немного по-извращенски. Сонная и вялая от сладкой неги я не совсем понимаю, о чем едва слышно спорят братья. Меня вновь уносят прочь сны в долины уютных грез, которые полны ласковых поцелуев рыжего ангела. — Полли… Руки неторопливо бегут по спине к пояснице. Таю под поцелуями, и со стоном выгибаюсь, откидывая подушку, под которой нечем дышать. — Моя любимая волчица. Мягкий и скользящий толчок, и Эдвин обвивает одной рукой грудь, а другой шею, влажно целуя в ухо. Он вжимается в бедра медленными нежными фрикциями, от которых меня накрывают теплые волны тягучего наслаждения, что вплетается в дремоту. Грезы покачиваются, искрят и вспыхивают оргазмом, и я с громким стоном окончательно просыпаюсь в объятиях вздрагивающего и мычащего в шею Эдвина. Чувствую в лоне трепет его экстаза, что наполняет меня густым и горячим семенем. Прерывистое дыхание щекочет кожу, гулкие удары сердца вторят моему сердцебиению, и я глупо улыбаюсь от очередного признания. — Возлюбленная. Эдвин с глухим стоном сползает с меня, но из объятий не выпускает. Неуклюже разворачиваюсь к нему лицом и хрипло спрашиваю, вглядываясь в его зеленые глаза: — Вы, что, на меня в камень-ножницы-бумага играли? — Да, — честно и с довольной улыбкой отвечает Эдвин. Высвобождаюсь из его рук и сажусь, прикрывая зевающий рот ладонью. — Ты обиделась? — Нет. Довольно интересный способ борьбы за самку, — массирую голову и спрыгиваю с кровати, отдернув полог балдахина. — Это не борьба была, — выглядывает Эдвин. Опять зеваю и скрываюсь в ванной комнате. Борьба не борьба, а пробуждение было приятным. И признание в любви меня тоже очень порадовало и дополнило физическое удовольствие тонким трепетом волчьей души. Стою под теплым душем и сзади требовательно прижимается Крис, скользнув руками по груди в мыльной пене: — Доброе утро. — Доброе… И охаю от резкого и глубокого толчка. Покачнувшись под решительным напором Криса, упираюсь ладонями о влажный кафель. От несдержанных рывков раздаются громкие шлепки, и они становятся громче и яростнее. Я вскрикиваю под шум воды, и Крис ныряет рукой между моих бедер и круговыми движениями трет клитор, который отзывается на грубую ласку острой искрой оргазма. Он пронзает мышцы, пробивает позвоночник и вылетает стоном. В следующее мгновение я откашливаюсь и отфыркиваюсь от воды, что затекла в рот, а Крис с рыком вдавливает меня в кафель, извергая в глубины моего тела потоки спермы. — Крис, засранец! — недовольно бубню я. — Полегче! Он молча разворачивает к себе лицом и жадно целует, вцепившись во влажные волосы. — Соскучился, — игриво теребит за сосок, отпрянув, и так же внезапно, как явился, покидает меня, оставит после себя влажные следы и лужицы. Соскучились не только Крис и Эдвин, но и Чад, который встречает меня в спальне, когда я выхожу из ванной комнаты. Он ураганом накидывается, сдирает полотенце и швыряет на матрас. — Да дайте мне хоть передохнуть! — я возмущенно отползаю к противоположному краю кровати. — Сутки спала, — Чад неуклюже сбрасывает к ногам штаны, хватает меня за лодыжки и со смехом подтягивает к себе. — Отдохнула. Скосив взгляд на его восставший член, сглатываю: — Может, не надо? — Надо. Наваливается, решительно подмяв меня под себя, и впивается в губы. И на третьего брата мое тело отзывается желанием, которое меня обескураживает, и я удивленно гляжу на него, кое-как отпихнув ладошкой его лицо. Недовольно рыкнув, опять въедается в губы, и я с каким-то утробным мычанием принимаю его в себя и ногтями царапаю спину. И опять из меня летят вопли сладострастия, а тело терзают судороги оргазма. Воодушевленно отвечаю на влажные голодные поцелуи, трусь щекой о жесткую бороду и наслаждаюсь