— Ээ… что?

— Вы важны для нас, как символ нерушимости семьи. Если уж мы не смогли уберечь Куму-сама, убережем вас! — поднимает голову худощавый и его глаза горят огнем: — понимаю, что это неудобно, но потерпите… хотя бы годик.

— Вот еще — фыркает Косум: — зачем ему охрана? И вы… какого вам от него надо?

— Вот поэтому я и хотел поговорить наедине — вздыхает худощавый и трет виски пальцами: — но спектакль то разыгрывать зачем? Мы все знаем.

— И… что конкретно вы знаете? — осторожно задаю вопрос я. Из-за этого бардака во внутреннем дворе поместья Кумы, во время веселья Темного попутчика — некоторое время было видно мое лицо. То ли сорвали с меня маску, то ли сам я ее в сторону откинул… не знаю. Но инкогнито мое теперь под вопросом и уж больно много людей «знают». За сутки уже вторая претензия «мы знаем все». Что вы знаете?

— Кента-сама, я понимаю, что вам сейчас больно — говорит худощавый, ерзая в кресле: — понимаю, что как уважительный и порядочный сын вы и мысли не допускали. Да и ваша уважаемая матушка… и не менее уважаемый отец. У меня и в мыслях нет желания бросить тень на вашу семью или на вас лично. А вашу матушку мы все уважаем.

Наступает неловкая тишина, в течении которой я пребываю в легком недоумении. Матушку-то мою зачем приплетать? Вряд ли моя мама в свое время клан якудза возглавляла… нету у нее татуировок, по крайней мере… почти на всем теле. Скрытая угроза «мы знаем где ты живешь и сейчас захватим твою семью в заложники»? Нет, непохоже. Ему неловко о чем-то говорить, вот он и отводит глаза в сторону. Японцы такие деликатные, что порой тошно становится. Вместо того, чтобы прямо сказать — будут мне турусы на колесах разводить, а ты сам должен догадаться. Потому как говорить о некоторых вещах моветон, а ты себе голову должен сломать. И ты, и тот кто тебе это говорит… ведь решительно непонятно, вот ты говоришь намеками, а с той стороны тебя понимают или вы как два умалишенных — каждый о своем говорите. Как там — «я ему палец, а он мне два, я ему три, а он мне — кулак»… есть такая ирландская сказка про теологическую дискуссию, где обе стороны ни черта не понимали что другая говорит, и это не помешало одной стороне выиграть, а другой — проиграть. Вот я себя сейчас как тот ирландский теолог чувствую… мне палец, а я в ответ — два.

— Долг сына — уважать своих родителей, а родитель не тот, кто жизнь дал, а тот, кто вырастил, воспитал и заботился. — худощавый наконец взял себя в руки и продолжил свою речь: — у меня у самого есть приемная дочь. И хотя ее родители гайдзины, для меня она как родная. И я для нее — самый настоящий отец. Главное, где твое сердце. Хотя и кровь — не водица. Яблоко от яблони недалеко падает, Кента-сама…

— Ну… да… — киваю я. Сложно спорить с аксиомами, «вода мокрая, а солнце светит». Меня больше волнует, что ко мне «Кента-сама» обращаются, как-то неправильно это. С какого это перепуга якудза вдруг ко мне и с вежливостью, да едва ли не с почитанием? «Кента-сама» — это серьезно. Мысль о том, что они меня опознали да испугались потом — отбрасываю. Вот что-что, а эти ребята не трусы. Могут быть полными засранцами, но не трусы и никогда ими не были. Видел я как они друг друга рубили во внутреннем дворе, половина тут глазом не моргнет, предпочтет смерть позору. Да они скорее себе животы вскрыли бы. В нашем случае — набросились бы на меня и Косум, и шансы у них есть. В ближнем бою все может решить случайность… а их трое. Что же такого тут происходит, что якудза угрожать не торопится, а только глазками по сторонам и про семейные ценности рассказывает?

— И хотя для меня моя дочь — как родная — пододвигается чуть поближе худощавый лидер: — я всегда помню что у нее есть настоящие родители. И… никогда бы не препятствовал их встрече. Все равно, кровь есть кровь.

