Отворив калитку, Николай впустил во двор своих родных, а сам пошел по улице рабочей слободки, безлюдной и неприветливой. Во френче, в высоких сапогах, в фуражке с кокардой старой русской армии, но без погон, с переброшенной за спину «драгункой», Николай выглядел воинственно — его борода и волосы заметно выросли за то время, покуда он был в лесу, лицо покрылось царапинами и волдырями от комариных укусов, — внешностью он сильно смахивал на дезертира. Разглядеть в этом человеке черты бывшего государя России было почти невозможно.

Стук копыт послышался как-то очень неожиданно — три всадника с карабинами за спиной, с пиками и шашками выехали прямо навстречу идущему Николаю из ближайшего переулка. Горделивые позы, фасонисто выпущенные из-под фуражек ухоженные чубы, побрякивающие на груди «Георгии», а у правого бока — шашки в кожаных ножнах, грозные взгляды, какие и должны быть у конных патрульных в недавно отбитом у красных городе.

— А энто ещё что за гусь лапчатый! — уперев левую руку, державшую поводья, в бедро, облаченное в синее шароварное сукно, спросил один из патрульных — как видно, старший.

Николай остановился. Патрульные неспешно подъехали к нему, окружили, рассматривали с вопросительным ожиданием, точно ждали, что сам незнакомец объяснит им, кто он такой и откуда идет.

— Откель идешь, и по какому такому праву с оружием? Из какой части, и почему без погонов, а? — возвышая голос до пронзительной фистулы, прокричал вдруг один из всадников.

— Господа казаки, — спокойно заговорил Николай, знавший всегда, как свято почитается его имя в казачьих частях, — прошу вас, проводите меня к самому высшему своему начальству. Там я все объясню. Винтовку и пистолет я сдаю добровольно.

И Николай стащил из-за спины «драгунку», а после вынул и браунинг. Когда оружие было передано казакам, один из них, нарочито угрюмо хмурясь, деловито заглянул в дульные отверстия, пихнул туда уголок выуженной из кармана тряпицы. Спросил у Николая гневно:

— По ком из них стрелял? Спрашиваю тебя на полном серьезе, и отпираться не смей! Нам вручены самые крепкие права, и ежели ответ твой будет лживый, то порешим тебя тут же, в энтом самом дворе, без суда и всякого там следствия!

Николай понял, что казак не шутит и ему нужно будет дать прямой, исчерпывающий ответ, ибо этот патруль, как видно, на самом деле был наделен большими полномочиями.

— Господа казаки, — заговорил Николай, — эта винтовка человека, приютившего меня и мою семью в лесу, где я скрывался от большевиков. Из неё он сегодня ночью пытался меня убить, но я его убил из пистолета, который вы и держите сейчас в своих руках.

— От большевиков, говоришь, скрывался, — нагнулся с седла казак с четырьмя «Георгиями», точно хотел услышать пояснее то, что говорил ему пленник. — А какого ж лешего тебя в лес занесло? Почему к нам не пробирался, чтобы бороться за освобождение Екатеринбурга? Красно ты говоришь, дядя, только твоей брехне мы верить отнюдь не хотим, потому что много вас всяких тут шатается! Думаю я, что ты сам из красных, потому что лихо ты погоны с себя снял и теперь белым представиться хочешь. Больше, браты, — обратился казак к другим всадникам, — я слушать этого малого не хочу. Кончаем его — и крышка!

Все трое тут же спустились с лошадей. Не выпуская из рук своих длинных пик, казаки покрепче ухватили Николая, у которого ноги подогнулись от страха.

— Господа, господа, да как же так?! Да неужели ж вы хотите расстрелять меня?

— Точно, догадался, расстрелять! — волокли они Николая во двор. — Как такие красные собаки, как ты, расстреляли государя императора с семьей и даже не чихнули. За все сейчас ответите, собаки краснозадые!

Николая приволокли к стене бревенчатого сарая, прислонили к ней, а рядышком притулили к сараю свои пики. Отходили от приговоренного к казни не спеша, дороiгой снимая из-за плеч карабины, деловито передергивали затворы. Отошли на десять шагов, точно переминаясь с ноги на ногу, повернулись, и когда он увидел их спокойные лица, то сразу понял, что через полминуты его не будет, а семья так и не дождется его сегодня.

— Братцы, — проговорил он вдруг неожиданно спокойным, но каким-то торжественно-просветленным голосом. — Последнюю просьбу можете исполнить?

— Ну что тебе, глаза, что ль, завязать? — лениво спросил один казак.

— Нет, завязывать не нужно. Разрешите папиросу выкурить.

— Кури, да нам уж дай, — был снисходителен казак, считавшийся за старшего в патруле, — тот самый, с четырьмя крестами.

Николай дрожащими руками полез в нагрудный карман френча, где у него, в серебряном портсигаре, оставалось ещё три папиросы. Достал его, раскрыл, предлагая подошедшим казакам.

— Можете себе на память взять, портсигар прекрасный. Его мне мать, императрица Мария Федоровна подарила на восемнадцать лет. Смотрите, надпись: сыну Николаю от матери-императрицы.

— Чего, чего? Это у тебя откуда портсигар такой? — сказал георгиевский кавалер, и нижняя его губа отвисла чуть ли не до верхней пуговицы.

Казаки рассматривали портсигар, забыв о папиросах.

— Братцы, — сказал другой казак, — а эту сволочь нам нужно в разведку отвести. Видно, матерого волка взяли. Он-то и убивал царя, раз у него такой вот портсигарчик отыскался. Эх, хорошо, что не успели его жизни лишить, теперь, глядишь, поощрение получим, сугубую начальственную благодарность…