крепкими и удушающими объятиями. — Хорошо, что четвертого нет, — хриплю я, когда Чад вспотевший и удовлетворенный откатывается от меня. — Твоя правда, — он закидывает руки за голову и закрывает глаза. — И троих многовато… — А я тебе говорила! — Если по очереди, — заканчивает фразу Чад и усмехается, шлепнув меня по бедру. — Что так, что эдак много. — Ути, страдалица. Мы вот по одному разу кончили, а ты три. Ты в выигрыше. Чад потягивается и встает, бесстыдно почесывая пах. — Тебе надо позавтракать, и у нас есть для тебя сюрприз. — Какой? — я заинтересованно приподнимаюсь на локтях. — Увидишь, — он подмигивает и энергично шагает прочь, подхватив штаны с пола. Провожаю его взглядом, любуясь аппетитной задницей, и с азартом кидаюсь к шкафу. Люблю сюрпризы! И очень любопытно, чем решили меня удивить братья, кроме своей любвеобильности и наглости. Глава 45. Сюрприз — Не торопись ты так, — Эдвин смеется, наблюдая за тем, как жадно поедаю сосиску и запиваю ее кофе без сахара. — Может, вы хотя бы намекнете, что за сюрприз? — бубню я с набитым ртом. — Нетерпеливость женщине не к лицу, — Ида кривит губы и прикладывается к чашке, оттопырив мизинец. Похоже, мать семейства не очень рада тому сюрпризу, который приготовили ее сыновья. Я чувствую ее недовольство, и она очень старается его в себе сдержать. Проглотив последний кусок омлета, чинно вытираю рот салфеткой и встаю: — Я готова к сюрпризу. — Тогда идем, — братья покидают стол, и я в большом волнении семеню за ними. Они выводят меня на крыльцо, на котором я замираю изумленной и бледной статуей. Во дворе у ворот стоит белый и новенький автодом, на который я в свое время пускала слюни, просматривая каталоги с фургонами, кемперами и трейлерами. Я растерянно оглядываюсь на братьев, и Чад с улыбкой мне кивает, мол иди и рассмотри поближе, а я боюсь. Моя большая мечта стала явью, и это меня обескураживает до онемения. — Смелее, — Эдвин со смехом тащит меня к фургону. Через несколько секунд он с легкостью открывает боковую дверцу, сдвинув ее в сторону и ласково толкает в спину. — Ну же. Я завороженной тенью юркаю внутрь и с икотой испуга делаю несколько шагов, несмело озираясь: маленькая кухонная зона с обеденным столом, тесная душевая кабинка с унитазом за ширмой, диванчик, что, вероятно, раскладывается, и второе спальное место над кабиной водителя. Сижу несколько минут за столом и выхожу к братьям, которые ждут от меня восторга, а не молчания. — Ну? — не выдерживает Крис. — А что мне с ним делать? — сипло спрашиваю я. — Даже не знаю, — хмыкает Чад, — а что ты планировала сделать, когда хотела себе купить дом на колесах? — Путешествовать, — тихо отвечаю я, сглатываю ком слез. — Вот и ответ, — Крис приобнимает меня за плечи и заглядывает в лицо, — я против того, чтобы отпускать тебя одну, но мы же должны тебе доверять. — Одну? — недоверчиво переспрашиваю я. — Нас же в твоих планах не было, — он щелкает меня по носу. — Да и нам тут неплохо. — Но я был бы не против составить тебе компанию, — шепчет Эдвин. — Не-а, — Чад качает головой. — Пусть покатается и поймет, что сердце ее тут. — А если нет? — Эдвин обеспокоенно переводит на меня взгляд. — Уедет и не вернется? — Тогда это будет ее решением, — замечаю в глазах Криса тень тревоги, — я тоже за то, чтобы запереть ее и никуда не выпускать, но будем уважать свободолюбие ее зверя. — Но ведь… — Эдвин хочет еще что-то сказать и замолкает под мрачным взглядом Чада. Мягко вывернувшись из объятий Криса, отхожу в сторонку и смотрю на фургон, нервно стискивая в пальцах подол платья. Затем я перевожу взгляд на братьев и спрашиваю: — А куда мне ехать? — Ты не планировала маршрут? — удивленно вскидывает бровь