— Кхм! — громко кашляет Косум, будто подавилась чем. Я оборачиваюсь к ней. Она машет руками, мол внимания не обращай, но видно, что улыбку подавить пытается. Весело ей. Она все понимает… понимает, что тут происходит и ей весело. Пнуть бы ее под столом, но она предусмотрительно ноги оттуда убрала. Уселась в кресле, ноги под себя поджала и теперь сияет оттуда самодовольством как кошка, что сметаны объелась.

— Это… правильно — говорю я, заметив, что все остальные — смотрят на меня, будто ожидая чего-то: — кровь есть кровь. Генетическое… эээ… родство все равно наружу вылезет. Вы все очень правильно делаете, Иссэй-сан.

— Я очень рад — сияет неожиданной улыбкой худощавый и внезапно глубоко кланяется: — спасибо вам за понимание, Кента-сама! — вслед за ним и двое его товарищей — тоже склоняются в поклоне.

— Да пожалуйста — снова взгляд в сторону Косум, та едва-едва удерживает рвущийся наружу смех. Ну, она гайдзинка, с ней все ясно, не может понять высокий слог намеков и туманностей вокруг основной темы, но я-то тут местный и все равно ничего не понимаю.

— Ну, раз мы все решили — говорит худощавый: — мы, пожалуй, пойдем. Вот… — он кладет на стол белый прямоугольник картона: — моя визитная карточка. Вы можете звонить в любое время. А мы вас заранее известим, когда придет время.

— Какое время… — пытаюсь спросить я, но Косум перебивает меня и делает страшные глаза «заткнись!». Я затыкаюсь и слушаю, как она уговаривает «дорогих гостей» остаться на чашку виски, да и мясо на кухне вот-вот готово будет. Худощавый отнекивается, у него дела, у него семья, он бы с удовольствием, для него честь и все такое. И вообще, как поместье в порядок приведут, так там чаю и попьем, все вместе, впереди много событий, а Кента-сама устал и ему охрана нужна… Косум в ответ мотала головой, уверяла что приставит ко мне своих лучших сукебан и что сейчас ситуация деликатная и политическая, что наличие вооруженных телохранителей семьи рядом со мной — может баланс сил сместить. Худощавый соглашался, но настаивал, дескать как так, непорядок, коронация только через две недели, а сейчас как? Из уважения к оябуну Куме, который жизнь за нас всех отдал, кем мы будем, если Кенту-сама не убережем?

— Михо! — в ответ кричит Косум и дверь распахивается, за ней стоит моя сегодняшняя сукебан в своей плиссированной юбке и с бейсбольной битой в руке.

— Михо — говорит Косум и достает откуда-то колоду карт. Извлекает пикового туза и показывает его девушке. Михо — прищуривает глаза и отставляет свою биту в сторону. Заводит руки за голову, к своей высокой прическе и остается так, словно статуэтка, замершая на кофейном столике. Эдакая скульптурная композиция «Девушка-сукебан поправляет прическу». Косум двумя пальцами подбрасывает карту в воздух и… Михо резко выпрямляет свою руку, что-то свистит в воздухе, и карта исчезает. Я ищу ее глазами… вот она где. На стене. Пробита прямо сквозь изображение пик в центре, пришпилена длинной и острой заколкой… или скорее — метательным снарядом? Прическа у Михо остается высокой, не разметалась по плечам, а значит в ней еще есть заколки — такие же длинные и смертоносные. Михо — улыбается. Едва-едва, краем, уголочком рта, но достаточно, чтобы мы все тут — прониклись.

— Если рядом с Кентой начнут твои дуболомы ходить, то это вопросы может вызвать. А вы сейчас и так по тонкому льду ходите. Следователи в городе столичные, не местные. Вызовет вопросы — начнут его дергать — говорит Косум: — а появление рядом с ним еще одной девушки никого не удивит. Кента и новые девчонки рядом — когда это было сенсацией? Никто и не заметит.

— У нас тоже есть девушки. Бао-тян, например — возражает худощавый, но по нему видно, что он сражен демонстрацией Михо и возражает только для проформы.