Сколько раз мы наблюдали, как Холмс, словно ищейка, нюхает воздух, улавливая послевкусие табачного дыма убийцы? Давайте на минуту задержимся на самом знаменитом эпизоде из рассказа "Морской, договор", когда Холмс, приподняв опустившийся стебель мускусной розы, погружается в задумчивость и произносит следующие слова:

"Нигде так не нужна дедукция, как в религии. Логик может поднять ее до уровня точной науки. Мне кажется, что своей верой в Божественное провидение мы обязаны цветам. Все остальное — наши способности, наши желания, наша пища — необходимо нам в первую очередь для существования. Но роза дана нам сверх всего. Запах и цвет розы украшают жизнь, а не являются условием ее существования. Только Божественное провидение может быть источником прекрасного. Вот почему я и говорю: пока есть цветы, человек может надеяться".

Здесь отец Браун снова остановился. Мы проследовали за его взглядом туда, где огромная крона пальмы терлась о стеклянный свод крыши, на которую падали снежинки и в ту же секунду пропадали.

В "Собаке Баскервилей", продолжал отец Браун, Холмс постулирует, что существует семьдесят пять запахов, которые настоящий эксперт обязан отличать один от другого и быстро определять. Возможно и так, но великий пчеловод фон Фриш показал, что легендарные обонятельные способности пчел фактически эквивалентны восприятию квалифицированного парфюмера, который в состоянии различать более семисот ароматов. Однако в другом месте доктор Уотсон указывает, что мистер Холмс посвятил свой заслуженный отдых пасечному хозяйству и написал на эту тему научный труд "Практическое

руководство по разведению пчел", так что не исключено, что по результатам исследований он повысил свою оценку количества запахов. Заметим мимоходом, что Наполеон избрал пчелу в качестве своей личной эмблемы и что когда св. Амвросий был еще младенец, на губы ему уселся пчелиный рой, показывая, что он прославится своими сладкими, как мед, речами.

Но стоит ли дальше углубляться в символику пчелы? Вдохнем на мгновение благоухание окружающих нас цветов. Из всех чувств обоняние самое нематериальное, и все же самое укорененное, быстрее других пробуждающее давно дремавшие воспоминания. Стоит мне почувствовать запах торфяного дыма, как я тут же переношусь обратно в детство, в Донегал. Я снова слышу дикий рев Атлантики, снова вижу ослепительно выбеленные дома и вымытое дождем синее небо, ощущаю соленый вкус на губах. Аромат способен вызвать видения. Поэт Камоэнс, воспевая славу Васко да Гама, воскрешает его странствия посредством запахов: вот Сокотра, знаменитая своими горькими алоэ; Суматра, родина странного дерева, плачущего бензоином, более пахучим, чем вся мирра Аравии; острова моря Банда, разукрашенные пестрыми цветками мускатного ореха; Тернате, напоённый пикантной одурью гвоздики; Тимор, где добывают благовонную сандаловую древесину.

И по пятам этих первопроходцев, влекомых возможностью до отказа набить трюмы пряностями, навстречу неизведанному устремились наши братья-иезуиты. Мы находимся, дорогие ребята, в микрокосме того некогда дивного нового мира. В этом зимнем саду воспроизведены цветы и плоды, урожаи которых они снимали — вкупе с бесчисленными душами обращенных. Вдохните эту атмосферу, и вы вдохнете историю Церкви, которая беспрерывно возрождается, как сказано в книге Бытия: "И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое древо, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу". То есть не только на поддержание плоти, но и в пищу для размышлений, и для души. Таково семя веры, что посажено в каждом из вас. "Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его…"

Завороженный словами отца Брауна, я поймал себя на том, что снова взираю на могучие ветви пальмы. Сжег за стеклянной крышей прекратился; небо было лазурно-голубым, и можно было подумать, что сейчас разгар лета. Мне представилось, что я летаю, свободный, как птица.

Двое в конце колонны, произнес отец Браун, меня не слушают. По всей видимости, их мысли — о более высоких материях.

Я обернулся; ректор указывал на нас с Метерлинком. Я начал возражать, что, напротив, весь поглощен его речью.

Хватит! оборвал отец Браун. Жду вас в моем кабинете после вечерней молитвы. Засим занятие окончено.

После ужина мы с Метерлинком обменялись впечатлениями. На мой вопрос, что было у него на уме, когда нас одернул ректор, он ответил, что мысленно перенесся в летний дом своего дяди Мориса в Оостаккере. За окном спальни, где он лежал, слышалось жужжание пчел, занятых своей работой, и он представил себе стеклянный улей в кабинете дяди.

Копошение сотов из черно-янтарных тел казалось бесцельным, но он знал, что это далеко не так: танцем, касанием, запахом, дрожанием крылышек пчелы составляли коллективную карту ближайшей нектароносной местности. Метерлинк вообразил, что видит мир ячеистыми глазами пчелы — зернистый мир, где красный неразличим, но всюду разлит ультрафиолетовый, вне диапазона человеческого зрения. Более того, зрительная система пчелы функционирует на высокой частоте слияния мельканий, поэтому, если бы пчеле пришлось смотреть кинофильм, она бы видела разрозненные кадры, соединенные моментами темноты, и не поддалась бы иллюзии движения картинки.

Разумеется, продолжал Метерлинк, о том, что именно воспринимает пчела, мы не имеем ни малейшего понятия; однако можем ли мы знать хоть что-нибудь о внутренних переживаниях наших собственных собратьев, когда они называют цвета теми же именами, что и мы сами? Еще ни одному человеку не удалось заглянуть в помыслы другого.

В окно вплывал аромат цветущей сливы, а со стороны тернёзенского канала донесся вой туманного горна, перекрыв на мгновение гудение пчел. Метерлинк выглянул наружу: за дальним краем цветника скользил паровой пакетбот с облепленным пассажирами фальшбортом и чайками по кильватеру. Ему захотелось обрести крылья, чтобы улететь в необъятный мир, и тут его вернул к действительности голос отца Брауна.