Чад. — Ну… — неловко пожимаю плечами. — Нет. Эдвин забирается в кабину водителя, через минуту выскакивает из нее с картой, сложенной в плотный прямоугольник, и с улыбкой протягивает ее мне. — Спасибо. Нерешительно прижимаю карту к груди и хлопаю ресницами. Хороший сюрприз, и он меня ударил обухом по голове и вытряс все мысли. Без понятия, куда мне направиться, да и желания особого нет, но если сейчас об этом скажу, то обижу братьев и признаю, что мечта моя и мечтой вовсе не была. — Полли… — Крис щелкает пальцами перед лицом. — Чего зависла? — Одна никуда не поеду. — Почему? — Боюсь. — Чего? Ты же оборотень. Это тебя должны бояться, — Крис пробегает пальцами по щеке, — особенно в платье. — Я могу составить компанию, — воодушевленно заявляет Эдвин. — И маршрут я тоже продумаю. — Вчетвером или никуда не едем, — встряхиваю волосами и уверенно шагаю к крыльцу. — Вот так. — Да тесновато там нам всем будет, Полли, — Чад задумчиво пропускает бороду сквозь пальцы. — Решили от меня избавиться? — я сердито оглядываюсь на него. — Ага, уеду, а вы себе новых сучек найдете, ведь со старой уже наигрались? — Что? — брови Криса медленно ползут на лоб. — Только и ждете, чтобы ваша нареченная покинула вас, чтобы вы, кобели, побежали к другим волчицам. Я понимаю, что несу полную глупость, но остановиться не могу. Во мне взыграла беспричинная ревность, которая говорит, что оставлять братьев в лесу без моего присмотра — плохая идея. Притащат очередную Бесправницу, снюхаются с какой-нибудь очаровательной волчицей, которая вздумает увести у меня моих Альф, или интрижку заведут с кем-нибудь из смертных девиц, что встретят в лесу. Они же члены свои в штанах не удержат! Поэтому если я и поеду на встречу к приключениям, то только с ними, потому что у меня к ним нет доверия. Вон как глазки блестят, когда друг с другом переглядываются. Вот нужно мне сидеть где-нибудь у горного озера и гадать, с кем они и что делают. — Это, знаешь ли, Полли, оскорбительно, — Крис приглаживает волосы пятерней, — обвинять нас в неверности. — Да, это нам стоит беспокоиться, — согласно кивает Чад. — Ты ведь разговор с родителями завела о четвертом. — Что?! — рявкает Эдвин и сжимает кулаки с утробным рычанием, — я этого четвертого сожру с потрохами, вздумаешь привезти его сюда! На твоих глазах! По кусочку буду откусывать под его крики! — О, — я зло усмехаюсь, — никого я сюда не притащу! Вы даже не узнаете, был ли четвертый, пятый или шестой! Или седьмой! — Все, — Чад шагает ко мне, вырывает из рук карту и рвет на мелкие клочки. — Никуда не едешь! Ишь как разогналась на семерых! Королева групповух! — Ну и не поеду никуда! — в ярости смотрю в глаза Чада. — Вы не избавитесь от меня ни под какими предлогами! — А я говорила, что идея плохая, — мимо проплывает Ида. — Но кто меня слушает. — Хорошая идея! — взвизгиваю я. — Отличный сюрприз! Мне нравится, но никуда не поеду! — Да никто тебя не заставляет, — Крис тихо смеется. — Хорошо, поехали вчетвером. Ида удивленно оглядывается и шипит: — А лес на кого оставите? — На тебя и на деда, мамуль, — Эдвин виснет на ее плечах. — Правда? — смотрю в решительные глаза Криса. — Вчетвером? — Только успокойся, — он ласково улыбается. В груди тепло от его улыбки, и я кидаюсь в его объятия, а потом отстраняюсь и говорю: — Но я и лес особо не знаю, чтобы его сейчас покинуть. Вы так экскурсию мне и не провели. — Ты ищешь отговорки, чтобы остаться? — самодовольно ухмыляется Чад. — Так, зайчики, — по ступеням спускается Герман, — разорались вы тут и почем зря. Он ковыляет к фургону, неуклюже забирается в кабину, и через секунду урчит мотор. Мы с открытыми ртами наблюдаем, как ворота бесшумно отворяются, и мой сюрприз выезжает со двора. — Надоели вы мне! — с хриплым хохотом кричит Герман. — Житья старику никакого не даете! Ариведерчи! — Папа! — вопит Ида, и ворота закрываются. — Он угнал мой фургон, — ошарашенно шепчу я. — Вот же подлец. Глава 46. Испуганное чудовище Выходка Германа удивила всех. Особенно Иду, которая восприняла побег отца как личное оскорбление. Вроде бы уже не девочка, нуждающаяся в заботе родителей, а расплакалась, как ребенок малый. Сыновья пытались ее успокоить, а она убежала и заперлась в комнате. Но потом обиделась и я, когда через неделю на завтрак заглянул Святой Отец, который вновь нацепил на себя маску невозмутимого смертного, и заявил, что Герман и родителей моих соблазнил на веселые приключения втроем. Сижу с чашкой ромашкового отвара за столом, а оборотень в сутане мило улыбается и ковыряется чайной десертной ложкой в шарлотке из диких лесных груш. — В каком смысле они втроем уехали? — сипло переспрашиваю я. — Куда? — Если бы я знал, я бы к вам в гости не заглянул, Полли, — Святой Отец еще шире улыбается. — Он их выкрал? — тихо уточняю я. — Соседи сказали, что они добровольно садились в белый фургон и были весьма воодушевлены. — Дайте мне телефон! Немедленно! — взвизгиваю я и ставлю с громким стуком чашку. — Ты в своих родителей пошла, — в ярости шипит Ида. — В каком смысле?! — возмущенно охаю я. Чад, Крис и Эдвин молча слушают нас и наслаждаются десертом с меланхоличными лицами, но я чувствую их затаенное любопытство. — Они уж точно не по грибы с моим отцом поехали, — Ида с едкой усмешкой откидывается на спинку стула. — А куда церковь смотрела? Оборотень похищает двух смертных! — я сердито отмахиваюсь от Иды, с досадой уставившись на Святого Отца. — Он же на попечении Иды, — тот отправляет кусочек шарлотки в рот. — К ней все вопросы. — Так, — я встаю и опираюсь о стол руками, — дайте мне телефон. — Тут сеть не ловит, — Эдвин смахивает крошки со стола, — только на окраине леса. — Тогда поехали на окраину леса, — зло шагаю к дверям. — Ваш Герман втянет же их во всякое. — Не говори так о свое отце, — Ида глумливо смеется, — сестренка. — Ма, — вздыхает Крис и вместе с братьями следует за мной, — полегче. Через полчаса Чад вывозит нас на шоссе и паркуется на обочине. Я выскакиваю из салона и торопливо на память набираю номер матери, которая отвечает мне не сразу. Совсем не сразу — после десятого вызова. — Полли… — Где вы?! — кричу я в трубку. — Вы живы?! Глупый вопрос, конечно. Герман вряд ли их сожрет, он поступит куда изощреннее и отвратительнее. — Живы… — попискивает мама. — Полли… Тут такое дело… — Какое?! — рычу я. — Такое, что у твоей мамочки теперь два мужа, — хрипло ржет конем Герман в трубку. Мама на фоне глупо хихикает, а меня пробирает дрожь ужаса. — Какого хрена, Герман?! — Не Герман, а папа, — тот кряхтит и кого чмокает. — И это любовь, доча. Тебе ли не знать. — Ребрышек не было, вот тебе курица, — раздается приглушенный голос отца. — Папа! Папа! Папа! — Да не ори ты так, — шипит Герман и спокойно обращается к кому-то на стороне, — наша дочь хочет с тобой поговорить. — Полли? — А у тебя есть еще одна дочь? — Нет. Я пинаю грязную обертку, что валяется на земле, и так крепко сжимаю смартфон, что он тихо поскрипывает в моих пальцах. — Полли, — звучит наигранно веселый голос отца. — Какого хрена, папа?! — Не тебе нас осуждать, — тихо и сердито отвечает он. — Вы там совсем крышей потекли?! — Будь с ней построже, — Герман на фоне чем-то хрустит, — совсем распоясалась в таком тоне разговаривать с родителями. — Мама любит Германа, а мы любим твою маму. Все просто. Истерично смеюсь, потому что “любим” звучит очень двусмысленно в сложившейся ситуации. — И у нас небольшой отпуск, — воркует мама. — Да вы только недавно были в отпуске, — растерянно отвечаю я. — Ма, что ты творишь? — А ты? — Я? — охаю и рявкаю. — Ма, я не виновата, что мне Луна нарекла трех мужиков! Меня, можно сказать, принудили к любви! А у тебя какое оправдание? — Для любви не нужны оправдания, — обиженно заявляет мама и бросает трубку. Обескураженно смотрю на пустое шоссе, что змеей ползет под солнцем к горизонту, и не знаю, как реагировать. Я хочу кричать, топать ногами и кинуться на поиски родителей и Германа, чтобы вырвать его старый кадык или сломать его морщинистую шею. Братья у машины о чем-то живо перешептываются. Наверное, о том, какая мать у меня шлюха и идиотка. Я в ярости разворачиваюсь в их сторону на пятках, и они замолкают. — Что? — скрежещу зубами. — Говорите! В лицо, а не за спиной. — Мы тут гадаем, — Эдвин широко улыбается, — кто из нас будет отцом. — Кому? — я непонятливо моргаю. — Ты беременна, Полли, — Чад распускает волосы и вновь собирает их в пучок. — Твой запах изменился, — Крис небрежно облокачивается о капот машины. Молча оглядываю восторженных братьев и в испуге обнюхиваю подмышки. Ничего подозрительного и странного в легком и солоноватом запахе не чую. — Пахну, как обычно, — безапелляционно заявляю я, а у самой коленки дрожат. — Нет, — качает головой Крис. — Иначе. И твоя ставка — от кого? — Откуда я могу знать? — машинально хватаюсь за плоский живот. — Ну ты же мать, — Чад с ожиданием взирает на меня. — Я? — Да вашу ж мать через колено медведя, — бледная и в холодном поту отворачиваюсь от братьев и опять набираю номер мамы. А кому мне еще звонить? Почему я не подумала, что от веселья по всем углам замка я могу залететь? — Хочешь извиниться? — с толикой высокомерия отвечает мама на мой звонок. — Ма… — Я слушаю. — Мы все слушаем, — кряхтит Герман. — Очень внимательно. — Дед, — меня сзади обнимает Эдвин, прижавшись щекой к ладони, что держит телефон, — прадедом будешь. — Мальчик? — Герман самодовольно причмокивает. — И от кого? — Да я откуда знаю? — повышаю голос. — Ты же мать, — фыркает Герман, и уши закладывает от визга мамы. — Господи! Это случилось! Я стану бабушкой! Бабушкой! Боже, ты услышал мои молитвы! — К старухе Джун загляните, — скучающе зевает Герман, — и я ставлю на рыжего. Он самый пронырливый. Никогда мне не нравился. — Я тебя тоже люблю, дедуль, — с досадой бурчит Эдвин, и я опять слышу гудки. — Да сто процентов, я папка, — Чад самоуверенно смеется, а Крис ревниво фыркает. — Дед сказал, что я, — Эдвин улыбается братьям во все тридцать два зуба. — Да много твой дед знает! Тихонько отхожу в сторонку и прижимаю кулаки ко лбу. Я только смирилась, что я оборотень, а теперь я еще и беременный оборотень, который родит нового оборотня, а он своих оборотней потом нарожает. Вместо одного клыкастого чудовища будет куча маленьких и больших чудовищ! Оборачиваюсь через плечо на братьев. Милостивая Луна, да я с ними же целую стаю рожу с их аппетитами! Зря я отказалась от идеи уехать на фургоне в далекие края. Как мне страшно! Я ведь не готова быть матерью! — Ну, что ты опять? — Чад шагает ко мне и заключает в объятия. — Все же хорошо. — Я боюсь, — бубню в его грудь. — Чего тебе бояться с тремя нареченными, Полли? — Кучу детей, например, — хрипло шепчу я. — По двое от каждого и это уже шесть! — Мне нравятся твои планы на шестерых, — меня к себе увлекает посмеивающийся Крис. — А я трех всегда хотел, — задумчиво заявляет Эдвин. — Каждому по трое… — обреченно всхлипываю я. — Девять… Меня усаживают в салон, вытирают слезы и обещают, что все будет хорошо, а я в мыслях укачиваю по очереди орущих карапузов с хвостами и ушами. Пока занята одним, остальные расползаются в стороны. — Полли, что ты паникуешь раньше времени? — Эдвин притягивает к себе и сгребает в объятия. — Ласточка, ты будешь замечательной мамой. Глава 47. Старуха Джун Джун, щуплая и сгорбленная старушонка с белыми лохмами до пят, обнюхивает меня со всех сторон, прикладывает ухо к животу и даже зачем-то жует волос, который бесцеремонно вырвала у меня с макушки. Мне жутковато в ее тесной хижине, стены которой увешаны пучками трав, высушенными лапками зверушек и гроздьями черепушек мелких пташек. Тут пахнет полынью и смертью, а еще сама Джун голая и совершенно не стесняется своей обвисшей груди и тощей задницы. Впрочем, и братья тоже не особо смущены. — Ну? — Чад хмурится. — Кто отец? — Ишь ты, — Джун фыркает на него, — не знаю. — Мальчик или девочка? — спрашивает Эдвин. — Не знаю! — рявкает джун и возвращается к внимательному изучению моих ладоней. — Суки-обращенные большая редкость. — А можно меня сукой не называть? — жалобно прошу я, когда она проводит языком по правой ладони. — А как называть? — он цепко вглядывается в глаза и причмокивает. — Сука ты и, надо сказать, сук таких еще поискать надо. — Это высшая похвала, Полли, — Крис касается грозди черепушек. — Она тебя не оскорбляет. — И кобели у меня замечательные, да? — я натянуто улыбаюсь Джун. Крис оскорбленно оглядывается, и я тычу в его сторону пальцем: — Ага! Попался! Если я сука, то вы кобели! Не нравится? Вот и мне не нравится! — я обиженно вытираю обслюнявленную старухой ладонь о подол платья. — Я не сука. — Сука, — посмеивается Джун и ковыляет в темный угол, в котором навалено куча всякого хлама, — и три забавных кобелька. В мире животных, честное слово, но Джун, похоже, не переубедишь, как не старайся. Для нее звериная часть важнее человеческой. — Вот теперь я согласен, что звучит как-то не очень, — Эдвин фыркает. — Пошло и оскорбительно. Старуха Джун копается минуту в куче хлама и пыхтит, хитрой обвязывая белый камушек толстой и грубой нитью. — Ты нам так и не скажешь, кто отец? — Чад с некоторой обидой смотрит на ее седой затылок. — Знаете, мальчики, — я разворачиваюсь к ним и скрещиваю руки на груди, — каждый из вас отец, раз вы все мои нареченные. — Но… — начинает Эдвин. — Никаких но, — я обвожу братьев строгим взглядом. — Вы все папы и больше не потерплю разговоров с догадками. Они не решаются со мной спорить, и я вижу в их глазах несогласие, но будто меня оно волнует. Ну, вот так сложилось, дорогие, вас трое, и каждого из вас будут называть папой вне зависимости от того, чье семя дало жизнь волчонку. — Да, милая, не давай им спуска, — Джун опять стоит передо мной и вешает на шею амулет из белого камня. — Будь построже. — Что это? — Честно? — Джун немигая смотрит мне в лицо. — Да, было бы неплохо, — медленно киваю и мне не по себе от взгляда старой волчицы. — Обычная висюлька для красоты, — она с жутким хрустом встает на четыре лапы, обрастая седой шерстью, — но для остальных это оберег для беременных. Старым оборотням не пристало жить в свое удовольствие и без обязанностей. Вот меня с какого перепугу определили черт пойми в кого, и все беременяхи ко мне толпой ходят. Она устало падает на шерстистый бок и тяжело вздыхая закрывает глаза: — И зачем оборотням обереги и от чего? Хороший вопрос, на который у меня нет ответа, на амулет мне нравится своей простотой и лаконичностью, и хочу отблагодарить старую волчицу, поэтому гоню братьев на охоту и требую с каждого по дюжине мертвых мышей. Сижу рядом с задремавшей волчицей по-турецки и глажу ее, почесываю щеки и за ушами, разглядывая ее загадочные сборы трав и черепушки. Возможно, они тут висят для антуража и атмосферы, которая должна впечатлить других оборотней, но меня лично весь ведьмовской интерьер забавляет. Тоже в старости уйду жить в хижину и буду играть для гостей роль ведуньи и чаровницы. — Сколько вам лет? — тихо спрашиваю я Джун. — Столько не живут, — она в ответ морщит нос. — Если я заявлю, что видела первого оборотня и придумаю сказку, как он появился на свет, то мне поверят, — А вы его видели? — Нет. — А ваши предположения, откуда вы взялись? — Кто считает, что в лес явилась женщина, — Джун вытягивает лапы и зевает, — соблазнила волка и понесла. — Отвратительно, — подытоживаю я, скривив губы. — Мало то что она со зверем пошалила, так потом и ее дети устроили между собой инцест? — Мы можем поговорить о человеческой религии, где отпрыски одной пары тоже переженились друг на дружке, — приоткрывает и косит на меня глаза. — Но есть и другая теория. В лес пришли смертные, убили лесного бога, съели его и стали первыми оборотнями. — Да, лучше без инцеста, — я благосклонно принимаю второй вариант. — Он все портит в вашей сказке, хотя и тетка, соблазнившая волка тоже немного напрягает. Пропускаю шерсть на ее холку сквозь пальцы и веду ладонью по спине. Джун довольно и благодарно покряхтывает под моей рукой — Мальчик, — шепчет Джун, — и от бородатого. — Я же сказала, — потрепав ее за ухо, наклоняюсь. — Они все отцы. — Мало ли, — она усмехается, — вдруг тебе самой было любопытно, но я все равно набрехала. Через десять минут, накормив мышами мохнатую старушку, я массирую ее опухшие лапы, предлагаю ей помощь по уборке. — Да оставь ты уже меня, — она глухо и тягостно порыкивает. — Чего такая приставучая? — Вам же одиноко. — Мне было хорошо, пока ты не пришла вся такая сердобольная. Уходи! Старики все вредные и никогда не признаются, что им одиноко и тоскливо. Любят они хорохориться, а потом угоняют фургоны и соблазняют чужих родителей на глупости и сомнительный отпуск втроем. — Пошли, — Чад увлекает меня к выходу, — желания старших надо уважать, Полли. Джун на прощание ворчит, что я нарожаю таких же надоедливых и наглых волчат, которые будут приставать ко всем подряд. Интонации у нее недовольные, сердитые, но хвост говорит об обратном: он слабо бьет по дощатому полу. — Я к вам еще загляну, — обещаю я и меня требовательно тащат к машине. Эпилог Герман оказался прав. Первенца мне заделал Эдвин. Я родила почти его копию — рыжего, кучерявого пацана, но вот истериками он пошел в меня. Чарли криками, воем, поскуливанием вымотал не только меня, но и своих отцов с бабушкой, у которой прибавилось несколько седых волосков. Когда он жадно присосался к моей груди, я поняла, что я не против второго ребенка. Топкая любовь к розовощекому младенцу вымыла из меня страх перед детьми. Они ведь такие сладенькие! Особенно, когда внезапно при кормлении обращаются в волчат и кусают за сосок. Глаза аж искрят любовью и счастьем! К двум годам Чарли братья меня вновь обрадовали новостью, что у меня изменился запах, а через девять месяцев дала жизнь молчаливой и суровой девочке со светлым пушком на голове. По тому, как Айрис поджимала и кривила губы в обидах и злости, стало ясно — она дочь Криса. Третья крошка, погодка Айрис, чернявая и любознательная Камила явно была от Чада. После ее рождения было решено взять перерыв в детях, потому что мы все устали от капризов, вечного контроля и недосыпа, но в одну из ночей Чад забылся и кончил в меня. Понадеялись, что пронесет, но не пронесло, и был рожден Оскар. — Мне детей хватит, — заявил тогда Эдвин. — Я уже устал. Но через год я подарила им пупсика Джека с бровями Криса, а после рыжеволосую Дебру. — Дорогие мои, остановитесь на шестерых! — однажды взвыла Ида. — Я вас прошу! Мы очень старались остановиться, но Гвен, Джули и Эрл были иного мнения. Мрачный замок на утесе посреди леса над шумной рекой превратился в детский сад, в который однажды заявился Герман и обвинил нас в том, что мы неправильно воспитываем его правнуков, но раз он теперь здесь, то мы спасены. Он всем покажет, какой он супер-дед. Что касается моих родителей, то их эксперименты и якобы любовь с Германом продлились несколько месяцев, после которых они вернулись в пригород и сделали вид, что не было никакого сомнительного отпуска со стариком в фургоне. Я не знаю, кто был инициатором их разрыва, но подозреваю в ветрености именно морщинистого ловеласа, который неизвестно где шлялся несколько лет, но он сказал, что это моя дура-мать настояла на том, чтобы он прекратить “нездоровые” отношения. Три раза “ха”, потому что эти “нездоровые” отношения возобновились, как только Герман пришел с внучатами к ним в гости, но я уже не возмущалась. Я многодетная мать с тремя мужьями и у меня полно других насущных проблем поважнее связи моих родителей с престарелым оборотнем. Они взрослые люди и пусть живут так, как им хочется. В одну из ночей, когда все наши сладкие пупсики были уложены спать, а я ела у камина запеченное ребро кабана, глядя на всполохи огня, Эдвин тихо возмущается: — А ты ведь ни разу нам не говорила, что любишь нас. — Да, — соглашается ним Чад и громко зевнул. — Поддержу, — устало отзывается со шкуры Крис. — Полли, сколько нам еще ждать? — Я родила девять волчат, — устало помахиваю обглоданным ребром. — Девять! У вас совесть есть? — Опять юлишь, — Крис забирает у меня кость и вручает жареную куриную ножку. Они ведь прекрасно знают, что я их люблю. Если бы во мне не было этого чувства, то я бы здесь не сидела. — Женщина рожает так много детей либо по большой любви, — я вытягиваю ноги, — либо она безумная. Братья молчат и переглядываются. Вероятно, они решили, что я безумна, и я обиженно и глухо рычу. — Люблю. А затем замолкаю. Это лучшее признание, на которое я способна, и оно растопит сердце любого. — И все? — охает Эдвин. — Этого достаточно, — вгрызаюсь в ножку, и Крис вздыхает. Чего им еще не хватает? Я считаю, что я уже множество раз доказала, что я каждого из них люблю и никуда от них не денусь. — Через пару лет она добавит “я”, а через годика четыре “вас”. — Если будете хорошо себя вести, — я откидываюсь на спинку кресла. — А если нет, то я вам десятого волчонка подарю. Чад испуганно крякает, и братья замолкают, обдумывая, насколько я серьезна в своих угрозах. — Ну, если ты сильно хочешь десятого, — осторожно начинает Крис, — то мы можем обсудить это вопрос. Обсуждение плавно переходит в горизонтальную плоскость и слова обрываются тихими стонами, тяжелыми вздохами и выдохами. Я в который раз тону в жарких объятиях и поцелуях и наслаждаюсь несдержанными толчками и рывками. И после нашей жаркой беседы я…. … рожаю тройню. Теди, Эрика и Гарета. Герман обнюхивает их на моей груди и заявляет: — Это случилось. — Что случилось? — Лес одарил тебя сыновьями-Альфами И Ида после моих родов с истеричным хохотом угоняет фургон и исчезает в неизвестном направлении, и в Лес переезжают мои родители, которых, наконец, уговорил Герман жить большой и дружной семьей. По субботам к нам захаживает Святой Отец, который единолично решил, что он нашим детям теперь наставник и друг, но никто из нас не стал сопротивляться его желанию возиться с волчатами, потому что кто же в здравом уме решит целый день посвятить дюжине оборотней? По воскресеньям мы всей своей шумной стаей наведываемся к старухе Джун, которой очень одиноко в лесу. Каждый раз она встречает с радостным: — Опять Вы?! И я также восторженно отвечаю: — Да, опять мы!